Время тоже рисует

      Летний ветер откуда-то издалека доносит до носа слабые цветочные запахи. Ремус сидит на деревянной скамейке в сквере, который находится совсем рядом с мастерской. По правде говоря, тянет время.              Через двадцать минут должно начаться занятие, и Ремус впервые увидит Сириуса после того дня. Кажется чем-то невероятным снова посмотреть Сириусу Блэку в глаза, ведь даже сейчас, сидя на этой отполированной джинсами и платьями скамье, Ремус совершенно ясно понимает, что ничего уже не будет как раньше. Уже не получится притвориться, что между ними не существует что-то ощутимое и непонятное, чем бы оно ни было. Оно настолько огромное и очевидное, что игнорировать его так же глупо, как делать вид, что не замечаешь дымящий и вздымающий языки пламени костёр посреди комнаты, и даже бровью не повести, будто он на своём законном месте.              Самое ужасное, что Ремус — настоящий трус. Он сбежал. Причём сбежал со всех ног, не оборачиваясь в иррациональной убеждённости, что Сириус смотрит ему вслед. Ремус не попрощался, не поблагодарил ни за приглашение, ни за… перформанс? Или как вообще назвать то, что произошло там на глазах у всех? Потому что Ремусу не кажется, что это было искусством в привычном смысле этого слова.              То, что он увидел, вызвало в нём страх. Страх всколыхнулся не так давно, но в последнее время всё чаще начал поднимать свою уродливую голову, которую уже было спрятал в застывшем сне. Ремус заморозил свои чувства, оставив место только для «легальных» переживаний. Раздражение из-за сжатых сроков работы, отпускаемых издательством. Вечерами — сдержанная тоска по маме, по её тёплым рукам, улыбкам и мелодичному голосу. Может быть, лёгкая ностальгия по университетским годам. Хотя всё равно он тогда ничего, кроме бесконечных книг, и не видел. Но промелькнувшее в животе волнение от улыбки симпатичного бариста? Нет.              Нет.              Только вот Сириус Блэк не принимает отказов. Сколько Ремус не твердил себе эти бесконечные «нет-нет-нет», он только усмехался над его попытками прогнать навязчивый образ, проникший в святая святых: Замок Ремуса. Его чертоги разума. Его любимую красно-золотую гостиную. Сириус пробудил своим появлением столько всего, что теперь Ремусу остаётся лишь молча наблюдать за хаосом, схватившись за голову.              Это определённо нелегальные чувства. И страх сразу это понял, в отличие от глупого Ремуса.              Страх настойчиво шепчет, сжимая в кулак податливые лёгкие и трепещущее сердце.              Уходи. Беги. Забудь. Спрячься. Спасись.              Ремусу хочется послушаться и уступить надёжному шёпоту. Ему можно верить, ведь именно он помог Ремусу выжить, провёл через все эти годы, крепко держа за руку, и с гордостью надел шапочку выпускника. Ученик превзошёл своего учителя, страх успокоился и затих, усыплённый неизменной дисциплиной Ремуса.              А потом Сириус просто будто забрался Ремусу в голову и достал всю его уязвимость, распластал по застеленному плёнкой полу, изобразил, продемонстрировал всем присутствующим, глядя прямо в глаза. А Ремус стоял и смотрел, как в центре зала воплощается и бушует его кошмар, самая главная слабость его жизни. Страх боли. Страх открыть душу и впустить туда что-то, кроме застарелой печали и привычных, как набивший оскомину путь дворами до метро, ощущений.              Но Сириус… Он просто взял и показал, манифестировал без единого слова то, что думает о жизни. Как будто всё это — сердце и артерии, боль и багряно-белое, весь перформанс — было не о неком человеке, постороннем и абстрактном герое, а лично о нём, о Сириусе. Как будто он не играл и не перевоплощался, а просто был собой, на несколько минут приоткрыв плотную завесу из весёлых улыбок над своей израненной цветами душой. Чтобы все увидели золотой девиз, кредо его жизни.              Чтобы Ремус увидел.              И Ремусу интересно, правда ли... Правда ли, что всё это — Сириус. Правда ли, что он постоянно балансирует на краю опасной пропасти, на узкой кромке отчаянного восторга и остроты, чтобы жить так, как он выбрал? Действительно ли его сердце такое огромное и кровоточащее?              Или он просто хороший актёр? И если так, то он чересчур талантлив.              Боковым зрением Ремус вдруг замечает движение и резко поворачивает голову. Рядом с ним на скамейку садится Пандора.              — Привет, — говорит она.              Она поправляет светлые короткие волосы утяжелённой кольцами ладонью и довольно жмурится от солнечного луча, прорезавшего плотную крону клёна над ними. Ещё в их первую встречу Ремуса позабавило количество украшений, вдетых в кожу Пандоры. Уши, нос, бровь, язык, — всё было пронизано колечками и гвоздиками (Ремус предпочитал не задумываться на эту тему, но почему-то был уверен, что это далеко не все участки тела, которые она решила нарядить подобным образом). И теперь маленькие кусочки металла живо блестят на ярком летнем свету. Пандора лениво приоткрывает один глаз и косится куда-то вниз.              — Сейчас июнь.              — Ага, — недоуменно соглашается Ремус.              — А ты с длинными рукавами, — Пандора указывает взглядом на его тёмно-зелёный лонгслив.              — Т-ты тоже, — парирует он, приподняв бровь.              Пандора странно посмеивается, касаясь чёрного рукава своей толстовки. Мгновение она колеблется, но затем закатывает ткань до локтя. Ремус сжимает губы. Её предплечье вспорото, исполосовано выпуклыми бугристыми линиями, они громоздятся, наползают друг на друга будто в борьбе за место на коже. Золотое тёплое солнце весело пляшет по ним.              Ремус осторожно поднимает взгляд на спокойное лицо Пандоры.              — М-мне жаль.              В неясном порыве внезапной искренности он, почти не раздумывая, быстрым движением приподнимает оба своих рукава, поворачивая запястья к Пандоре. Его шрамы другие. Их всего два — один на правой руке, а другой на левой. Они аккуратные, ровные, почти хирургически точные. Ничего лишнего, и на поражение.              Пандора коротко кивает.              — Мне тоже.              Она снова скрывает руку за слоем ткани, а Ремус почему-то не делает того же, глядя на свои предплечья. Странное ощущение; будто вышел на публику голым. Пандора несколько раз шумно и коротко вдыхает, будто собираясь заговорить, но никак не решаясь. Но потом её тихий голос всё же прорезает безмолвие уединённого парка.              — Я тогда была юная и очень глупая. Я считала, что, если тебя не любят в ответ, — это конец света. Думала… — Она качает головой. — Думала, если я не заслуживаю любви, то, значит, заслуживаю чего-то… противоположного. Ненависти. И боли, конечно. — Ремус хмурится, но Пандора, напротив, легко улыбается. — Знаю, бред. Но тогда я верила в это, как в неизбежную истину, разбивающую любые сомнения, которые только могли возникнуть в моей маленькой голове. И вот… — Она встряхивает запястьем, оставляя повиснувшее в воздухе молчаливое пояснение.              И Ремус не знает, что сказать. Что ему жаль? Но прошлого ведь не изменишь. Сказать, что он понимает, что он чувствовал то же, побывал в той же пропасти, ярко и мучительно переживая собственную брошенность? Вряд ли Пандоре нужно слышать это, раз она прямо сейчас смотрит на его обнажённые руки.              Чёртовы слова. Ну почему с ними всегда так сложно управляться? Почему тогда, когда нужны правильные, они прячутся по углам, ускользая от языка и оставляя тебя немым идиотом?              — Я… я т-тоже. Я з-знаю. — Он опускает взгляд.              Они долго молчат, разделяя это общее, во что им не повезло окунуться и опасно обжечься. Может быть, красноречие здесь как раз лишнее. Лучше слушать шум густой листвы, смех детей с площадки в отдалённой части парка. Тихое дыхание человека, который тебя понимает.              — Знаешь, потом я осознала, — снова заговаривает Пандора. — С… Счастье обязательно меня найдёт. Рано или поздно это случится, и я знаю это так же верно, как и своё имя. Но я должна быть готовой встретить его. — Пандора поворачивается к Ремусу. В её глазах сквозит та же убеждённость, что и в тоне.              — П-почему ты т-так в-веришь в это?              Она пожимает плечами.              — Как будто просто знаю. Может, я ведьма? — она подмигивает и смеётся, поднимаясь со скамьи.              Ремус улыбается в ответ, встаёт следом, и они неторопливо бредут к зданию мастерской, хрустя ботинками по свежему гравию. Пандора не торопится, а Ремус — так тем более, ощущая всем телом лёгкое волнение от простых и привычных действий: потянуть за ручку входной двери, подняться по лестнице, обвести глазами знакомую табличку «Андромеда. Мастерская рисования».              