Сбежавшая невеста

      Нашивка Нью-Йоркской баскетбольной команды горделиво переливалась в лучах нерешительного утреннего солнца, пока вдохновенный и счастливый, Ромка во всю свою детскую силу крутил педали велосипеда. Мимо него неопределенными пятнами проносились здания и люди, но взявший курс к старой беседке, парень мало концентрировал своё внимание на подобных мелочах. И вот, на горизонте вырастает излюбленное местной молодежью пристанище, скрытое от шума жилых двориков деревьями. Рядом был припаркован новенький Линкольн, разрисованный «как баба», сам для себя определил Рома, а рядом с автомобилем, словно дети, дурачились три известных в Бирюлево друга: Космос, Фил и Витя Пчелкин.       — Красиво! — протягивает Филатов, осмотрев транспорт друга со всех сторон, — Сам рисовал?       Космос, в ответ на вопрос, горделиво приподняв подбородок, облокотился на капот своей новенькой красавицы и, смакуя каждую букву, осведомил:       — Энди Уорхол, — в ответ послышалось спокойное «Кто-кто?» от Валеры и недоверчивое, почти насмешливое «Чего?» от Пчёлы. Впрочем, незнание друзей лишь подпитало гордость Холмогорова, и он, ухмыльнувшись, стал объяснять:       — Лучший американский художник, деревня!       Ну а пока наши герои были увлечены машиной и подтруниванием друг над другом, к ним уже вырулил юный предприниматель, вдохновленный и довольный собой, как слон. Удача этим солнечным утром определенно была на его стороне, ведь в кармане штанов звенели монеты, которые он выторговал у Белого, а на плечах покоилась курточка, напомним, самого́ русского Гарри Купера, да ещё и с нашивкой Нью-Йоркской баскетбольной команды. К тому же солнце окончательно выползло, преодолев преграду в виде облаков, ветер утих, и казалось, что наступил теплый июньский рай на земле.       — Белый приехал, рубль гони! — не рассчитав скорость, Рома непременно наехал бы своей железной развалиной на ноги друзей, если бы те вовремя не отскочили.       — Чего?! — с привычной для Виктора Пчелкина иронией в голосе протягивает парень, ведь слов ребёнка действительно было не разобрать: на одном дыхании, он слепил их все в какую-то неопределенную кучу звуков. Не унимаясь, Рома спешит повторить:       — Говорю, Белый вернулся. Давай рубль! — требовательно выставляет вперёд ладошку, но вместо денег получает хлёсткий удар ладони Пчелкина, который увлекся даже не столько словами мальчика, сколько его внешним видом, и смотрел будто сквозь пацана. Тоже делали и Космос с Валерой, первый даже обогнул Рому со всех сторон, чтобы получше рассмотреть то, что их всех так заинтересовало.       — Ты где такую куртку выцепил, жук? — с насмешкой тянет Холмогоров, и ему в унисон поддакивают остальные друзья.       Если бы они только знали, как своим интересом подпитали самодовольство Ромы! Он выпрямляется, усаживается на велике посолиднее, и горделиво выплёвывает:       — Мне Елагин подарил!       — Министр что-ли? — протягивает Пчёла и все втроём, друзья заливаются смехом, что вызывает оттенок недовольства у пацана.       — Сын его! — буркает Рома, обиженно складывая руки на груди. От этого три друга раздаются лишь ещё более заразительным смехом, кто-то из них при этом складывается пополам, кто-то кидает руки на плечи ближнего.       — А где это сын министра куртки раздает? Ты покажи, может и нам что-то подберут, — не унимается Холмогоров, при этом дивно трясет плечами. Настроение Ромки падает молниеносно быстро, в горле образуется горький ком обиды.       — Если мне не верите, спросите у Белого своего, он со мной был!       Эта фраза будто вернула парней к реальности, в которой их лучший друг детства, спустя два года, наконец добрался домой. Ещё пару раз насмешливо ухмыльнувшись, парни наконец дают Ромке подзатыльник, как вежливый знак того, что ему уже пора.       — Спросим, не волнуйся. Шуруй давай, — отрезает Пчелкин, и хочет уж двинутся к Линкольну, как Рома снова заговаривает:       — А рубль? — с меньшим напором интересуется парень, ведь уже понял, что эта публика куда менее податливая, чем Белов часом ранее.       Фил и Космос даже не оборачиваются на парня, лишь иронически посмеиваясь, скрываются в салоне свеженькой ласточки, оставляя Пчелу самого разбираться с беспризорником.       — Рубль хочешь? — наигранно мягко тянет Пчелкин и, получая уверенный кивок пацана в ответ, запускает руку в карман спортивок, высовывая при том кончик языка. Тут же на свет появляется три конфеты и ложатся в ладонь нашего хорошо известного «юного предпринимателя».       — За маму, за папу, и за бабушку. Кушай, — сжимает детский кулачок Витя.       — Гад ты, Пчела! — раздосадованно кидает Рома, выруливая на протоптанную тропинку.       И зачем он только забрел в беседку к этим лохам? Ведь так хорош был улов от Белого и Елагиной… День разрушен окончательно и бесповоротно. Хотя постойте… Ведь курточка всё ещё на нём, да и монеты звенят в его кармане всё так же громко? В ладони, к тому же зажаты три конфеты. День не так уж и плох, если рассудить, и на лице Ромы снова расползается довольная улыбка.       Ну а Пчелкин тем временем, спрятав руки в карманы, направился к друзьям, в Линкольн и прежде чем усесться на заднее сиденье, щурясь, смотрит на небо сам не знает зачем. Наверное, просто потому что приятно иногда подставить лицо лучам горячего солнца и, пускай и без возможности полностью открыть глаза, но посмотреть в небо, украшенное ватными облаками.       Салон Линкольна встречает резким ароматом ёлочки, висящей над водительским зеркалом, и глазам Пчелы необходимо несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте, особенно после того, как он бесстыдно пялился прямо на солнце. В разговор друзей вливается достаточно быстро.       — Не нравится мне этот младший Елагин… — задумчиво тянет Космос, выруливая на ту же тропинку, на которой скрылся их юный «друг».       — Ты его видел? — проморгавшись и восстановив свое зрение, интересуется Витя.       — Нет. Но слышал многое, — Холмогоров специально особо выделяет интонацией последнее слово, и прозвучало это, как «Я охренел, и вы охренеете».       — Да он мирный житель, по-моему, — глядя больше в окно, чем на собеседников, вставляет свои пять копеек Филатов и боковым зрением видит, как заинтересованный Пчелкин, вцепившись пальцами в его сидение, пододвигается ближе к друзьям.       — Так ты его видел? — обращается Витя сейчас сугубо к Валере.       — Да нет, — спокойно отвечает тот.       — Тьфу ты! — потеряв всякий интерес, Пчелкин размыкает пальцы и вновь откидывается на свое заднее сиденье. Какой смысл говорить о том, кого даже на горизонте не видно, разве не так?       — Этот мирный с Раевским такие схемы проворачивает, что ещё повыше Мухи-то будет! — в силу своей эмоциональности, особо громко и особо вовлеченно информирует Космос, который в этих делах был своеобразным «лидером» и вся информация крутилась именно у него. Филатов уж собирался то ли что-то ответить, то ли лишь удивленно присвистнуть, но его перебил голос Пчелкина, в котором угадывались нотки надежды.       — А Раевского вы хоть видели?       — Нет! — почти в унисон отрезали парни, возвращаясь к разговору, а Витя, окончательно разочаровавшись в этих беседах на ветер, посильнее натянул кепку на лоб и, скрестив руки на груди, уткнулся взглядом в мелькающие за окном шедевры однотипной советской архитектуры.       В квартире Беловых в это время жизнь так и бурлила помесью ароматов яичницы и Сашиного шампуня. С наслаждением вытирая мокрые волосы, Саша бесстыдно развалился на стуле в своей комнате с голым торсом. На спине всё ещё оставались капли, которые приятно холодили кожу. В спальне всё оставалось так же, как и перед его отъездом, разве что повсюду не валяются его носки и футболки, которые Саша разбросал тогда в хаосе сборов. И всё же, это мало занимало парня. Усевшись, как мы уже упомянули, на стул подле рабочего стола, Саша аккуратно, почти любовно выводил цифры её номера в свой контактный блокнотик, специально выделив целую страницу для одной лишь Елагиной. На коже её пометки потускнели, но не смылись полностью, и Белов был этому несказанно рад: хотелось хранить эти надписи, как сокровенное напоминание о ней, о том, что её священные, как он их для себя определил, пальцы касались его предплечья. Мама, тем временем, ворчала, но лишь потому, что очень переживала за сына:       — Вот если бы ты позвонил, я бы уже пирожков напекла твоих любимых. А сейчас будешь яичницу есть, как какой-то беспризорник! — мягкий мамин голос сопровождался ритмичными постукиваниями лезвия ножа об дощечку для наризания. В ответ слышится Сашин заливистый смех, от чего на душе Татьяны Николаевны теплеет. Как давно эта квартира не слышала смеха её родного мальчика!       — Мам, да я в армии гвозди переваривал, о чем ты… — кидает черед плечо Белов, немного рассеянно, ведь внимание его все ещё обращено к блокнотику, к цифрам, к короткой подписи «Катюша» рядом с номером. Наверное, слишком фамильярно? Стержень ручки быстро шуршит по желтоватой бумаге блокнота, зачеркивая написанное. Пальцы выводят короткое «Катя». Чёрт, слишком сухо… Будто не контролируемая мозгом, рука сама дорисовывает маленькое сердечко рядом с именем. Саша морщится, понимая, что учудил. Ему что пять лет? Какие к чертовой матери сердечки? Не успевает зачеркнуть — вздрагивает, чувствуя мамину теплую ладонь на своем прохладном плече. Увлеченный своим, на самом деле глубоко бестолковым занятием, Белов и не заметил, как Татьяна Николаевна, соскучившаяся за сыном, подошла к нему, пока яичница томится на выключенном огне. Застать сына за чем-то подобным женщина явно не ожидала, потому чуть удивлённо, но не теряя привычной любовности и добродушия в голосе, интересуется:       — Сашенька, а что это?       — Номер телефона, ма! Красивый почерк? — с этими словами Саша горделиво протягивает маме руку, на которой всё ещё красуется плод Катиной работы. Татьяна Николаевна щурит глаза, чтобы получше рассмотреть надписи на предплечье сына, а Саша тем временем внимательно следит за реакцией мамы, нежно улыбаясь. Всё же, сын в разлуке скучает по матери так же сильно, как мать по сыну.       — Почерк как почерк, — пожимает плечами женщина.       В этих корявых цифрах действительно не было ничего сверхъестественного, лишь Саша, который к Кате питал нежнейшие чувства, видел в этих каракулях едва ли ни ценность Десяти Заповедей на Скрижалях Завета, которые Бог отец в своё время вручил Моисею.       — Тебя кто так разрисовал? — продолжает женщина, большим пальцем аккуратно поглаживая руку сына, но тот спокойно её высвобождает: как мы уже сказали, надписью он особо дорожил и не хотел, чтобы она смазалась.       — Соседка… — тянет Саша с мечтательной улыбкой, будто на языке оставался настоящий сахар после каждого упоминания Кати.       Татьяна Николаевна недоуменно приподняла брови, теперь заинтересованнее вглядываясь в раскрытый на столе блокнот. «Катя» и крошечное сердечко рядом вогнало Татьяну Николаевну в настоящий ступор. Вспыхнул одновременно интерес, некая тревога за сына, недоверие к незнакомой ей «Кате-сердечко» и в окончании — радость, которая и отобразилась на тонких губах улыбкой. Вероятно, именно эта загадочная соседка и является причиной того, что Саша ещё ни разу не поинтересовался делами Елисеевой. Возможно, эта мистическая персона с кривоватым почерком излечит её сыночку сердце, которое должно было вот-вот разбиться, это лишь вопрос нескольких часов: когда же до ушей Белова наконец дойдет правда о былой возлюбленной.       — Пожалуйста внимание! — а вот и легендарный Холмогоров, голос которого был знаком до озноба всем присутствующим в квартире. Это «чудо», как периодически его называла и Татьяна Николаевна, и сам Саша, пародировал интонацию диктора вокзала, усиливая свой голос, по всей видимости, громкоговорителем, — Военнослужащий Александр Белов, просьба спуститься вниз, вас ожидают! Повторяю… — кроме неестественного голоса Космоса, комнату наполнил заливистый хохот Саши, который тут же подорвался с места.       — Идиоты! — почти любовно тянет Саша и бросается на кухню, к окну. Татьяна Николаевна, в свою очередь не способная скрыть доброй улыбки, семенит за сыном, и застаёт его почти по пояс переклонившимся из окна.       Предела радости друзей, вновь увидевших друг друга спустя годы бестолковых писем, не было предела. Они свистели, скакали, хохотали, заставляя соседей выглядывать из окон, а прохожих кидать на молодежь неодобрительные взгляды. Не парни — неугомонные вихри, соскучившиеся за недостающим винтиком своей молодой бригады.       Татьяна Николаевна не успевает угнаться за сыном, пока тот носится по квартире, хватая первую попавшуюся рубашку и наспех застёгивая пуговицы не по порядку, но кому до этого было дело?       — Ну давай, хотя бы два кусочка! — с отчаянием в голосе проговаривает женщина, быстро кромсая душистый теплый омлет на рваные куски. Уму непостижимо, чтобы она отпустила бедного ребенка с дороги голодным гулять!       Саше доводится покориться напору матери. Расстегивая рубашку и силясь застегнуть её на этот раз правильно, он на ходу глотает обжигающие куски и с набитым ртом пытается оправдать свое скорое бегство из дома.       — Ты ведь в армии не служила… — бубнит Саша, слова которого едва ли можно было понять.       — Да уж как-то не пришлось, это верно, — отвечает мама, быстро накалывая очередной кусочек, стараясь запихнуть в сына как можно больше, пока он согласен поесть.       — Ну вот поэтому ты не понимаешь, что такое мужское товарищество!       — Куда уж мне, — слегка ехидно улыбается Татьяна Николаевна и уж хочет наколоть новый кусочек, как пальцы Саши легонько отталкивают сковородку, как бы говоря, что уже наелся.       — Всё мам, я побежал! — одним движением ладони вытирает губы, чмокает маму в макушку. Не успевает женщина опомниться, как сын скрывается за дверью, семеня по лестнице. Ошарашенной Татьяне Николаевне требуется с десяток секунд, чтобы понять, что только что произошло.       — Ох, этот Космос, чтоб он пропал! — недовольно топает ногой, и пару секунд стоит на месте, думая, что же теперь делать с остатками омлета, а после возвращается на вновь опустевшую кухню, но в этот раз пропахшую свежим ароматом шампуня сына.       Саша выскакивает из подъезда и тут же падает в хватку друзей, которые чуть ли не залазят на него, как мартышки на пальму. Их крепкие руки бьют по не менее крепким плечам, мнут рубашку, требушат ещё не до конца высохшие волосы. Они кубарем катятся в сторону Линкольна, перебивая друг друга и рассыпаясь в расспросах, хотя Саша едва ли может ответить: лишь смеётся, да всё пытается как-нибудь выбраться из объятий, иначе рубашке настанет конец. Наконец, ему это удается, и внимание привлекает красота, именуемая машиной. Саша не без восхищения присвистывает:       — Вещь! — солидно протягивает он и пальцы резво касаются работы Энди Уорхола, — а пожарище какой!       Космос горделиво вздёргивает подбородок, и ухмыляясь на одну сторону, в своей собственной неподражаемой манере, хлопает друга по плечу, весело осведомляя:       — Такая только у меня и у Майкла Джексона, Сань! — Саша кидает на друга резвый взгляд, в котором читалось ироничное «Ну да, ну да». Тем не менее, вслух он этого не сказал, да и не успел бы этого сделать, ведь тут же голос подал Пчелкин, опираясь ладонью на второе плечо Саши.       — А я ему говорю, что Джексон этот, он же голубой негр! — вот теперь-то Саша прыскает громким смехом, и заражает этим остальных.       — Разве у негра не может быть хорошей машины? — смахивая навернувшиеся на глаза слезы, хрипит Саша, в горле которого всё ещё стоял хохот.       — Вот и я им то же самое говорю! — весело подаёт голос Фил откуда-то из-за спины Саши.       Никто за приступом общего смеха, право, не заметил, как Холмогоров пробрался к водительской двери и занял свое почетное место с гордо поднятой головой. Лишь голос его отвлёк друзей, заставив покинуть спор по поводу голубого темнокожего, как бы абсурдно это не звучало.       — Запрыгивайте, расисты хреновы! — вместе с этим Космос довольно и развязно три раза сигналит, окончательно поднимая на уши всю округу.       Толпа юношей, толкаясь, пихаясь и смеясь, забираются в просторный салон автомобиля, и Линкольн, сжигая шины, срывается с места, наполняя дворик дымом и тошнотворным запахом горелой резины.       — Куда едем, Санёк? — слышится с переднего сиденья голос Космоса, отвлекший Сашу от разговора с усевшимся с ним плечом к плечу Пчёлой. Саша поднимает веселые глаза, без промедления громко провозглашает то, что все итак рассчитывали услышать.       — На смотровую, конечно! — и под одобрительный гул товарищей, Космос Юрьевич сильнее вдавливает педаль газа, и они лавируют меж сигналящими им автомобилями, изредка высовываясь из окон, чтобы показать недовольным участникам дорожного движения средние пальцы.       