Танцуй, моя Терпсихора

— Ну и скучные же у нас праздники, — сухо бросила Мадара, сидя с Хаширамой на энгаве собственного дома и глядя на чинно расхаживающих по улочкам молодой Конохи ее жителей в парадных, красочных одеждах. — Это почему же? — хохотнул Сенджу, чуть не выплюнув саке изо рта, и изумленно уставился на куноичи. — Мадара, тебе не угодишь! Идёт война — плохо, царит мир и проходят праздники — тоже плохо… — Моя натура никогда этой традиционной нудятины не принимала, — отмахнулась та, поправив широкие рукава своего расшитого золотыми нитями косодэ, — качаться, как в хмельной нирване, под эти сонные «праздничные» мелодии, разговаривать почти шепотом, чтобы не нарушить священной «праздничной» тишины… Тьфу! — Интере-есно, — протянул Хаширама, отставив пиалу и утерев губы от терпкого питья, — как же тогда по-твоему нужно развлекаться? Мадара смерила его отчего-то презрительным взглядом, практически нехотя поднялась с досок энгавы, величаво встала перед мужчиной и, коротко поозиравшись по сторонам, слегка подобрала руками полы косодэ. Поймав удивлённый и растерянный взгляд Сенджу, она задорно усмехнулась и произнесла: — Сейчас, Хаширама, тебе откроется ещё один мой талант, — тот на это весьма нескромное заявление только дурашливо закатил глаза. — О нем знали только покойная матушка и… И Изуна, потому что отец и остальные соклановцы считали это неподобающим поведением и наплевательским отношением к культуре клана. Хаширама завороженно проследил за её ногой, показавшейся из-под подола и плавно очертившей широкий полукруг на земле. Учиха по-прежнему смотрела на него надменно и холодно. — Сам знаешь, прилежным ребёнком я никогда не была, — продолжила она, как-то по-особенному, организованно переступив с ноги на ногу, — уж сколько я сбегала к тебе на речку вопреки запретам ото-сана… — Сенджу, все ещё не отрывая глаз от её ног, умиленно улыбнулся. — Так вот, в родительской библиотеке нашлась когда-то давно одна чужеземная книга, из которой я почерпнула для себя довольно многое. Это был, скажем так, сборник обычаев и культур разных народов мира, Хаширама. Песни, легенды, танцы… Она ловко подпрыгнула на месте, как обычно делала это в бою, задиристо притопнула стопой и выставила ногу на энгаву прямо перед Сенджу, вызвав у него короткий пьяный смешок. — Ты, Учиха, биджева Терпсихора! — практически благоговейно выдохнул Хаширама, кое-как поборов желание коснуться стоящей перед ним бледной, фарфоровой стопы, а Учиха только фыркнула и отвернулась. — Никогда таких движений в танцах не видел… — Терпсихора? Это которая муза-танцовщица из заморских легенд? — увидев боковым зрением счастливый утвердительный кивок, Мадара коротко усмехнулась. — Ты тогда Дионис — такой же пьяница и разгильдяй… — И несмотря на это, я все равно тебе очень дорог, — Сенджу в одно мгновение стал слишком непривычно серьёзен и отчего-то потемневшим взглядом уставился на оторопевшую Мадару. Не найдясь, что ответить на это заявление, она смущённо пожевала губу, а потом внезапно скрылась в доме, вернулась с традиционным кото и сунула инструмент в руки обалдевшему Сенджу. — Играть умеешь? — А-то! — Хн, удивлена! — Я польщён. Раздражённо фыркнув, Мадара сняла гета и встала перед мужчиной в показную позу, воинственно задрав подбородок. — А ну-ка, Хаширама, выдай мне самую неистовую мелодию, на которую только способна твоя фантазия. Только смотри, не разочаруй, иначе кото окажется у тебя промеж глаз! — Не разбрасывайся словами, Учиха! — в тон ей ответил Сенджу, размял пальцы и ритмично провел ими по струнам. Куноичи одобрительно кивнула, настороженно, как хищник перед броском, прислушалась к этому дерганному мотиву и плавно сорвалась в омут эмоций и страсти, перебирая в памяти абсолютно все движения, какие только знала. Хаширама набирал обороты, орудуя струнами на все лады и иногда даже беспокоясь за их целостность, и с непередаваемым восторгом замечал, что Мадара одинаково хороша как в бою, так и в танце. Он даже задумался над тем, что для неё танец является сражением, точнее, наоборот — раз в детстве ей запрещали танцевать просто так, ради удовольствия, она научилась делать это в бою, превратив себя и свои движения в непостижимое искусство. В танце, как и в битве, Учиха преображалась максимально — глаза загорались жизнью, щеки алели, дыхание сбивалось, тело буквально оживало. Если бы у Хаширамы спросили, какую именно композицию он сейчас исполняет, он бы ответил, что играет Мадару… — Танцуй! Танцуй, моя Терпсихора! — счастливо хохотал Сенджу, совершенно безобразно дергая струны кото и болтая ногами в такт фривольной мелодии, что высекали его пальцы. Мадара оттаптывала себе все пятки, вновь и вновь то взвивалась вверх, то падала практически ничком на сухую землю, по-детски взвизгивала от восторга и прилива адреналина и смеялась тем девичьим смехом, который, казалось, уже давным-давно растворился во времени, грохоте нескончаемых сражений и криках умирающих шиноби. Она впервые за долгие годы смеялась по-настоящему искренне и ни сколько об этом не жалела… Сейчас бы снять с себя эти дурацкие золоченые тряпки, напиться до беспамятства и ни в коем случае не думать о том, что там имел ввиду этот до блаженных слез невозможный идиот Сенджу, когда назвал её «своей»… Тот тем временем