Они приходят самыми последними, в тот момент, когда занятие уже почти началось, и Ремус ловит странный взгляд, которым его одаривает Сириус. Этот взгляд какой-то непривычно тяжёлый и напряжённый для его светлых глаз, и по плечам Ремуса пробегает дрожь от чуждого ощущения.              Урок тянется необычно долго. Сириус устраивает для них знакомство с масляными красками. Более опытные ученики работают самостоятельно со своими уже когда-то начатыми холстами: краска сохнет долго, и поэтому позволяет возвращаться к картине на протяжении нескольких недель и даже месяцев. А относительно новеньким (Ремусу, Пандоре и Вэнити) Сириус коротко, но, как и всегда, интересно, рассказывает о свойствах красок, о том, как правильно смешивать их и распоряжаться ими на холсте, а затем выдаёт каждому по паре тюбиков и отправляет применять теорию на практике. Ремус поспешно выхватывает из пальцев Сириуса какие-то краски и прячется за мольбертом в самом отдалённом углу мастерской. Когда он рассматривает цвета, попавшие к нему в руки, то понимает, что взял белила и пурпурный.              Чёрт знает что.              Он осторожно выглядывает из-за мольберта только чтобы увидеть издевательскую ухмылку Сириуса, который впрочем быстро отворачивается, чтобы что-то подсказать Джин.              Время проходит в каком-то нервно-медитативном занятии: Ремус смешивает краски во всевозможных пропорциях, пробует разные мазки, размеры кистей, отстранённо вырисовывает какую-то абстрактную фигуру, пока не ловит себя на том, что она становится слишком похожа на цветок, и поэтому торопливо стирает её влажной тряпкой. Наконец он замечает, как все вокруг начинают собираться и раскладывать материалы на стеллажах, и выдыхает со странной смесью облегчения и разочарования. Он поднимается и разворачивается, чуть не врезавшись в «подкравшегося» со спины Сириуса. Он слегка хмурится.              — Кхм… Ремус, ты сегодня…              — Извини! — неожиданно для себя выпаливает он.              Сириус удивлённо замирает. Теперь нет никакого шага назад, и к сожалению, ещё не изобрели машину времени. Ремус глубоко вздыхает и поднимает взгляд, сталкиваясь со стальной глубиной глаз.              — Извини, — тихо и уверенно повторяет он. — Я сбеж-жал. Эт-то н-не из-за т-тебя, я п-просто… Это б-было потрясающе, Сириус.              — Спасибо, — Сириус расплывается в улыбке и затем немного тушуется. — Вообще, я хотел кое о чём спросить тебя.              — Д-давай, — приглашает Ремус, успокоивший душу так долго лелеянными извинениями.              — В галерее ко мне подошёл один агент, Том Джонсон, представитель экспериментального театра. Я раньше там никогда не был, но слышал о нём, их постановки быстро набирают популярность. Видимо, ребята действительно талантливые и делают много интересных вещей. Так вот… — Он ухмыляется, одновременно загадочно и довольно. — Он спросил, не хочу ли я принять участие в специальном проекте театра, посвящённом различным перформансам. Они как раз искали боди-арт.              — П-поздравляю, Сириус, — с гордостью говорит Ремус. — И-иначе и быть н-не могло.              — Мне льстит, что ты так веришь в мои силы, — посмеивается Сириус. — В дополнение Джонсон попросил написать для брошюры проекта небольшую статью о боди-арте. — Он утыкается взглядом в пол, а потом снова поднимает глаза на Ремуса. — Я просто ужасен в письменном жанре. И я хотел спросить… Захочешь ли ты помочь мне? — Он смотрит с надеждой и быстро добавляет, будто это безумно важное обстоятельство: — Джеймс узнал от Питера, что ты редактор.              Ремус чуть колеблется. Изучает просьбу в глазах напротив, испытывая свою никуда не годную силу воли.              Кажется, Сириус Блэк не принимает отказов?              — Я п-помогу.              И Сириус сияет.              — Я тебе напишу!              Уже попрощавшись, спустившись по лестнице и погрузившись в летний вечер, Ремус вдруг останавливается, осенённый одной странной мыслью. Он поднимает голову и видит в огромном открытом окне мастерской маячащую тёмную шевелюру. Ремус набирает воздух в лёгкие.              — Сириус! Я не д-давал тебе с-свой номер!              Сириус разражается хохотом.              — Думаю, тебе стоит серьёзно поговорить о личных границах со своим лучшим другом!                     

