|a heart that's full up like landfill| |Сердце, забитое, как свалка|

Кассирша ярко освещенного круглосуточного магазина смотрит на Нила поверх прилавка. Яркий свет на потолке отражается от белого линолеума на полу и подчеркивает зрачки-бусинки, направленные прямо ему в лицо. Он скрещивает руки, чувствуя себя неловко, и закусывает губу, когда взгляд кассирши снова возвращается к нему. Она не выглядит смущенной тем, что ее за этим поймали. Он практически слышит вопросы, порхающие над головой женщины. «Что случилось с твоим лицом? Что это за шрамы, парень? Что с тобой, черт возьми, произошло?» Нил совершает покупку, роясь в дырявых карманах, чтобы найти живущую там мелочь, теплую после длительного контакта с кожей. Кассирша жует жвачку и наблюдает за ним. Она жует слишком быстро, прижимая ее к зубам и заставляя противные пузыри надуваться из-под потрескавшихся губ: розовые частички жвачки попадают и впитываются в густую пудру на ее лице. Нил сглатывает рвотный позыв. Монеты звенят, ударяясь о прилавок, пока у него в голове единственное желание — уйти подальше от кассирши, ее чересчур быстрого жевания жвачки и тяжелого взгляда. Украденный телефон, засунутый в нагрудный карман, обжигает кожу, и он безмолвно умоляет ее больше не смотреть ему на грудь. Она усмехается, глядя на Нила, и забирает его последние деньги; жвачка торчит у нее между зубами, розовая на фоне желтого. Накрашенные синим лаком ногти пересчитывают золотистые монеты. Темные глаза падают на его грудь. Видит ли она телефон? Нет, не может. Это попросту невозможно. Она заканчивает считать мелочь и открывает рот, чтобы что-то сказать, возможно, пожелать хорошего дня или выразить благодарность, но Нил уже выходит за дверь. Он уверен, что на гладком белом кафеле остались пятна — это остатки беспокойства отлипли от его стоп и вытекли наружу. Опасность споткнуться. Его ботинки скользят по полу, гулкий стук шагов отражается от стен и крадется между полок. Он не оглядывается, чтобы посмотреть, наблюдают ли за ним.

***

Билеты на автобус стоят дороже, чем он помнит, но Нил изо всех сил старается сглотнуть желчь, которая подступает к горлу, когда он видит, какой у него бюджет. Несколько купюр, может быть, еще парочка монет, если он заглянет достаточно далеко в глубины своей потрепанной спортивной сумки. Внутренности сжимаются, когда он смотрит на билет, крепко зажатый в руках, бумага сложена настолько, что по центру проходит сплошная жила — линия разлома, готовая разорваться в любую минуту и привести к полному крушению. На скамейке недалеко от Нила сидит женщина и смотрит на него с не читаемым выражением лица, которое он не может расшифровать. Глупо, глупо, глупо. Глупо. Он сплетает пальцы в узел, пока не может определить, где заканчивается левая рука и начинается правая. Шрамы переплетаются друг с другом, наматывая линии и формы, создавая произведение искусства, которое могло бы быть прекрасным, если бы не было создано рукой больного человека, художника, одержимого собственным творением. Огни становятся все ярче, звук транспорта усиливается, пока не начинает звучать эхом в голове Нила. Он покусывает костяшку пальца, отгрызая корочку еще не зажившей раны. Нервно дергает ногой, выстукивая неразличимый ритм. Считает до 57 на стольких языках, сколько может вспомнить. Дышит, вдыхая через открытый рот, — теперь там пересохло, отчего стало только хуже. Он напевает под нос, звук пробивается через голосовые связки — не песня, просто звук. Он раскачивается, медленно, вперед-назад, вперед-назад. Грубо хлопает руками по бокам, позволяя им ударять по бедрам настолько сильно, что это жалит. Он слышит голос матери у себя в ухе, шипящий и говорящий ему, что он «поступает глупо, нет необходимости напрягаться, давай, Абрам, смирись с этим, ты ведешь себя глупо, из-за тебя нас, черт возьми, убьют, Абрам, давай.» Он привык использовать наушники — в них можно было слушать музыку и отгораживаться от окружающего мира и собственных мыслей. Раньше мать грубо затыкала ему уши, образуя стену, через которую проникали только приглушенные звуки, еще больше заглушаемые мягкими мелодиями, окутывающими его. Вдох пробирается сквозь туман, проникает в легкие и ложится на их дно. Он прокладывает путь для многих других подобных ему, и они зыбки, но реальны. Шум понемногу стихает, свет немного приглушается, и он наконец снова становится той версией Нила Джостена, которую может контролировать. Автобус подъезжает на 20 минут раньше, двигатель ревет и трещит, как его колотящееся сердце. Нил сжимает ручку своей сумки так сильно, что она впивается в грубую кожу его ладони. Не обращая внимания на дрожащие колени, он наконец встает. Дамы с конца скамейки уже там нет — должно быть, она ушла, когда его чувства взяли на себя ответственность разрушить хрупкое благополучие. Он продолжает подниматься, ноги стучат по слишком высоким ступеням автобуса, каждый шаг отдается эхом в ноющих костях и дрожащих коленях. Трудно идти, заставлять двигаться окоченевшие ноги, поднимать руку, чтобы показать водителю автобуса билет, пробираться к сиденью у задней стенки. Нил прижимает свой вещевой мешок к груди — барьер между ним и остальными пассажирами автобуса. Его спина прислоняется к пыльному окну, и он кладет ноги на сиденье рядом с собой — безмолвное послание всем остальным оставить его в покое. Он устал, но сопротивляется соблазнительному зову сна, игнорируя дурманящий шепот в ушах и то, как он обволакивает все тело, делая его тяжелым и свободным. Нил держит мышцы в напряжении, чтобы быть готовым в любой момент бежать, всегда бежать, бежать, бежать. Нил напевает себе под нос, отчаянно нуждаясь в утешении против недавнего натиска шума, и осторожно раскачивается из стороны в сторону. Он достает из сумки бумаги. Бланки о зачислении, новый ученик средней школы Миллпорта, просто маленькая рыбка в большом пруду, один из миллиона. Натаниэля Веснински никогда не найдут. Нил Джостен позаботится об этом, даже если это его убьет.