дернул струны особенно резко, брякнул последний аккорд, и Учиха в счастливом изнеможении рухнула прямо на мужчину, едва не раздавив собой несчастный кото. — Отец, ха… Высек бы меня сейчас розгами за такое, — прерывисто и сбивчиво прохрипела Мадара, тяжело дыша ему в плечо и азартно сверкая тёмными глазами в синеве весенних сумерек. — Но сейчас же его здесь нет, — тут же ляпнул Сенджу и сконфуженно съежился, почувствовав осуждающий толчок под рёбра, — то есть, в общем… Ну… — Хаширама, ты слишком много говоришь. И пьёшь. Мадара слабо поднялась на локтях, собираясь выдать ещё что-нибудь едкое, однако, не рассчитав расстояние между собой и мужчиной, уперлась острым кончиком носа прямо в уголок его рта и с ужасом поняла, что краснеет от этой до смеха невинной близости, краснеет, словно девственница в свою первую брачную ночь, а у Сенджу ещё взгляд такой… Такой, каким не смотрят ни на лучших друзей, ни тем более на лучших подруг! Хаширама невесомо спустился пальцами вдоль её торса и осоловело сжал негнущимися от нахлынувшей волны жара и волнения пальцами девичью талию под широким праздничным оби. У Учиха всегда была такая тонкая шея или это просто ворот косодэ так её сейчас выделяет? — Мадара… — мужчина еле заметно наклонился чуть ближе и сглотнул от того, как непривычно и волнительно было разговаривать с ней вот так, практически губы в губы, держа её талию в своих ладонях и ощущая щекотные прикосновения тёмных волос к собственной коже. — Отвали, Сенджу, душа пропитая! Не пожалев ни его, ни себя, она с размаху хорошенько врезала ему лбом по подбородку, испуганно поднялась с теплого насиженного места на его коленях и, подобрав расшитый золотом подол косодэ, шмыгнула в дом, наглухо закрыв за собой сёдзи. Учиха Мадара никогда не бежала от своих врагов с места битвы, но сейчас, этим весенним вечером в свете традиционных бумажных фонариков, она позорно сбегала от той нежной взаимности, что Хаширама готов был дать ей сполна, только потому, что не владела никаким оружием, которое помогло бы ей защититься в этот трепетный момент. Против чувств у нее не было абсолютно ничего, и это пугало почти до обморока… Сенджу тоскливо посмотрел на бледный огонек лампады, мелькнувший в окне дома куноичи, и досадно вытер стекшую с разбитой губы кровь. Спугнул… А Мадара ведь больше не дастся — не сунется во второй раз туда, где однажды уже было страшно… Предпочтет физическую боль ласкам, усталость — привязанности, истощение — чувствам, да что угодно, лишь бы не терзать и без того выпотрошенную войной и лишениями душу. Что ж, по крайней мере завтра можно будет оправдать все недавние прикосновения дурным влиянием алкоголя, а потом выслушать привычное ворчание о том, что «пора уже, идиот Сенджу, прекращать распивать»… Хуже ведь ничего быть не может, так ведь? Однако спустя время, когда они оба стоят в святилище клана Учиха и на дне багровых глаз Мадары плещется первородная тьма, он понимает, что может. Может и будет. Остаётся лишь гадать, в какой момент это произойдёт… *** Сенджу окончательно понимает, что тот самый момент настал как раз тогда, когда Кьюби, облаченный в броню Сусаноо, свирепо взвыл над Конохой, сотрясая воздух своим рёвом и взмахами веера из девяти хвостов. Змея, тигр, печать внутренней концентрации чакры… Очевидно, Мадара уже приняла окончательное решение относительно их судьбы и выдала все свои козыри — теперь ожидается ход от Сенджу. За грохотом и взрывами он слышит собственный голос словно сквозь толщу воды, а выкрикиваемые Учиха фразы он кое-как разбирает только благодаря неплохо развитым способностям сенсора и Режиму Отшельника. — Ну же, — практически из последних сил отчаянно выкрикивает Хаширама, щурясь от пыли, летящей прямо в лицо, — танцуй, моя Терпсихора! Танцуй в наш последний раз… Последняя фраза тонет в яростном рёве Кьюби, и Мадара благодарит небеса за то, что за грохотом битвы не слышны её громкие рыдания — судорожные, лающие из-за сорванного криками голоса, позорные звуки душевной слабости. Учиха вытирает нос ладонью в обугленной перчатке, размазывает по искривленному эмоциями лицу горячую жидкую соль, смешивая ее с потом и слюнями, и сквозь мутную пелену пепла и собственных слез всматривается в могучую фигуру Хаширамы. Она не видит его лица, но почему-то знает, что он, в отличие от неё, сейчас не плачет. Сенджу Хаширама — Бог шиноби, сильнейший человек своего времени, и Мадара на мгновение задумывается, зачем вообще решила вызвать его на этот душераздирающий поединок, будучи до сих пор такой беспомощно слабой перед ним… Она смело исполняет свой последний в этой жизни танец, дрожа сердцем, маневрирует на кончике ледяного лезвия смерти, по которому Сенджу ведёт её тревожно и трепетно (хотя, может, ей это только кажется), и на какое-то время, вплоть до того острого момента, когда Хаширама бьет ее в спину, сожалеет о том, что сбежала тогда, в тот пьяный праздничный вечер, не дав им обоим шанса. Но это всего лишь на время… Падая в холодную воду, смешанную с горячей кровью, она понимает, что они с Сенджу, не договариваясь, приняли одно на двоих решение — намертво лишить друг друга шанса. Последнее, что помнит Мадара, когда приходит в себя в каком-то холодном гроте, это тихий шепот, похожий на шум дождя: «Прости, моя Терпсихора» …