***

      Ремус подпрыгивает от негромкого звука дверного звонка, хотя последние полчаса провёл в его нервном ожидании. Он поспешно поворачивает замок и распахивает дверь. Первой входит улыбка, а затем уже и весь остальной Сириус.              — Привет. Я принёс апельсины.              Словно в доказательство он приподнимает огромную оранжевую сетку, набитую яркими фруктами.              И вместо благодарности из Ремуса вырывается:              — П-почему и-именно их?              Гость пожимает плечами.              — В магазине они на меня посмотрели.              Ремус — ожидаемо — улыбается.              — Т-тогда логично. С-спасибо. Пож-жалуйста, п-проходи.              И пока Сириус минует прихожую и следует в гостиную, Ремус сразу начинает ненавидеть собственную квартиру. Сейчас он вдруг видит её глазами постороннего, глазами Сириуса. Коридор слишком узкий, а на книжных полках пыль. Стопка кухонных полотенец на подоконнике смотрится неаккуратно. И всё вокруг как будто недостаточно хорошо. Недостаточно идеально для идеального Сириуса.              Но он довольно оглядывает комнату и оборачивается на Ремуса.              — У тебя очень уютно. Спасибо, что согласился помочь.              Тогда на сердце у Ремуса теплеет, и ему становится легче дышать.              — О, с-спасибо. Т-так… — Ремус засовывает руки в карманы и не знает, что же делать дальше. Он настолько давно не принимал гостей (редкие визиты Питера не считаются), что забыл, что вообще полагается в таких случаях... Точно! — Чаю?              — Это можно, — ухмыляется Сириус, как будто считывает многочисленные эмоции и размышления на лице Ремуса.              Ремус ставит чайник. Кухня у него большая и светлая, так что расположиться можно прямо здесь. Пока Сириус заинтересованно рассматривает коробку с разными видами чая, которую ему сунул Ремус, он приносит ноутбук, ставит на кухонный стол и подключает. Сириус поднимает взгляд на хозяина дома, возящегося одновременно с проводом, чашками и печеньем.              — Ты давно переехал в эту квартиру?              Ремус удивлённо вскидывает голову, и чёлка падает ему на глаза.              — Отк-куда т-ты знаешь, ч-что я н-не жил здесь всегда?              — В прихожей коробки.              — Эт-то неразобранные книги. Пока н-не купил ещё один шкаф. — Ремус почти виновато пожимает плечами и садится. — А вообще я н-не люблю, к-когда много вещей. Когда я з-занимал комнату в общежитии универа, то и н-нажил такое к-количество литературы. П-потом снял эту квартиру, к-когда с-стал работать в издательстве.              Сириус заметно оживляется.              — Мне всегда было так любопытно, как книга проходит такой большой путь от пера автора до полки в магазине. Расскажешь?              Ремус кивает и встаёт, чтобы выключить закипевший чайник. А Сириус ставит локти на край стола и опирается подбородком на ладони. Ремус чувствует, как внутри него довольно мурлыкает какое-то чудовище. Оно очень радо блеску в глазах Сириуса, который с таким интересом смотрит сейчас на него, на Ремуса.              — Ну… С-сначала рукопись п-попадает в руки р-рецензентов, и они обычно вс-сё бракуют. — Он посмеивается удивлённому выражению на лице Сириуса. — А т-ты как д-думал? Нам в день п-присылают иногда по нескольку д-десятков рассказов и романов. И с-слишком часто п-попадается откровенная чушь.              — Ого! Неужели так много людей пишут? — брови Сириуса так забавно сходятся на переносице, что Ремус хмыкает.              — О, да. Очень м-много. Но, к с-сожалению или к счастью, н-не всем из них у-удаётся пробиться через п-первый отсев. Ну, а п-потом уже я получаю к-к ним доступ, читаю более в-вдумчиво и направляю ещё в-выше, где совет п-принимает решение, издавать рукопись, или н-нет.              — А дальше? — Сириус отпивает чай, заботливо заваренный Ремусом.              — А д-дальше роман п-попадает обратно к одному из редакторов, ну, н-например, ко мне. Я должен д-держать связь с автором, с-согласовывать с ним правки, к-которые я вношу в текст, ис-справлять грамматические и разные др-ругие ошибки.              — Да это же куча работы! — восклицает Сириус.              — Да, — просто отвечает Ремус. — Н-но она необходима.              Он садится за стол; Сириус вдруг лукаво улыбается, и в душу Ремуса закрадывается подозрение.              — Покажешь, над чем сейчас работаешь?              Ремус откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди.              — В-вообще-то это против п-правил.              — Но я ведь никому не расскажу, — невинно произносит Сириус Блэк и подмигивает.              Ремус улыбается, как идиот.              Это чёрт знает что. Возьми себя в руки.              — Хорошо. — Что?! — Т-только обещай и правда н-никому не р-рассказывать. А то меня у-уволят.              Теперь Ремус и хихикает, как идиот. О, Господи.              Он открывает папку с рабочими файлами и выбирает очередную главу романа о Бенджамине и Элис, над которой уже успел немного поработать утром. Сириус заинтригованно наклоняется к ноутбуку.              — О-о-о...              И действительно, «о-о-о».              — Она громко застонала, когда желанный язык Бенджамина коснулся средоточия её женственности? — Он с безумной улыбкой оборачивается на Ремуса. — Ты тут ничего не исправлял?              — Нет! — прыскает Ремус.              — Это хорошо, а то ещё испортил бы. Так… — Сириус пробегается глазами по экрану, выбирая отрывок, а затем зачитывает его особенно вкрадчивым тоном. — Элис трепетала под его нежными руками, она кричала и молила о большем, пока он ласкал её, подводя к пику блаженства…              Сириус щурится, вглядываясь в текст, скрывает веселье под притворно серьёзным голосом с томным придыханием, и при всей абсурдности ситуации все эти слова из его уст, этот его хриплый голос заставляют шею Ремуса покрыться мурашками. Ужасно стыдно и глупо.              — …и когда Бенджамин наконец пронзил её своим пламенным жезлом любви…              — Х-хватит, Сириус! — Ремус прячет лицо в ладонях, задыхаясь от смеха.              — Тут не написано «хватит, Сириус», тут написано «пожалуйста, ещё», — с укором поправляет он, и Ремус опять чувствует чёртовы мурашки, глядя на улыбку Сириуса в просветы между пальцами.              Сириус снова отворачивается к ноутбуку и с тихим «так уж и быть» закрывает файл, снова попадая в раздел рабочих и личных папок Ремуса.              — А… это что?              — Где? — Ремус тоже наклоняется к экрану.              — Вот, «Моё», это рабочий проект?              Руки Ремуса ловко тянутся к компьютеру и сами жмут на крестик.              — Эт-то ничего.              — Хорошо. — Он кивает с лёгкой улыбкой.              И впервые с тех пор, как Сириус вошёл в его дом, Ремус ощущает, как тревожное чувство холодком пробирается между внутренностями. Оно почти готово выбраться наружу и зашипеть, как рассерженное животное, которое хочет защитить свою территорию от чужака. Моё значит моё.              Но Сириус, кажется, и не претендует. Он смотрит просто, и тепло в его взгляде настолько очевидно, что его невозможно игнорировать.              Ремус глубоко вздыхает и расслабляет неосознанно сжатый кулак.              — И-извини, это п-правда ничего важного, и…              — Хорошо, — мягко повторяет Сириус. — Ремус, ты не обязан удовлетворять моё любопытство каждый раз, когда я задаю вопрос.              Он наконец отрывает взгляд от бессмысленного свечения пустого экрана и смотрит на Сириуса. Его глаза такие же светлые и чуткие, как его голос. И Ремус верит. Сириус хватает с тарелки крупное печенье, засовывает его в рот прямо целиком, и его щёки надуваются. И почему-то этот комичный вид окончательно заставляет Ремуса выдохнуть.              Он открывает чистый документ.              — Н-ну… С-сириус, у тебя есть какие-то н-намётки для статьи? Мысли?              Сириус, дожёвывая печенье, почти виновато наклоняет голову и из-под бровей смотрит на Ремуса.              — На самом деле, это был коварный план.              Ремус хмурится.              — В к-каком смысле?              Сириус вздыхает.              — Я хотел услышать твои мысли.              «Да ты и так живёшь в моей голове, иждивенец», — нервно проносится в мозгу Ремуса.              — П-почему м-мои?              — Я думаю… — Сириус полностью поворачивается к Ремусу, пристально глядя на него. — Важно не столько то, каким я вижу боди-арт, а каким его увидел ты.              Ремус снова чувствует странное оцепенение, пойманный серебром глаз.              — Н-но Сириус, я вс-сего лишь зритель, к-который ничего в этом н-не п-понимает. А т-ты, ты х-художник, ты в-видишь глубже, п-понимаешь лучше. Р-разве нет?              — О, Ремус. Ты не «всего лишь». Я постараюсь объяснить… Иногда я задумываюсь о том, зачем вообще я… — Он усмехается и трясёт головой. — Иногда разом охватывает такое чувство, мысли... Может быть, всё, что я делаю, глупо и поверхностно? И не стоит даже пытаться.              — Чт-то? — Ремус неверяще застывает. Сириус запускает руку в волосы, на пару секунд прикрывает глаза, и в этом маленьком жесте Ремус вдруг улавливает такую очевидную и наболевшую усталость, которая поражает его своей неуместностью на этом лице.              — Знаю, что я говорю на занятиях совсем противоположные вещи. Но… Иногда я тону в этом. В ощущении своей незначительности. Как будто я не могу — да и никогда не мог — сделать что-то настоящее, важное. И может вообще всё зря? Жизнь человека — только лишь пшик в бесконечном величии Вселенной. И моё «творчество» — даже меньше этого пшика, и сам я тоже…              — Нет. — Ремус ловит себя на том, что раздражён. Он почти сердит, так, что его протест прорвался из мыслей и воплотился в голосе. Сириус глядит с задумчивой полуулыбкой. — Ты и правда так думаешь?              — Временами. — В ответ на осуждающий взгляд Ремуса он пожимает плечами. — То есть тебе можно, а другим — нет? — Он ухмыляется и поддразнивающее приподнимает брови. Потом становится чуть серьёзнее. — Такие мысли для творческого человека — обычное дело. Ты же знаешь это, Ремус.              — Т-только н-не надо сравнивать! — Возражение слетает с губ Ремуса так быстро, что он даже не успевает толком его сформулировать.              — И почему это? — Сириус скрещивает руки на груди. — Скажи прямо сейчас, что ты при своей профессии ни разу не пробовал себя в писательстве. — Ремус сжимает губы и отворачивается от Сириуса, тупо глядя в потускневший экран ноутбука. Сириус хмыкает. — Я так и знал.              Неуютная тишина поселяется между ними, прощупывая осязаемые мысли и эмоции. Ремус чувствует, как тёплая ладонь опускается на его плечо. Он сдерживает порыв своего тела немедленно вздрогнуть и поднимает глаза на Сириуса.              — Мы критикуем себя не потому, что такие уникально «бездарные». В себе сомневаются все… И наверное, этот строгий внутренний цензор живёт внутри каждого для того, чтобы мы сверялись с ним, когда что-то создаём. Он необходим, чтобы никогда не останавливаться. Чтобы не допускать фальши. И я до последнего боялся этой фальши, не знал, стоит ли мне идти и пробовать, показывать всё это людям. Но… — Уголки губ Сириуса чуть-чуть приподнимаются. — Там я увидел твои глаза. Если быть честным, искал их. И никогда до этого момента я не видел тебя таким. Я просто не мог оторваться, я отвлёкся, и это было, конечно, совершенно безответственно с моей стороны. — Ремус почти закатывает глаза, и улыбка Сириуса ширится. — Но тем не менее… Я понял, что если я способен сделать это, затронуть в душе что-то такое… Может быть, давно забытое и похороненное под завалами воспоминаний и надоевшей рутины или и вовсе до того не раскрытое чувство, по которому человек неосознанно тоскует годами, глядя в пустоту и ощущая тупую боль в груди. Если я способен сделать это, тогда… Всё стоит того.              Ремусу кажется, что он сейчас не в состоянии что-то сказать, и ни его голос, ни сознание не сработают, потому что он так старается запомнить это прикосновение, этот проникновенный взгляд, эти странные и почему-то нужные слова. Спустя несколько долгих секунд он наконец находит в себе силы разлепить губы.              — Я д-действительно давно н-не исп-пытывал ничего п-подобного. А м-может быть, никогда. Н-но я не могу сказать, что это б-было что-то… с-счастливое?              — Знаю, знаю. — Сириус соглашается и убирает руку с плеча Ремуса, что отзывается лёгким разочарованием между рёбрами. — Но в этом цель искусства, я думаю. Пробуждать в людях эмоции, движение, волнение идей, и не всегда только лишь приятных и радостных. Ведь чтобы что-то изменить в себе или в мире, нужен импульс. Точка напряжения. И она нередко бывает со знаком минус.              Ремус наблюдает за пальцами Сириуса, в безостановочном и немного нервном движении скользящими по краю тарелки с печеньем.              — И я думал, что именно в этом, в искусстве боди-арта, я лучше справлюсь с главной задачей художника, чем, к примеру, в обычной живописи. По крайней мере, здесь я чувствую, как мне действовать. Точно знаю, что делать. И, судя по твоим словам, всё получилось.              Сириус ухмыляется на вздёрнутую бровь Ремуса.              — Ес-сли б-бы я знал, ч-что ты станешь т-таким с-самодовольным, т-то… — Сириус начинает посмеиваться, и Ремус побеждённо кивает. — Хотя я знал.              Сириус постепенно будто выходит из своего задумчивого оцепенения и снова становится похожим на свою невероятно экстравертную версию. Его речь ускоряется, а в глазах загорается та самая неугасимая искра.              — О чём я думал: боди-арт взывает к связи человека с его собственным телом, а люди зачастую теряют её, ощущают тело будто чужим и совсем не знают его. А ведь это важнейшая часть «нас». Тело чувствует, передаёт нам сигналы, кричит, плачет или блаженствует, и благодаря нему мы ощущаем жизнь. И я предполагаю, что именно поэтому получил такой мощный отклик. — Сириус неосознанно наклоняется ближе. — Вот Ремус, скажи, разве было бы твоё впечатление таким ярким, если бы это была обычная картина или скульптура?              — Н-не знаю, в-возможно, ты прав, — неуверенно произносит Ремус. В глубине души он вообще считает, что перформанс перевернул всё внутри него потому, что это был Сириус, но говорить об этом явно не стоит. — Эт-то всё-таки твоя с-статья, а не м-моя, — слабо защищается он.              Сириус смеётся и, придвигая к себе ноутбук, начинает что-то печатать в открытом Ремусом документе. На какое-то время в кухне воцаряется только приглушённый стук клавиатуры.              Слова просятся сорваться с языка. Ремус так долго хранил их внутри, сначала пытаясь вычленить среди разрозненных мыслей и выводов, потом ожидая, пока они окончательно созреют и сформируются, что теперь их почти невозможно удержать.              — У м-меня есть в-вопрос.              Сириус тут же переключает внимание с экрана на Ремуса.              — Спрашивай.              — В-весь этот п-перформанс… Он… — Ладно, раз уже начал, отступать поздно. Ремус делает глубокий вдох. — Он о т-тебе?              — Секрет фирмы, — с загадочной улыбкой говорит Сириус. — Но! — он поднимает указательный палец. — Я готов на обмен.              — К-какой обмен?              — Обмен тайнами. — Сириус слегка наклоняет голову вбок. — Я не давлю, Ремус. Но так будет честно, ты согласен?              И теперь он должен принять это решение. Либо сделать шаг, оказаться на какой-то неизвестной территории, ограждённой колючей проволокой и многочисленными предупреждающими об опасности знаками, рискуя наткнуться на мину или порвать невидимую натянутую леску, активирующую взрыв.              Либо отступить. И, судя по вызову в глазах Сириуса, возможно, отступить навсегда.              А, к чёрту в общем-то.              — Да.              Сириус кивает, и Ремусу кажется, что на секунду в его взгляде вспыхивает облегчение.              — Тогда я начну. И предупреждаю, весёлого там мало. — Сириус убирает руки с клавиатуры и кладёт ладони на край стола. Он невидяще смотрит куда-то поверх плеча Ремуса, как будто сквозь пространство. — Моё самое первое детское воспоминание — побои. Я помню жжение в щеке и крик матери. Картинка размытая, ничего, кроме этих кратких вспышек. — Он говорит это таким простым, обыденным тоном, что Ремуса обдаёт холодом от постепенно наползающего ужаса. — Интересно, что и в этом мы с Регулусом похожи: для него тоже впервые мир запечатлелся в памяти именно болью. А я… Я был довольно беспомощным старшим братом, Ремус. Я мог вступиться за него в школе, припереть к стене такого же богатенького и наглого придурка, какими и мы сами были когда-то. Мог сделать за него задание по арифметике, которую он ненавидел. Но с семьёй… Я должен был стоять и молча наблюдать за тем, как он стискивает в зубах губу, чтобы гордо не проронить ни всхлипа, пока получает розгами по раскрытой ладони. Да, Ремус, у нас дома были розги. — Его губы подёргиваются в кривом подобии печальной улыбки. — А я молчал. Потому что я знал, что моё вмешательство сделает всё ещё хуже, гораздо хуже. Быть наказанным самому было и вполовину не так больно, как смотреть…              Сириус качает головой и шумно выдыхает, а затем делает глубокий вдох.              — Я не знал, что такое доверие. Даже с Регулусом я не мог быть полностью открытым, потому что… Я испытывал слишком много по-настоящему ужасных и тёмных мыслей. — Сириус вдруг фокусируется на Ремусе, и их взгляды сталкиваются. — Однажды я увидел, как мать стоит на балконе нашего старого дома, и я… Я подумал, как было бы просто толкнуть её. Дать ей упасть. Я просто хотел, чтобы это кончилось, Ремус.              