Arena

Девять лет назад.

— Конечно, нет. — Эй, прошло всего восемь секунд. Откуда я знаю, что ты ответил не наугад? Обоснуй. Мальчик с иссиня-черными волосами, грязными прядями спадающими до худых острых плеч, качнулся на стуле, смерив оппонента насмешливым взглядом прищуренных глаз необыкновенного лилового оттенка. — Повтори свой вопрос. Сморщив слегка курносый нос, мальчишка пробежался взглядом по толстой книге, лежащей перед ними на столе, и повторил сказанное немного ранее, заправив за ухо прядь каштановых локонов и поправив закрывающий обзор бинт на лбу. — Приведенный квадратный трехчлен f(x) имеет 2 различных корня. Может ли так оказаться, что уравнение f(f(x)) = 0 имеет 3 различных корня, а уравнение f(f(f(x))) = 0 — 7 различных корней? Фёдор, не тяни, у нас на очереди еще двадцать четыре задачи! Достоевский согласно кивнул, мечтательно прикрыв глаза, и начал диктовать ничего не выражающим спокойным голосом ответ. — Из данного тобой условия следует, что f(x) = (x – a)(x – b), где a ≠ b. Пусть искомый многочлен f(x) существует. Тогда, очевидно f(f(x)) = (x – t 1 )²(x – t 2 )(x – t 3 ). Заметим, что t 1 , t 2 , t 3 — корни уравнений f(x) = a и f(x) = b, при этом корни этих уравнений не совпадают, поэтому можно считать, что уравнение f(x) = a имеет один корень x = t 1 . Рассмотрим уравнение f(f(f(x))) = 0. Его решения, очевидно, являются решениями уравнений f(f(x)) = a и f(f(x)) = b. Но уравнение f(f(x)) = a равносильно уравнению f(x) = t 1 и имеет не более двух корней, а уравнение f(f(x)) = b — не более четырех корней (как уравнение четвертой степени). То есть уравнение f(f(f(x))) = 0 имеет не более 6 корней. Помолчав пару секунд, Осаму Дазай вздохнул, царапая ногтем лакированную поверхность парты. Парта никак не реагировала, но мальчик не терял надежду проковырять в ней дыру. — Ты специально сформировал ответ так просто, чтобы я понял, потому что знаешь, что я не силён в математике? На риторический вопрос Фёдор только кивнул, лениво приоткрыв один глаз и окинув взглядом гору книг перед ними, заполненных сложнейшими материалами. Они уже сотню раз пытали друг друга вопросами, снова и снова получая верные ответы. Ни один из них не был так глуп, чтобы из-за этого расстроиться. Тренировка была простым занятием для мозга и языка, чтобы не помереть от скуки. Достоевский качнулся вперёд, возвращая стул в горизонтальное положение, и наугад выхватил книгу с древними трудами на латинском языке. — Сегодня совсем скучно дается эта игра. Давай последний вопрос тебе и займемся чем-то другим? Дазай не ответил, потому что выражать свое согласие было необязательным. Фёдор распахнул книгу на случайной странице и свел бровки, подняв взгляд на мальчишку. — "Gaudeamus". Три любых куплета. Осаму расплылся в ухмылке, странно и неуместно ехидной на детском лице. — Интересный выбор, учитывая согласование с переводом и обстоятельствами нашего обучения, Фёдор. — кривившиеся в ломаной ухмылке уголки губ Дазая резко опустились, когда он начал, не отрывая пристального взгляда от лица Достоевского, без запинки декламировать на латыни. — Vivat Academia! Vivant professores! Vivat membrum quodlibet! Vivant membra quaelibet! Semper sint in flore! Vivat et res publica Et qui illam regunt! Vivat nostra civitas, Maecenatum caritas, Qui nos hic protegunt! Pereat tristitia, Pereant dolores! Pereat Diabolus, Quivis antiburschius Atque irrisores! Фёдор склонил голову перед Дазаем, разглядывая мягкие, детские черты лица, в которых отчётливо сквозила острая ледяная сталь. Которая была вживлена не только в черты лица обоих мальчиков, но и в их души. Сталь, которая не была ни их даром, ни их проклятием. Которая просто была, неумолимо просвечивая сквозь все то нежное и детское, чем не обладал ни один, ни другой. — Принято. Извини, что не дал тебе разгуляться. Знаю, у тебя вся латинская литература от зубов отскакивает. Осаму закинул ногу за ногу, окинув ни на чем не останавливающимся взглядом одного коньячного глаза, поразительно сочетавшим в себе выражение сдержанного любопытства и смертельной скуки, пустой класс, не считая их двоих и тихо шелестящую бумагами мужскую фигуру за учительским столом. — Не вся еще. Некоторые