Кровь под кожей

      Китти власть ненавидит. Её сестру влияние и беспрекословное послушание подчиненных развратили до бесчеловечного, безумного чудовища, которое вмажет твою кровь с волосами и мясом в железо, раскрошит кости, и смешает с той кашей, от которой она даже руки не удосужится отмыть. Ларите Уиттейкер не было страшно, когда она вбивала Чешир, младшую сестру, в стену товарного вагона. Или когда убивала детей из ревности или чего-то ещё не менее нездорового и неоправданного.       А может Китти просто трусливо бегает от ответственности. Будто её смерть чем-то отличается от чужой. Разве что тем, что после этого она, в новой жизни, будет помнить, что бросила кого-то там — из прошлого. Совесть, вопреки расхожему мнению, что на четвертой сотне лет ей бы заткнуться, всегда мучила по этому поводу.       Быть жесткой с солдатами — это нормально. Чешир служила много раз, и прежде приказы отдавали ей, и отчитывали её, но сегодня, в который раз, это она делает командирский тон, это её голос оседает стеклянной стружкой на плечах легионеров, которые сейчас самим себе кажутся уязвимыми под тяжелым взглядом командующей. Метафорическое стекло впивается в метафорически обнаженную кожу, и бесята не сгибаются только потому что устав требует.       Легионеры выглядели именно такими, какими Китти запомнила бывших сослуживцев — юные лица, и обезображенный ужасом взгляд, умоляющий прекратить всё это — войну. И гордо вздернутые подбородки. Их это разорвет однажды — детское нежелание, и взрослое "надо, иначе завтра они убьют тебя во сне, в постели, в доме, где ты живешь мирно".       Чешир взяла под командование два легиона потому что война и без того не прекращается со дня зарождения мира, а сейчас дела обстоят так плохо, что счётчик ежедневного количества смертей в полях заменили на тот, в который цифр больше помещается.       Такой был в каждом кампусе: черный экран, белые цифры, обнуление за час до захода солнца, обновленный пересчет с последним лучом.       Здесь этого не признавали, но основным конфликтом был конфликт Рая и Ада. Несмотря на то, что к последнему присоединился пантеон языческих божков.       Чешир знала, что её здесь не особенно жалуют. Это не первый комплект солдат, которых она обучает. Делиться всеми знаниями о способах убийства было бы справедливым, учитывая, что Китти они достались по праву долгой жизни, а не от особого таланта.       Но демоны "бескрылых" не жалуют, а девчонка к тому же даже мертвой не была, а значит заведомо считалась более уязвимой, чем те же покойники, служащие в легионах.       И это мнение ошибочным не было никогда.       Когда Китти вышла на поле сегодня, в воздухе уже были пот и кровь вперемешку с пылью таким густым клубом жара, поднятым миллионами ног, что защипало в глазах.       Щиплет и обветренная кожа, рана на бедрах, переходящая с одной ноги на другую. Длинный, глубокий порез, почти необратимый, если бы не знание, что Тенгри может вылечить практически все.       Китти сделала оборот, очень сомнительная капелька самопомощи, чтобы рана, которая грозила смертельной кровопотерей, превратилась в просто тяжелую. Чешир экономит силы. Знает, что однажды такие фокусы убьют её — она хлопнется в обморок от переутомления и скорее всего погибнет затоптанная, если злоупотребит.       Сегодня фанатики особенно бесновались. Кровавая бойня пламенного солнца, которое впивалось в спину тысячами игл, драло кожу. Бесята, умершие, язычники вваливались в Резиденцию Сатаны пачками. Раненные до самых костей. До самых дальних уголков неупокоенных душ.       В загробном мире, на территории вне Рая, существовала особая сеть лифтов для перемещения. Обозвать это лифтами было большой грубостью. Для каждого помещения Резиденции или сектора вне её была своя кнопка. На общие территории, поля и в залы мог попасть практически каждый. В личные кабинеты и помещения можно было попасть только имея персональный доступ. Место где жила Китти было на одном этаже с Дьяволом и генералами (потому что иметь ручную зверушку под боком безусловно удобнее), но попасть к ней никто без приглашения не мог. Кто-то свои двери заговаривал, некоторые накладывали руны, колдовство кто во что горазд.       