В такие моменты сладкое ощущение чего-то похожего на адреналин расползается по венам. Это опьяняет, мутит рассудок. Такие моменты хочется выколоть прямо в сердце, запомнить в деталях, чтобы оставить эти воспоминания навсегда при себе. Саша в этом очень хорош, ведь однажды ему уже довелось запоминать пьянящий момент счастья в набитой доверху Авроре, рядом с Катей и он в этом весьма преуспел, как заметили читатели. Взгляд серых глаз сам падает на правое предплечье, и хоть рубашка умело это скрывает, но на коже все ещё красуется её номер. Укол в сердце отражается улыбкой на губах. Да что, черт побери, это за чувство такое? Неужели, он все-таки в неё влюбился?       Не быстрый путь до смотровой площадки друзьям дался легко и со смехом, как и всё происходящее в тот счастливый день воссоединения. Из музыкального центра рвал голос Джон Леннон, к которому Пчелкин чувствовал неопределенную тягу, и на песни которого успел подсадить если не всё своё окружение, то Космоса точно.       Молодые люди петляли, обгоняли другие автомобили и высовывались из окон почти по пояс. Саша лишь единожды за весь путь позволил это себе, но остался чертовски доволен. Потоки холодного воздуха бьют по голове, принося с собой отдаленные ароматы свежескошенной травы, горячего хлеба и чего-то неопределенного. Саша клялся: так пахнет свобода. Глаза открыть трудно, но если уж это сделать, картину не забыть до смерти. Люди, ларьки, дома — всё мелькает как ненужный фон. Важна лишь вьющаяся полоса дороги и горизонт, то приближающийся, то отдаляющийся, меняющийся, но неизменно остающийся главой целью путников.       Старая добрая смотровая площадка университета встретила ребят приятной тишиной, вполне присущей этому месту. Впрочем, умиротворению этому, украшенному лучами закатного солнца и танцующего в них тополиного пуха, недолго суждено было продержаться.       Стоило автомобилю остановиться: резко, с водительской точки зрения совсем неграмотно, как из салона выскочил табун безудержных зверей, цунами веселья, сносящее своими криками абсолютно всё в радиусе трёх километров. Связки уже давно надорваны, ещё десять минут подобных кричалок — и на завтра голоса не будет ни у кого. Стоит ли говорить о том, что эта сущая мелочь мало волновала наших героев?       Они бегали наперегонки то друг с другом, то с железной красавицей, скакали, ездили на бедном бампере, а когда силы совсем иссякли, то компания мирно осела на перила, в тени раскидистых веток дерева.       Задрав голову, Саша на несколько минут выпадает из реальности, расслабляя взгляд в безразмерной кроне хорошо знакомого ему дерева. Зелёная гладь, легко покачивающаяся от дуновения летнего ветерка, приятно ласкала слух тихим шелестом, и губы Белова невольно трогает улыбка. Сколько же пережито было под этими ветками. Они видели друзей маленькими пацанами, возраста Ромки, видели прыщавыми подростками, видели Сашу влюбленным (ну, или по меньшей мере, Саше казалось тогда, что он влюблен). Этот крепкий ствол терпел наглые ботинки Саши и издевательства, когда глупый и окрылённый симпатией, Белов с огромным трудом корябал почти сокровенные для него когда-то буквы, теперь же не значащие почти ничего.       Кажется, его кто-то зовёт, но Саше было до этого мало дела: он утонул в мыслях и чувствах, и внезапно к горлу подступил такой горький и мерзкий ком, что Саша еле сдержал тут же застелившие глаза слезы. Ведь Ленка, его верная спутница Ленка, возможно, все ещё его ждёт, сидит в своей крошечной квартире на два этажа выше и обливается слезами ожидания. А он тем временем, неверный Иуда, уже поглощён мыслями о другой и бережно носит номер её телефона у себя на предплечье.       Как внезапно противно стало от самого себя! Он ведь даже не подумал заглянуть к Елисеевым, когда, быстро перебирая ногами, спешил по лестнице домой. Он думал обо всем, кроме Ленки: думал о маме, о том, как сильно скучал по стенам родного подъезда, думал, конечно, о Кате, от этих мыслей сгорал, этими мыслями дышал, эти мысли его подгоняли, и для бедной Ленки не оставалось ни одного свободного уголочка в его сознании.       — Ребят, — внезапно заговаривает Саша, когда все уже отчаялись возвращать его в реальность и стали непринужденно болтать о своём, — А что там у Елисеевых?