трактаты мне еще стоит изучить более подробно и перевести своими руками, чтобы цитировать их без мыслей о том, что перевод сделан некачественно. Их размеренно текущую беседу нарушило тихое шуршание колесиков, когда мужчина за столом отодвинул кресло и подошел к детям. Не-детям, которые были детьми ровно настолько же, насколько ломтиком сыра была луна. — Маленькие мои, что вы тут обсуждаете? Как всегда, что-то очень умное и непонятное? На лице обоих мальчишек расцвели одинаковые улыбки, удивительно детские и не свойственные ни одному из них. Сакуноскэ Ода творил чудеса с детскими душами. Даже с душами детей, которые не были детьми. Никто не знает точно, почему все ученики младших классов так тянулись к нему. Открыто, чувствуя себя в безопасности рядом с ним. Ода вел юный 2-"X" класс. Ода не знал очень много об "Арене" и ее концепции обучения. Весьма своеобразной. Ода считал, что ученики обоих классов не должны расти в изоляции друг от друга. Ода очень любил детей, вел себя с юными гениями, как с детьми, открыто и со всей душой. Ода был тем, кого им так не хватало, этим детям, к которым никто не относился, как к детям. Они это чувствовали. Одасаку прозвали ловцом детских душ, и это было большей правдой, чем что-либо, сказанное на этой чертовой земле. Одним только коротким, наполненным мягким укором и отцовским всепрощающим пониманием взглядом Ода мог укротить буйного Тачихару, заставить извинится перед избитым соседом неукротимого Николая, разговорить молчаливо скитающегося по углам Акутагаву или подружиться с двумя абсолютными восьмилетними гениями. По крайней мере, стать другом одному из них и кем-то почти настолько же важным для другого. — Ага. Одасаку, нам скучно! Расска-а-ажи что-нибудь. Дазай мог начать капризно тянуть гласные с человеком, который ему нравился. Совершенно непроизвольно, пожалуй. И сам не замечал этого, и никто, пожалуй, не будет замечать, кроме разве что Сакуноскэ. Наверное, никто. Одасаку с улыбкой кивнул в ответ на просьбу Осаму, со вздохом пожав плечами. — Совсем скоро последний урок и пойдете домой, сейчас остальные прибегут. Приходите ко мне завтра, вместе или по отдельности, и я обязательно расскажу вам что-нибудь. Ода помолчал и ласково улыбнулся мальчику, в кармане рубашки у которого всегда лежала икона. — Скажи, Федя, все ли тебе нравится в общежитии? Я беспокоюсь, все же тебе там может быть немного одиноко. Достоевский потер подбородок, с недетской задумчивостью склонив голову на плечо. — Не одиноко, Одасаку. Там мой милый Коля со мной, скрашивает будни, да и дети бывают смышленые. Интересно с ними. Осаму прячет улыбку в изгибе острого локтя. Интересно? Кому? Федору? Да уж, конечно, более наглой лжи еще поискать. Все трое знают, насколько этим двоим может быть интересно с другими детьми. Все трое. Сакуноскэ улыбнулся, повернувшись к ним спиной и быстрым шагом выходя из класса. — Сейчас остальных ребят позову, а вы пока заканчивайте тут, хорошо? Мальчики согласно закивали. Стоило закрыться за учителем двери, и они повернулись друг к другу. Три глаза, упрямый и до печали умный взгляд у обоих. — Федя, с тобой мне нравится. Посидим так еще потом, договорились? Достоевский кивнул, даже не пытаясь заправить за ухо пряди волос, которые омывает только дождь, и то изредка. — И мне с тобой, Дазай. Жаль, что мне придется тебя убить в конце концов. Осаму кивнул, затуманенным печалью взглядом старца глядя на выжигающее солнце и не щурясь, словно его беспощадно горящие лучи не выжигали один-единственный глаз. — Мне тоже жаль, но это придется сделать мне. Однако, до того момента мы действуем согласно Кодексу, Фёдор. А затем туда ввалились дети, ученики обоих классов, и начался урок. Больше ничего примечательного на сегодняшний день не планировалось. Потерев виски холодными затекшими пальцами, Мори Огай щелкнул мышкой по экрану компьютера, закрывая окно с записью с камер видеонаблюдения, пишущих звук в прямом эфире. Сидящий рядом с ним Юкичи моргнул, с трудом возвращаясь мыслями в кабинет Огая, продуваемый всеми ветрами и хранящий в себе немало секретов. Мори изогнул тонкие, как медицинские нити, губы в полуулыбке. — С этими чертятами придется немало