В дом Чешир, это наверное следовало было бы назвать спальнями, можно попасть зная слово, фразу или цифру-команду, без которой в лифтах даже кнопки такой не было, чтобы указать куда ехать.       И прямо в лазарет попасть никто не мог — Тенгри оградил холл длиной в посадочную полосу, и шириной с ангар, где в ряд стояли кушетки с непрерывным потоком раненных военных. Только к самой двери. Потому что грохот кованных створок и лифт, прямо у тебя в стерильном кабинете, лекаря не устраивал.       Чешир передвигается, опираясь о стену, пропуская вперед толпы бесят. Юношей несли на руках, женщины держались друг за друга, чтобы не свалиться замертво, мужчины волочили ногами. Разница была лишь в том, что для них боль — это просто боль, а Китти, если не поторопится, может погибнуть. Девушка всё ещё жилец, хочет она того или нет. — Давайте помогу.       Мальчишка, невысокий и по-юношески худой, складывает руку Чешир себе на плечо, и поддерживает её под лопатками. У него разбитый висок и кровь носом, но выглядит немного здоровее большинства, поэтому девушка от помощи не отказывается. Она ей по правде говоря нужна. — У Вас нет погон, - со смешком упоминает он, проталкиваясь сквозь толпу, - Будет забавным, если окажется, что я веду в лазарет шпиона.       Китти, если честно, сейчас не улавливает — юмор это или подозрительность за мальчишеской улыбкой, но смешок из себя давит, сквозь сухое горло. — Погон нет, - кивает она, промаргиваясь. Песка в глазах сегодня было предостаточно, - Звания нет.       Двери лазарета распахнуты, и там толкучка понемногу рассеивается, потому что у Тенгри невроз. Всё доведено до автоматизма, ни соринки в здании, где лежат раненые прямиком из полей, стерилен даже порог, где толпятся сотни военных, и приём ведется быстрее, чем где-либо. — Меня здесь тоже быть не должно, - продолжает Китти, продвигаясь к кабинету Тенгри.       Юноша хмурится. Между бровей складывается морщинка, ложное понимание прошивает холодом по позвоночнику от чего плечи, за которые Чешир держится, напрягаются. Он разворачивается к ней лицом, чтобы ткнуть пальцем в грудную клетку, уличить, добить может... Это даже забавно. — Ефрейтор, - окликают со спины.       Китти переводит взгляд на погоны мальчишки. Одна полоска. На зов Тенгри оборачиваются человек шесть или семь, но обращаются именно к тому, кто удерживает Чешир. — Веди её сюда, - продолжает он, и возвращается в кабинет, оставляя дверь открытой для них.       Чешир благодарит его, и криво улыбается. Губы треснули. Это не больнее, чем плоть, грубо порванная краем копья, но лишняя боль смазывает улыбку девушки. Мальчишка не менее неуверенно кивает, и шмыгает за дверь. Тенгри лично принимал далеко не всех. Китти садится на самый край кушетки, рана косая, начинается под ягодицами. Неприятно по меньшей мере. — Штопать не буду — некрасиво, - без приветствий говорит лекарь, - Определю в палату дня на четыре.       Китти собирается возражать, но мужчина поворачивается к ней лицом, кладет руку на плечо, и ощутимо давит. Не болезненно, но требовательно. — Если сейчас не начнешь спорить, выделю отдельную палату, может быть отпущу на полдня раньше, - он хмурится, но затем ободряюще улыбается, - Поспишь первую ночь на животе, мышечные ткани более-менее восстановятся до утра, если не будешь тревожить, - Тенгри отпирает один из шкафов, стоящих вдоль стен до самого потолка, - Кровеносная и нервная системы займут время до послезавтра, можно будет отпустить тебя, когда восстановится кожица. Раньше не пущу, из рисков только заражение, но я тебя к койке пришью, если попытаешься покинуть лазарет прежде. — Как будто я когда-то.., - возмущенно начинает Чешир. — Вот именно, что ты никогда, детка, - строже отвечает лекарь, - Ты никогда не долечивалась. Думаешь я не знаю, что у тебя боли? Конечно знаю, половина аптеки — мои разработки, и я точно знаю как недолго действуют обезболивающие в масштабе того как долго должно болеть, когда тебя мордой возят по земле.       