Ржавое небо

      НЕ: р-11 — среди наших, «Хеппи» — как я уже и раньше говорил, был за мир во всем мире и за все хорошее, против всего плохого.       Впрочем, если бы вы спросили его, какие действия предпочел бы лично он для достижения этого, он бы, скорее всего, начал читать вам религиозные трактаты о священности жизни и призывать к изменениям путем забастовок.       Ну, это именно что предпочтительнее всего — потому что Хеппи, наивняк-то наивняк, но голову на плечах имел. Он понимал, что Мегатрона не урезонят никакие компромиссы, ультиматумы или даже прямые угрозы — просто потому, что мы во всем этом убедились воочию. Я не завидовал ему, если честно; может, потому что краем ума и сам понимал, что осознай я хоть половину того, к чему Хеппи пришел за последние сорок лет своей жизни, сошел бы с ума точно так же. Только его выдержки у меня не нашлось бы… но, с другой стороны, теперь это уже не важно. Я был трусом — и трусом остался бы до конца, если бы его не было рядом.       Я плохо помню, что происходило в тот день, когда он решил сменить стороны, но отлично помню наш диалог в ночь до этого и сам момент дезертирства.       Вы, наверное, не знаете, но ради развлечения мы иногда слушали земное радио: парень по кличке Скиттлз настроил нам автопереводчик на приемник и оттуда мы слушали музыку и местные новости. Конкретно в той области, где оказались мы, людей как раз охватила… как же это слово? А, точно — НЛО-паника! Ее случайно вызвали сикеры, когда мы подобрались к одному из поселений слишком близко, и пару раз Немезис, который доверили управлять непутевым бездарям. Казалось бы: ну нет ничего проще, чем держать корабль на установленной высоте, но эти даже с охлаждением энергона не справились бы, не то, что с терминалом!       Я отвлекся. Иногда мы, смеха ради, подогревали интерес местных к нашему инопланетному присутствию, чтобы потом слушать, как их паникеры-теоретики строили о нас догадки и предвещали конец света. На фото- и видеосъемках мы старались не светиться, но вот рисовать всякую похабщину на полях — за милую душу!       Особенно этим грешили те самые подопечные Старскрима: они считали, что наши колеса оставляют слишком очевидные следы, а вот они, мягенько выжигая сухую твердь своим зазря потраченным энергоном, делали все аккуратнее и правдоподобнее, олухи. Какая разница, чем их делать, если, вообще-то, все мы и есть пришельцы? Но узоры у них и правда выходили красивее; с высоты-то сразу можно было оценить результат.       Так и не подумаешь, что элегантные коны с неоправданно большим гонором и идеально ровной осанкой могут писать ехидные комментарии о размерах деталей друг друга и командиров — и много чего еще. Здесь они рекламировали свои услуги по полировке, приглашали на дежурство, покупали интоксиканты, продавали себя, признавались в любви и мстили бывшим, превращая земные пустынные поля в интимную записную книжку: «А. поехавший»; «Б., отлично сосет»; «В., любимчик Эйрахниды». Заняться все равно было больше нечем — связь с ближайшим звездным сектором была просто недоступна.       Так вот однажды Хеппи, начертив лазером очередной витиеватый узор без какого-либо посыла (еще одна причина, почему его недолюбливали — считали, что у него нет фантазии), плавно приземлился на открытый аэродром в хвосте корабля, где я прохлаждался по вечерам. Закаты там были, что ни говори, красивые — мне особенно нравилось свешивать ноги вниз и цеплять ими атмосферный пар.       Хеппи такого обыкновения не имел; присоединяться он стал только когда узнал, что я так делаю. Закаты ему были индифферентны. Почему-то гораздо интереснее ему была местная ночь.       — Что на этот раз написал?       — Да так, ничего особенного, — он буднично разминал крылья, пока я пытался углядеть из-за облаков очертания узора. — Только слово «простите».       Я в непонятках проморгался.       — Ты что же, успел накосячить перед кем-то?       — Пока что нет, — я помню, как он снял с себя маску и подсел ближе. — Но когда это случится, боюсь, одним «простите» обойтись не выйдет.       — И зачем тогда?       На меня смотрели два оранжевых окуляра — тонких, маленьких. Наши «лица», если так посмотреть, были всего лишь абстракцией, но, парадоксально, именно на их основе у нас формировалось такое странное понятие, как стандарты красоты. А они у нас были, да.       Прежде всего — глаза должны были выделяться и ярко-ярко гореть. Среди нас не было тех, кто физически смог бы позволить себе подсветку, как у командующих, потому что корпусы просто на то не рассчитывались, так что мы компенсировали глазами. Не все, конечно — только те, кто иногда осмеливался снять маску, а таких, как я раньше упоминал, было немного. Их и в лучшие-то дни можно было пересчитать по пальцам одной руки, и каждого мы знали поименно, но, хотя на публике над ними было принято смеяться… добрая половина казармы пыталась за ними приударить. Даже я.       Хеппи был из молчаливого большинства — никак не комментировал чужой внешний вид, а маску снимал только когда поблизости никого не было. Понимайте это, как вам захочется, но когда он впервые снял ее при мне, я не почувствовал себя каким-то особенным — скорее, напротив, воспринял это как то, что он меня держит за пустое место. Ну, это было давно.       К тому моменту, как Хеппи оставил на поле свое последнее сикерское письмо, я уже знал, что это означало совсем другое. Он пододвинулся еще ближе, и еще, и так пока не оказался прижатым вплотную и не спрятал лицо у меня на стыке плеча. Я знал, что он вообще не хотел носить маску — даже прекрасно понимая весьма условное наличие у себя лица и не самую яркую оптику на корабле. Честно говоря, я был с ним согласен, маска ему не шла совсем. Мне нравилось смотреть, как он разговаривал, изображал эмоции — в меру возможностей — и улыбался. Это был единственный вехикон, на ком маска сидела совершенно неестественно; между ней и его лицом «чувствовалось» пространство, и не важно, насколько плотно она прилегала.       Теперь, когда у меня за плечами есть множество прочитанной литературы, знакомств с сотнями разнообразных ботов всех форм и размеров, больших и сильных, низких и маленьких, я понимаю, что, наверное, то, как я думал о Хеппи в те годы, было самой скудной и банальной на описания линией мысли на свете, но я красноречием никогда и не славился, мои извинения. Тогда я знал одно: хоть известных красавчиков среди нас было раз два и обчелся, ни один из них не мог потягаться с тем выражением лица, которое было у Хеппи, когда он задумывал очередную пакость — разумеется, из самых лучших побуждений. Наши конечности, за исключением деталей альтформы, не отличались особо ничем — и хотя, по известным причинам, самые нежные и аккуратные руки были у Нокаута, для меня ничто не могло сравниться с тем, как Хеппи подтягивал меня за бок, чтобы убедить в чем-то быстрее. Знал ведь, что сработает, засранец — знал, и пользовался этим.       — Завтра ночью. Готовься, Шифт — тебе понадобится все твое мужество.       А о нем еще говорили, «слабак», ха-ха. Если кто из нас двоих и был слабаком, то уж точно не он.       Я тогда даже не стал с ним спорить — и так прекрасно понимал, что он все уже для себя решил, что бы там ни было. Не понимал я только масштаба бедствия.       