повозиться, мой друг. Фукудзава провел ладонью по стерильно-чистой поверхности дубового стола, кивнув в ответ на слова мужчины. — Само собой разумеется. Но это будет того стоить, Мори, верно? — Более чем. Они посидели в наполненном словами, понятными им двоим, молчании пару минут. Затем заговорил Мори, прокручивая в длинных пальцах ручку из металла, напоминающую скальпель. — Все-таки Одасаку удивительный педагог. Хорошо, конечно, что он живет в неведении, и будет жить еще не один год, иначе этого борца за справедливость пришлось бы заставить молчать. А этого, как ты знаешь, мы себе позволить не можем. Ответом послужил мягкий вздох Юкичи, такой же умиротворенный и спокойный, каким будет и девять лет спустя. — Пребывающие в неведении блаженны, но блаженных убивают первыми. В уголках глаз цвета яростной весенней грозы собрались едва заметные лучики морщинок, когда молодой мужчина улыбнулся в ответ. — Этого блаженного смерть ждёт еще не скоро. И, как мне кажется, от руки одного из любимых змей, прогретых им на груди. Может быть, лет эдак через девять? Фукудзава опустил голову вниз, морщась. Говорить о смерти не хотелось. — Фукучи до сих пор противится его идее собирать раз в неделю учеников параллелей "X" и "Y" для совместного урока. И очень зря. — Как ты и сам прекрасно знаешь, мой друг, Фукучи иногда бывает неправ. Мужчины переглянулись с едва заметными улыбками, обменявшись взглядами, понятными им одним. Молчание продлится около пятнадцати долгих холодных минут, прежде чем Мори, глядя на сияющий и готовый к работе монитор компьютера, скажет эту фразу. " Знаешь, мой друг, какими бы малолетними ублюдками эти дьяволята не были, я должен признаться, что они вызывают у меня…"

***

— "Восхищение"! Мое собственное изобретение, совершенно потрясающее, как я сам и считаю. Жидкость, созданная из растения, цветущего в умеренном климате Азии и Европы, а так же в тропических регионах Африки, бесцветна, не имеет запаха, а вкус, приторно-сладкий, едва заметен на языке и его крайне легко спрятать в еде или напитке! Лучше он, кстати, работает в еде, но сути дела не меняет. Яд мгновенно проникает в ткани всего организма, а из-за сильнейших спазмов лицевые мышцы жертвы сокращаются, защемляя нервы и заставляя улыбаться от уха до уха! К тому же, приподнимающиеся брови и весьма своеобразный исполненный муки взгляд лично мне напоминает выражение крайнего восхищения на лице жертвы! Отсюда и название. Восхищение ли изящностью данного метода или своим убийцей, решать вам. Скажу честно, это одно из моих любимых способов отправить неугодного на тот свет. Согласитесь, он великолепен! Есть вопросы по теоретической части? Если вопросы и были, задавать их почему-то никто не стал. Ученики обоих классов внимательно слушали Дазая, с несколько фанатичным видом рассказывающем о ядах, а Чуя едва смог поднять отвисшую челюсть с пола, прежде чем еще сильнее укрепился в правильности мысли отказаться от любых приемов пищи рядом с Осаму, если представится возможность. Подождав пару секунд и не дождавшись вопросов, Дазай спрыгнул со стола, на котором расслабленно болтал ногами все это время, обводя взглядом посещающих занимательный кружок ядоварения. Все-таки потрясающе интересные темы здесь обсуждаются. Осаму, видимо, собирался подвести итог и перейти к практической части, как с другого конца кабинета раздался спокойный голос, при звуках которого, казалось, температура в и без того совсем не жарком кабинете Мори упала еще на пару градусов. — Прошу меня извинить, есть один вопрос. Даже не оборачиваясь, Дазай щелкнул пальцами, лениво отозвавшись. — Вещай, Достоевский. — Откуда же у тебя такие широкие познания о столь суровом способе перебраться на тот свет со счастливым выражением лица, Дазай? Хоть в целом на этом курсе Чуе нравилось, и предыдущие пятнадцать минут рассуждений и ядах, противоядиях и почти обязательно сопровождающей все это блевотине оказались крайне полезными и занимательными, стоило главе 11-"Y" заговорить с расслабленно вещающим обо всем этом Осаму, все в кабинете заметно напряглись, кроме, разве что, их самих и лениво копошащемся в бумагах Мори Огая за учительским столом. Мучительно медленно развернувшись