Китти поджимает губы. — И без вот этих вот оскорбленных выражений лица, - продолжает он, - Это нас всех можно дырявить и кромсать, нам ничего не будет. Ты же слабая, как котёнок. Любой может свернуть тебе шею, и ты даже подумать о том, чтобы спасти себе жизнь не успеешь.       Девчонка ложится на бок, стаскивая с себя армейские сапоги. Пока Тенгри назначит ей лечение, заполнит бумаги на выдачу больничной рубахи и отдельной палаты, у неё есть немного времени попритворяться, что вовсе она не засыпает на ходу.       Обороты — это всё ещё неподъемно тяжело. Даже один. Раньше у Китти были проблемы с бессонницей, теперь же её, как старушку, валит с ног с девяти вечера, пока к двенадцати она не доползает до своей постели, чтобы провалиться в глухой, беспробудный сон. Конечно же тогда это было психосоматикой, к тому же во время войны у неё ни разу в жизни не было проблем со сном — организм понимал, что ночные самокопания сейчас — непозволительная роскошь. А ещё Чешир стабильно голодная. — Оборот не делай, я тебя откачивать не буду, мне хватает того, что у тебя рабочее давление ниже плинтуса, - Тенгри как будто читает мысли, - Ты зря улеглась, мы уходим, я тебя провожу. Умоешься, переоденешься, подлатаем тебя, и сможешь поужинать. — Ладно.       Мужчина относился ко всем, как к детям. Даже к Левиафану, который в лазарете появлялся чаще кого-либо. Морское чудовище выглядело старше из-за щетины и того, что волосы у него выгорали на солнце сильнее, чем у остальных. Это казалось проседью в тёмной косе. Иногда Тенгри и его на руках таскал до палаты. Вот и с Китти так же. Только если между лекарем и чудищем это было от неопределенной дружбы, с Чешир это было от того, что для них она была слишком бестолковой, чтобы позволять ей лишний шаг в сторону. — Ума не приложу как вообще доползла до моего кабинета, - ворчит Тенгри, - Повезло, что оружие было обыкновенным, а то собирали бы тебя потом в совок. — Проблема в том, что ваше "необыкновенное" оружие мне вредит не более, чем любое другое, - мычит Китти.       Боль делает тело тяжелым. Неподъемным даже когда тебя несут на руках. — Вот это пугает больше всего, - Тенгри толкает дверь плечом, прижимая девушку ближе к груди, чтобы не задеть рамой, - Ты или бездушная или богоподобное, окончательно бессмертное создание.       Особым оружием в загробном мире было то, которое уничтожает душу. Рассеивает её. То, куда попадаешь после этого называли Бесконечным Хаосом, существование которого ничем подтверждено не было. Это было окончательным концом. Самой последней инстанцией смерти. Смерть насмерть. — Запертое в тельце непослушной девицы, которая едва сильнее ребенка. — Ну, конечно, не упомянуть о тщедушности командора, или эквивалентом кого я там являюсь, двух легионов — обязательная составляющая программы реабилитации смертных в Аду, - язвительно фыркает Чешир, - Не с той ноги встал?       Лекарь не укладывает её и не усаживает — позволяет встать на ноги, и начать избавляться от военной формы. — Пытаюсь задушить в тебе всякую уверенность в себе, и усадить где-нибудь в высокой башенке, чтобы не лезла на передовую, - качает головой мужчина, - Я всегда выступал против твоего включения в армию, и посмотри насколько прав я был — ты едва справляешься. — Ты прав, - жестче отвечает Китти, - Я справляюсь, а остальное — травмы и что-либо ещё — твоё дело. Только это. Латать и отпаивать. — Как скажете, командующая, - Тенгри уязвить казалось невозможным, - Или эквивалентом кого ты там являешься.       Девчонка поджимает губы. Языческое божество — не тот, с кем стоило бы ссориться. С Тенгри лично ссориться, ко всему прочему, не хотелось. — Моё дело — не дать вам, пустоголовым воякам, передохнуть, - продолжает он, - Посмотри на Левиафана, и скажи мне, что я не прав, запирая вас поочередно.       Мужчина не отворачивается, чтобы позволить девушке избавиться от одежды. Его интересует состояние её сердца и немного содержимое черепной коробки. Он сверлит взглядом, будто въедается под кожу, выжигая всё живое и нестерильное. — Прежде чем притащиться ко мне с гипосфагмой, он торчит неделю в своих кабаках, капается домоваренной дрянью и ревёт в подушку от боли, пока не заплачет кровавыми слезами.       