Первым моим побуждением, когда Хеппи вытряхнул меня из подзарядки, было завопить тревогу на весь отсек, и тогда бы дозорные поймали не только его, но и меня — и пускай доспать бы мне не дали, но зато я тоже не дал бы выспаться всем остальным. К сожалению или к счастью, он немного сжал мой вокалайзер в горле рукой и тихо шепнул на ухо: «пора». Я, помнится, поднялся, дважды стукнулся о лестницу у платформы, трижды тихо выругался и уже не так тихо стравил воздух, и последовал за ним по коридорам, притворяясь частью ночного дежурства. С этого момента сон как рукой сняло: выйдя из отсека я четко осознал, что во что-то по-крупному встрял, и дороги назад уже не было.       Он не объяснил мне, куда мы шли — я только подозревал, что если нас вдруг обнаружат, нашим бедным шеям это очень дорого обойдется. Впервые за всю мою недолгую жизнь мне стало казаться, что маски нет на моем лице, а монотонный фиолетовый окрас вдруг стал кислотно-неоново-ярко-розовым, так что вел я себя тише, чем обычно. Даже Хеппи, в чьей грациозной походке тоже было едва заметное напряжение, слегка повернул ко мне голову и с тихой улыбкой спросил:       — Эй, ты чего? Расслабься.       Я понимал, что он искал у меня поддержки, и, хоть я не видел выражения его лица за маской, знал, что его глаза были так же испуганно напряжены, как и мои. Но помочь я ничем не мог — к тому времени, как мы дошли до хвоста Немезиса, моя дрожь от страха сменилась дрожью от злобы. Куда он, в самом деле, меня тащил? Что удумал опять? Как мне потом оправдываться перед командованием за нас двоих — если нас не подстрелят на месте же!       Очевидно, последний вопрос я задал вслух, потому что Хеппи прошептал:       — Никак. Если все получится, тебе не придется оправдываться вообще.       Я уже открыл было рот, чтобы спросить «а если нет?», но не успел: парой точных заученных движений он приоткрыл шлюз и вытолкнул меня наружу на тонкий железный обрывок. Сзади меня — гладкая поверхность, ни зацепиться, ни удержаться, впереди — ревущий ветер, от которого закладывало динамик, а внизу — непроглядная в ночной темноте пропасть.       — Хеппи, какого хера ты творишь?!       Я не знаю, услышал ли он меня, когда выскользнул в закрывающуюся щель, и сам не разобрал, что он крикнул мне в ответ. Какая-то часть меня до последнего надеялась, что это все была дурацкая шутка или показное представление, но Хеппи меня удивил. Он просто столкнул меня вниз.       На секунду я не понял, что случилось — пару мгновений мне казалось, что я все еще ощущаю под ногами поверхность Немезиса, но к тому моменту я уже был в свободном падении. С каждой наносекундой его скорость увеличивалась, и расстояние — тоже. Это был последний раз, когда я находился внутри моего родного корабля — последний раз, когда я шел по его коридорам, вылезал из казармы и смотрел на мир с высоты его полета.       В тот момент я осознал, что мне даже нечего о себе вспомнить: знаете, как говорят, «жизнь перед глазами пронеслась»? У меня такого не было — наверное, потому что и жизни-то как таковой тоже не было. Может, автоботы и в этом были правы все это время? Может, они понимали под «дронами» совсем не то, что думали мы? Может…       Как только перебор кадров моих воспоминаний остановился на Хеппи, я почувствовал мощный толчок обо что-то — не о поверхность земли, нет. Падение наземь раздробило бы меня на части, а тут я оказался на чем-то… гладком. Металлическом. Теплом.       Сделав пару маневров в воздухе, чтобы удержать меня в равновесии, Хеппи взвизгнул: «Держись крепче!» и поддал мощности. Его несчастные турбины ревели на всю силу, стабилизатор, как он сам в итоге рассказывал, чуть не сошел с ума, а я, ко всему прочему, едва не смял ему крылья своей, пардон, железной хваткой. Я еще не осознавал по-настоящему, куда мой приятель тянул меня; все, что я видел перед глазами — это охваченная чернотой равнина, которую от лунного света закрывали плотные тучи и наш ненаглядный Немезис.