Ремус не может видеть себя со стороны, но он уверен, что его лицо полно страха. Таким было детство смешливого парня Сириуса Блэка? Такой груз кроется за его улыбками?              Сириус ищет что-то в глазах Ремуса, и горечь окрашивает его взгляд.              — Это были мимолётные мысли, мелькавшие на краткие секунды, но они вселяли в меня панику. Я не хотел становиться таким же, как мать. Но моё сознание будто издевалось, представляя такой исход неизбежным. Я ясно видел одно: дети всегда продолжение своих родителей, хотят они того или нет. И я бился, стремился прорваться сквозь толстую корку льда, покрывшего мою душу, меня самого, весь мир вокруг. И я не мог, я не понимал, как иначе. Да и бывает ли вообще иначе? — Сириус пытается успокоить сбившееся дыхание и проводит ладонью по волосам. — Но потом… Потом я встретил Джеймса, узнал его семью, родителей, которые приняли меня в свой дом, как родного и дорогого им сына, и… Я был так поражён тем, что, оказывается, в жизни может быть по-другому. В жизни можно любить и получать любовь в ответ.        Сириус слегка хмурится и сцепляет пальцы в плотный замок.              — Извини, что напугал и расстроил тебя, Ремус, но ты хотел знать. С тех пор многое изменилось. Прошлое не забыто, но оно больше не беспокоит; оно просто часть меня. И это то, что помогло мне понять разницу между добром и злом. Понимаешь? Не хочу быть банальным, но иначе и не скажешь. Я поклялся себе, что буду жить не так, как мои родители.              — Я… Мне ж-жаль, Сириус, — скрипуче проговаривает Ремус. Это опять пустые, малозначимые слова, но сейчас только они пульсируют в висках. И при всей их кажущейся тщетности, он читает в глазах Сириуса благодарность.              — Спасибо… Отвечая на твой вопрос: да, всё, что было там, в галерее, это обо мне. Я не захотел законсервировать себя и отгородиться от людей и всего, что может заставить меня страдать. В какой-то момент я решил, что риск стоит того. Стоит всего, что я приобретаю. Я хочу жить так, чтобы мне не о чем было пожалеть на пороге смерти. Я стараюсь не упускать ничего из того, что предлагает мне эта жизнь. И пускай даже в этот список попадает боль.              Это звучит так естественно из уст Сириуса, так в его духе, что Ремус светло улыбается, несмотря на всю значимость и тяжесть этого признания. Сириус отвечает такой же улыбкой.              — Ты обещал мне.              — Об-бещал.              К сожалению, имел неосторожность.              — И не думай, что удастся легко отделаться, Ремус, — Сириус смотрит с вызовом. — Расскажи, что с тобой произошло там, в парке? Когда ты случайно встретил меня и Бродягу.              А, это не так сложно.              — П-паническая атака. Думаю, т-ты знаешь, что это т-такое.              — Да, но… — тянет Сириус, и Ремус напрягается. — Почему?              Ремус закрывает глаза и неосознанно прикасается к лицу. Тайна в обмен на тайну.              — К-когда м-мне было десять, мы жили в пригороде. Я часто гул-лял один. И одн-нажды я нарвался на с-стаю одичавших псов. — Он поворачивается к Сириусу, замечая, как сочувствие проступает на его лице. Это просто невозможно вынести, поэтому Ремус останавливает взгляд на прожилках поверхности деревянного стола. — Я оцеп-пенел, п-просто не смог н-ни убеж-жать, ни хоть к-как-то защититься. Ед-динственное, что я с-сделал, это крепко з-зажмурился и закрыл шею р-руками. Т-так появились мои шрамы.              Ремус безуспешно сглатывает неприятный комок, подкативший к горлу.              — Кто-то пришёл на помощь? — тихо спрашивает Сириус.              — Д-да. К-какой-то прохожий. Я с-совсем п-плохо помню т-тот вечер, С-сириус. — Он пожимает плечами в безуспешной попытке скрыть дискомфорт. — И т-тогда же я… В общем, с-стал говорить в-вот т-так.              С губ Ремуса срывается странный смешок. Опять это липкое чувство, ебаная жалость, направленная на него. Самое ужасное, что только можно ощутить.              И особенно от такого, как Сириус Блэк.              Ремус с опаской отводит взгляд от стола и смотрит прямо на Сириуса, пытаясь выдавить из себя подобие улыбки. Он же с торжественным видом наклоняется ближе и вдумчиво изрекает:              — Ты слышал о том, что шрамы украшают мужчину?              И вдруг, неожиданно для самого себя, Ремус хохочет.