наконец к Федору, Дазай улыбнулся просто и до дрожи многозначительно, проговорив почти по слогам. — Идея перебраться на тот свет в принципе кажется мне привлекательной затеей, а заставить улыбаться себя или кого-нибудь другого в такой момент крайне нелегко. Так почему же не раздобыть себе помощника, а, Достоевский? И добавил совсем по-другому, махнув рукой так, словно заданный ему вопрос не был странным, как и его собственный ответ. — Ну и, в конце концов, я очень большой ценитель ядов, их видов и способов отравления, а о своем собственном изобретении грех не рассказать. Выдержав минутную театральную паузу, которую никто благоразумно не смел прерывать, юноша кивнул на стоящие перед каждым учеником приборы. Пробирка, порошки, вода. — А сейчас потренируемся делать антидоты от классического отравления цианистым калием в домашних условиях. Кто не успеет сделать за четыре минуты, того заставлю проверить, рабочее ли он намешал противоядие, на себе. Поехали! Угроза из уст Дазая казалась вполне реальной, и все тут же закопошились. Накахара с опаской взглянул на все добро перед ним и скосил взгляд на сидящего рядом с ним подростка с темными волосами, торчащими во все стороны, и необычной татуировкой под левым глазом. Кажется, его зовут Тэтте, Тэтте Суэхиро, и он точно из 11-"Y". Почти не надеясь на помощь, Чуя осторожно позвал его. — Э-э-э.. Тэтте? Можешь, пожалуйста... немного подсказать.. Из-под челки на него тут же метнулся напряженный испепеляющий взгляд, и как только Накахара подумал, что последние минуты его жизни оказались очень красочными и насыщенными не успевшими пригодиться ему знаниями, как парень коротко ответил. — Тебе помочь? Я сам вроде не очень умею, но могу попробовать. Ты же новенький из 11-"X", да? Чуя ошеломленно кивнул, глядя, как умелые руки парня уверенно и спокойно скользят по пробирке, смешивая порошки и показывая ему, как нужно. — Да, я, Чуя Накахара. А ты... ну... тебе можно мне помогать и у меня тут теперь ничего не взорвется? Уголки напряженно сжатых губ Тэтте приподнялись в сдержанной усмешке. — Ну конечно можно, почему нет? Мы ведь тут не в карцере. И вредить я тебе не собираюсь, это же дополнительный курс, который баллами не оценивается. Но опасаешься ты правильно, Чуя, мой тебе совет: на совместных уроках всегда обращайся к своим за помощью. Наши такие же, как и ваши, тоже не моргнув глазом тебе все уничтожат. И тебя уничтожат. Накахара благодарно кивнул, отметив, что Суэхиро кажется неплохим парнем, и даже ставшие привычными загадочные высказывания из его уст кажутся не враждебными. Просто сухие факты. Ответить ему не дал знакомый, сладкий, как карамель, голос, раздавшийся прямо над ухом. — Разгово-о-орчики. Тэтте, занимайся своим антидотом, не благотворительствуй. А ты, маленький рыжий недоумок, закрой рот, пока я не заткнул его тебе твоим микроскопическим достоинством. Бровь Накахары выразительно взлетела вверх, когда он оценивающим взглядом обвел наглую физиономию склонившегося над их партой Дазая. — Пользуешься тем, что ты сейчас вроде как учитель и я не могу тебе врезать, придурок? Широкая ухмылка в ответ и слегка наигранное подмигивание. — Просек фишку. Горжусь. — К слову, откуда информация о размере моего достоинства? Фантазировал по ночам, котенок? За ними наблюдал остальной класс, кто со сдержанными усмешками, кто с откровенными смешками. У Дазая явно наблюдалось неплохое настроение, поэтому грозиться действиями с членами остальных присутствующих он не стал. К тому же, перепалка явно забавляла и его тоже. — Твоя мамаша разговаривает во сне, лис, так и узнал все подробности. —...Слушай, то, что ты учитель, не кажется такой уж серьезной причиной не врезать тебе прямо сейчас. Осаму рассмеялся и покачал головой. — Ой-ой, мне пора. И развернулся к остальному классу. — Так, лодыри, время вышло! Надеюсь, все догадались, что в одном из мешочков перетертый кирпич? А? В каком смысле "думали, что это морковка"?! Какая, нахер, морковка на гребаном ядоварении, вы, неучи, гребаные недотраханные... В общем, остаток урока прошел очень увлекательно. Если забыть о потере паспорта, загадочных намеках и таинственных предупреждениях, в "Арене" ему нравилось.