***

      Приземлились мы спустя добрых два часа полета: на то, чтобы найти нужное место, Хеппи потребовалось три провальных попытки и целая куча потрепанных нервов. Из контекста я понял, что нас кто-то должен был встретить — и поначалу дурья моя башка решила, что он просто нашел нам десептикона посолиднее наших конченных верхов. Я бы его не осудил, если честно, тут уж любая альтернатива выглядела бы более здравой и взвешенной.       Удивило меня наличие автоботов на месте, куда Хеппи с таким трудом дотащил нас обоих. Я не ожидал этого и активировал на руке бластер, пока тот медленно приземлялся в кусты.       — Слышь! Там же эти, автоботы!       — Вижу. Пушку опусти.       — Ты больной?! Авто-       — Да знаю я, господи, заткнись! Говорить буду я.       Что-то, видимо, повредилось в моем процессоре — то ли когда он неожиданно меня разбудил, то ли когда я сам приложился головой о перила, то ли пока падал — потому что понять я не мог. С кем говорить? Вот с ними, что ли?       Беда не приходит одна. Стоило ему выйти из альтформы, как обнаружилось, что ровно стоять я не мог: во время толчка с корабля я действительно заделся, но не головой, а ногой. Она была вывихнута под таким неудачным углом, когда не больно, но ходить мешает и без посторонней помощи не вправить — поэтому Хеппи, тяжело вздохнув, пришлось взять меня на руки.       Вот в таком неуклюжем виде мы предстали перед делегацией автоботов: вооруженных до зубов, потрепанных, на вид очень голодных и усталых, и не самым дружелюбным образом настроенных. Нас встречали Балкхэд, Арси, Смоукскрин и Уилджек — всех своих самых свирепых выбрали, подумал я тогда, но совета Хеппи послушался и действительно замолчал.       Первой заговорила Арси:       — А с этим что? Мы на калек не договаривались.       — Ногу подвернул. Это не страшно, можно быстро исправить.       — Да чего с ними вообще церемониться? Это по-любому какая-то ловушка, — Уилджек не скрывая держал катану наготове, остротой с которой мог посоперничать только грозный взгляд Хеппи:       — Будь это засадой, к вам бы послали больше одного сикера и хромого колесника.       — Ты же из Армады Старскрима, да? С чего ты решил, что мы можем тебе доверять?       Голос подал Смоукскрин и только переведя взгляд на Хеппи я заметил, что тот не держал лицо закрытым за маской. Он смотрел им глаза в глаза, пока грубый контур его «губ» дрожал от желания не закричать. Или расплакаться.       — Нам некуда больше идти. Вы обещали послушать…       — Старскрим нам уже такое рассказывал.       — Мы не Старскрим, — услышать такое признание от сикера было для меня, колесника, равнозначно заявлению, что Мегатрон вдруг стал автоботом. — Мы больше не можем так жить.       И в эту секунду я понял, что Хеппи был прав. Нет, не в том смысле, что меня вдруг осенило всеми теми выводами, к которым я пришел сейчас; все это — плоды моих долгих размышлений и работы над ошибками, проведенной в поствоенное время. Но тогда эта фраза отдалась во мне каким-то немыслимым резонансом, словно он сорвал у меня с языка то, что я сам долгое время не мог, но хотел сказать.       Мы не можем так жить. Мы не можем жить в призрачной тени освобождения от гладиаторского рабства, в которое нас вогнали те, кто сами же от него натерпелся. Мы не можем делать вид, что нам безразлична судьба Кибертрона, который Мегатрон решил забросить ради расширения своей империи на Земле. Мы не можем спокойно жить с мыслью, что Великого Плана у Мегатрона… нет. И не было никогда, даже до того, как Кибертрон погиб.       А у автоботов была надежда на его спасение. У меня тогда появилась надежда, что и мои собратья по сборке проснутся и так же, как и мы, коллективно переоценят взгляды.       Но я ошибался, и тогда на той лесной опушке это знали все; даже Хеппи. Он поочередно смотрел в лица им всем — в настоящие, разные, вручную выкованные лица — и искал в них если не солидарности, то хотя бы сострадания. И не к себе: я чувствовал, как грубеет хватка на моих плечах и коленях и как по-свойски он прижимал меня к своему разгоряченному корпусу.       Автоботы возражали недолго.       — Идите за ними. Я буду за вами следить, — Арси мрачно проводила нас взглядом, становясь рядом с Балкхэдом. Впереди блеснула зеленая вспышка телепорта: я последний раз обернулся наверх и увидел совсем вдалеке темную точку, которой был наш покинутый Немезис.       Ах, Немезис. Я скучал по нему все эти годы и, можно сказать, скучаю и по сей день какой-то нездоровой, больной привязанностью. Жизнь на нем — тихая, скучная, напряженная и до невозможного жуткая — казалась мне с тех пор горячечным сном; я жалею о ней иногда, как псих-шизофреник жалеет о прошедшем действии снотворного.       Но вернулся бы я туда на самом деле, если бы он вдруг оказался цел? Нет.       Когда я держался за Хеппи во время перехода по земному мосту, продолжая царапать ему обшивку, я понимал, что ничего, имеющего для меня хоть какую-то ценность, я там не оставил. Часть себя? Возможно (в виде какой-нибудь запчасти, разве что).       Но не мое будущее. Его мне еще только предстояло потерять.