***

Две недели спустя.

Он решил, что так много волноваться из-за всего этого не стоило. Его, судя по всему, просто хотели припугнуть не привыкшие к новеньким ученикам обитатели "Арены". Безусловно, выглядело это действительно пугающе и натурально, а искренность, с которой ему давали эти таинственные намеки, заставляла ежиться от странных предчувствий и заполняющих его голову мыслей. Но, в конце концов, ложь только тогда кажется правдой, когда рассказчик в нее верит. Верит так сильно, что и сам становится ее частью. Лишь на мгновение, конечно. На то мгновение, когда Накахаре и самому показалось, что это место действительно скрывает в себе что-то жуткое, что эти тяжелые взгляды и неясные речи — мольбы о помощи. Чуя решил, что аномальная жара плохо на него действовала. Догорал сентябрь. На улице все так же слепило солнце, но лето постепенно сдавало позиции, непокорно и нехотя отступая, отдавая нагретую землю во власть неотвратимо надвигающейся осенней прохлады. Накахара чувствовал, как вместе с волнами липкой жары отступают и бесконечные подозрения, и ночные размышления, и липкие приступы тревоги, схватывающие его сердце и безжалостно сжимающие в груди. Чуя сдружился почти со всем своим классом, хотя, как ему казалось, они все еще ожидали от него чего-то. Или реакции на что-то. Чуя предпочитал об этом не думать. Школьная жизнь в этом странном месте завлекла его, и вскоре он вместе со всеми с нетерпением ожидал объявления порога баллов на эту неделю, следил за показателями столбцов с мерцающими "X" и "Y" на Главной доске, радовался их недельным победам и расстраивался проигрышам. Пока побед было две, а отступить пришлось только раз, когда на уроке у Фукучи подросток по имени Сайгику Дзено, известный своим плохим зрением и занимательным характером, с закрытыми глазами полностью исчертил и исписал контурные карты, что не могло произвести должного впечатления даже на Оочи Фукучи. Иногда, правда, Чуя вскакивал ночью, обливаясь ледяным потом, и пытался вспомнить, что же за кошмар ему только что приснился, и почему его мысли неотвратимо возвращаются к "Арене". Что-то во всем этом было вопиюще неправильным, неразрешенным вопросом, ответа на который не было у Накахары. Наверное, это играло значительную роль в том, что его до дрожи пугали раздражали эти ночные приступы необъяснимой, душащей, сдавливающей и выворачивающей наизнанку паники. Паники. Чуя предпочитал об этом не думать. За какие-то двадцать минут до момента, который перевернул его представление об "Арене", вернее, позволил ему взглянуть на происходящее наконец под нужным углом, словно повысив четкость камеры и приоткрыв завесу, из-под которой разило дерьмом, предательством, цинизмом и смертью, Чуя сидел с Осаму Дазаем на последнем уроке за сегодняшний день. Английский язык преподавал Брэм Стокер, молодой на вид мужчина изысканного вида, отлично объясняющий материал, и, в целом, претензий не вызывающий. На сегодня уроков английского было целых три, и план работы 11-"X" успешно выполнил. Когда Брэм предложил "подремать" последние двадцать минут урока, все, естественно, согласились, но не думали же, что Стокер имеет в виду не метафору, а вполне себе серьезный план действий, и действительно заснет младенческим сном, абсолютно спокойно и безмятежно. Будить учителя не хотел никто, поскольку к нему испытывали довольно нежные чувства, да и снова возвращаться к книгам никто желанием не пылал. Беседовали все тихо, не нарушая, в общем-то, установившуюся тишину и покой. Чуя рассказывал ему о своей жизни раньше. Звучало это так, словно его существование разделилось на "до" и "после" того момента, когда юноша поступил в "Арену". Стоило же Накахаре пошутить, отметив это, Дазай, в целом очень ехидно оценивающий все его истории, почему-то даже не улыбнулся, только задумчиво кивнул, не отрывая своего пугающе внимательного взгляда одного-единственного глаза. Их лица находились так близко друг к другу, что носы почти соприкасались. Чуя, не скрывая любопытства, разглядывал глаз Дазая, длинные загнутые ресницы и коньяк, горький, как смерть, который плескался на дне глаза человека, с горечью души которого не сравнился бы не один коньяк в мире. Разве что сравнилась бы сама смерть. Осаму ни за что бы не признался, что ему нравилось наблюдать за глазами Чуи. Что это значит — наблюдать? Осаму замечал, что их цвет меняется в зависимости от настроения Накахары. Когда он был спокоен, доволен, смеялся, когда ему просто было хорошо, глаза его сверкали умиротворенной небесной голубизной, светлой, тихой, словно водная гладь. Стоило ему разозлиться, забеспокоиться, оскорбиться, что у Накахары чаще всего бывало скомканным в единый смертоносный комок, в глубине его глаз начинал бушевать океан. Неумолимый, испепеляющий, полный ненависти и ярости. Искренней. Спокойная гладь зеркала разбивалась на миллиарды осколков, и синева заполняла слегка прищуренные глаза лиса, сидевшего за одной партой с тем, кого он называл котенком. Дазай протестовал. Чуе было плевать, о чем он сообщал с завидной непосредственностью. Дазай не был котенком, не был человеком, да никем он не был. Да, именно так. Люди чувствуют. Дазай не чувствовал. Ни-че-го. Он знал, что так было всегда. Дазай боялся. Боялся того, что Накахара, раздражающий его до жуткой чесотки во всех частях тела, кажется ему... хорошим. Хорошим парнем, хорошим другом, хорошим человеком. Дазаю не нравились хорошие и не нравились люди. А этот ублюдок в безвкусно напяленной шляпе нравился. Дазай боялся. Дазай злился. Злоба, злоба, ярость заполняла его грудную клетку, и Дазай не знал причины. Вернее, знал ее слишком хорошо, чтобы озвучить. Ему нужно собраться и грамотно довести до конца начатое не его руками и одобренное не его согласием дело, довести то, к чему он готовился одиннадцать лет. План, в котором не было, не могло быть изъянов. Где было просчитано все, где Дазай должен был заставить играть на сцене других, а затем выйти и сыграть на полупустой сцене, окруженной растерзанными трупами тех, кто никогда не был ему дорог, финал этой истории. Дазай знал, что так и сделает. А пока можно было просто смотреть в эти удивительные глаза и слушать удивительные истории. Простые, смешные и не очень, где-то даже заставляющие понимающе печально улыбнуться, а где-то — слушать, затаив дыхание. — Так и вышло, что мы с матерью остались совсем одни. Я очень скучаю по отцу, правда. Он был замечательным человеком, и они с мамой идеально дополняли друг друга, как две половинки одного целого. Я помню его улыбку, его руки, слова, смех, истории. Он делал нас троих собранным паззлом, мы были, наверное, идеальной семьей. Мы скучали, когда он подолгу был на работе, волновались за него, но в нашем доме без него никогда не воцарялось угрюмое молчание. Даже когда отца не было рядом, ожидание его скорого прихода, хорошее настроение мамы, вся эта атмосфера, весь дом был пропитан им. Я правда был счастливым наивным ребенком, который думал, что если горя нет у него, горя нет нигде. Я был счастлив менять школы, как перчатки, обустраиваться в новых квартирах. Мой папа — военный. Помню ту гордость, с которой я говорил это тогда. Сколько бы сейчас отдал я, чтобы мой отец им, сука, не был. Даже будучи подростком, эту наивность я хранил до того рокового момента. Накахара помолчал с полминуты, пытаясь подобрать слова, но в итоге сказал просто и коротко, и его слова упали грузом на плечи Дазая, скорбно склонившего голову с тихим "сожалею", озвучивать которое было бы лишним. — А потом его убили. Три года назад моего отца не стало, и три года назад умерла часть меня. Мы с матерью были убиты горем, и вдруг показались друг другу чужими людьми. Она изменилась. Какая она теперь? Даже не знаю, и мне уже почти не жутко от осознания этого факта. Пропадает на работе круглыми сутками. Мы давно уже сменили квартиру, теперь уже не по службе отца, но я понимаю, что ей больно возвращаться домой. Туда, где нет его, потому что дом был рядом с ним. Наверное, и она, и я страдаем, но мы безумно отдалились. Чуя пожал плечами, задумчиво подперев ладонью щеку. Осаму выслушал его, не отрывая пристального взгляда, и медленно кивнул, осторожно коснувшись его теплой руки, чтобы привлечь внимание. — Понятное дело, банальщина вроде "мне очень жаль" не поможет, да и не нужна здесь. Однако, ты, маленький ублюдок, очень сильный человек, раз терпишь закидоны матери, да еще и оправдываешь это верными мыслями. Ты, конечно, дерьмоед, но действительно заслуживающий уважения дерьмоед. Уверен, в тебе много от отца. И, конечно, я очень благодарен, что ты доверил мне эту историю. Чуя, слегка смущенный тем фактом, что его неожиданный даже для самого себя прилив откровений Дазай принял так серьезно и внимательно, выслушав, да еще и похвалил, что из уст Осаму в принципе казалось событием не столь уж реальным. Накахара не придумал ничего лучше, чем неопределенно поворчать в ответ. — Ну, про заслуживающего уважения дерьмоеда... Это, конечно, было сильно. Дазай ответил на это неожиданно задумчивой улыбкой, глядя как бы сквозь Накахару. Ацуши на задней парте писал записочки Акутагаве, содержание которых, судя по тому, с каким энтузиазмом тот закатывал глаза в ответ на них, было весьма сомнительным. Тачихара, Танидзаки, Наоми, Люси и Кека перегнулись через парты, обсуждая что-то и при этом удивительным образом умудряясь слышать друг друга. Ну, или очень убедительно делать вид. Перед бурей наступает затишье. Перед смертью в глазах тяжело больного вспыхивает искра жизни. Перед вспышкой боли накатывает наслаждение. Перед тем, как разочароваться в мире, хочется его обнять. Чуя улыбнулся, наклонившись еще ближе к Осаму. Почувствовал запах бинтов, лекарств, чего-то острого и медицинского. И что-то древесное. Накахара отметил про себя, что этот запах стал знакомым и каким-то даже приятным. Правый локоть многозначительно заныл, напоминая о ежедневных толчках, с завидным энтузиазмом наносимых Дазаем. Чертовым амбидекстером, который писал левой рукой, чтобы досадить непосредственно Накахаре. Гением, с ужасающим упорством цитирующего что-то очень древнее и латинское, с непосредственностью детсадовца, выступающего на утреннике. Ведущим курса ядоварения, дополнительного ответвления химии, с ним связанной, и анатомии, знание которой тоже во многом было нацелено на умение убивать. Дазаем, которого он терпеть не мог, и которого за этот месяц вдруг стал считать кем-то вроде дерьмоеда, достойного уважения. — Терпеть тебя не могу. — Я тебя тоже, лис. А потом в кабинет вбежал маленький запыхавшийся мальчик, кричащий во всю свою детскую глотку со всей возможной мощью. Так, что Брэм Стокер мгновенно проснулся, подскочив на кресле и ударившись коленом о стол. Так, что у всех в 11-"X", зазвенело в ушах. Сначала от страха, а потом от ужаса. У Чуи вдруг сжалось сердце и ухнуло глубоко вниз, его обдало жаром, паника, над которой он так смеялся и которую так отчаянно пытался отгонять от себя после пробуждения, паника ударила его по лицу, дохнула в него зловонным жаром, и ему вдруг страшно захотелось пить, когда

мальчик

прокричал

во всю

глотку

УБИЙСТВО!