Голос у Тенгри сухой, въедающийся под кожу, как запах ацетона. Начинает щипать под веками. Не от слёз, а от того, насколько холодным был свет в палате. — А теперь ещё и ты, - практически презрительно цедит он, - Идиотка с бесконечно бесценным даром, которой лишь бы оправдаться перед кем-то за то, что тебе якобы не положено было прожить столько, сколько прожила.       Китти молчит. Никто с ней на эту тему не разговаривает. Она знает, что это удобно — не пытаться её переубедить. Чешир прожила по большому счёту бестолковую жизнь. Она ничего не построила. Ничего не создала. Единственное, чем можно было оправдать свою жизнь — это то, что при ней могли погибнуть больше людей, не вмешайся девчонка в войну. Её смерть против смерти двоих, пятерых, десятерых. Нечего было и думать. Выбор был очевиден. — Ты глупая, - говорит он, - Никто ничего не оставляет после себя, а если и удаётся, оно начинает рушиться в день смерти создателя. И ты никогда ничего в этом мире не оставишь, - заключает мужчина.       Чешир не надевает рубаху, знает, что раны залечат, и изолируют, и она сможет отмыться от пыли и крови. Ложится обнаженной грудью на стерильное одноразовое покрывало, и отворачивается от Тенгри, прижимаясь щекой к кушетке. — Они умрут, а ты только ещё больше покалечишься, - мягче продолжает лекарь, - Я не говорю о твоём теле, я смогу ещё миллион раз зашить тебя так ювелирно, что сама не вспомнишь где раны были.       Так оно и было. Тенгри не оставлял даже шрамов. Не на Китти. Остальные обрастали рубцами, жуткими росчерками на лицах, становились всё больше похожими на чудовищ, которых себе рисуют противники, тогда как Чешир разве что в редчайших случаях оставляли тоненькую белую полоску на бледной коже. Это было практически симпатичным. У Тенгри странное пожелание оставить ей хотя бы шанс выйти из игры. Чтобы если Китти войну всё же бросила, о ней ничего не напоминало. Не шрамы уж точно. — Ко всему прочему я знаю, что у тебя на душе не порядок, а с этим я точно помочь не смогу, - мужчина проводит чем-то влажным по коже вокруг рубца, - Не тебе.       Тело будто прошивает длинная тонкая спица, прошедшая от поясницы до колена насквозь. Антисептик. Китти сглатывает, вздрагивая. — У тебя с душой в целом проблемы, сама знаешь.       Боль продолжается секунду, вечность, дольше, чем девчонка может сдерживать всхлип. — Я даже не знаю как тебя лечить, потому что тело у тебя из крови и плоти...       О, Китти чувствует, как в кровь попадает что-то шипящее, уничтожающее пыль поля боя, которая была там, между краёв пореза на плоти. — И то оружие, которое должно стереть тебя в порошок, смешать с Бесконечным Хаосом просто ранит.       Пальцы в перчатке накладывают что-то густое и холодное, и боль стихает. Чешир только сейчас осознаёт что руки, лежавшие по швам, согнуты в локтях, пальцы с силой стискивают край кушетки, покрывало. — Обычное оружие убьёт тебя с тем же успехом, что и особое, - Тенгри начинает бормотать под нос, Китти едва его слышит, оглушенная отголосками боли.       А затем всё начинает заново, на втором бедре. — А потом ты делаешь эту штуку..., - иногда он делает свою работу на автомате, говоря отвлеченно, будто тоже неподконтрольно, - Оборот. Ты называешь это временным оборотом.       Нужно было умыться сразу, кожа лица щиплет из-за слёз. Китти колотит. Она бы закричала, не пришей эта спица её язык к челюсти, не встань у неё железка поперек горла. — И снова целая и невредимая. Понимаешь как с тобой непросто?       Чешир неосознанно кивает раз, два, пока не простреливает новой волной боли, потому что если её согласие заставит обеззаразить рану скорее, девушка согласится на всё. От запаха собственной крови тошнит. — Я даже не понимаю — ты умершая душа или не живая, или...       Снова спасительная ледяная влага, накладываемая на рану щедро. Это не всегда так больно — в этот раз просто очень и очень глубокие порезы. Китти себя этим утешает. Тенгри утешает её пальцами левой руки, не затянутыми в резину перчаток. Гладит по голове, зарывается в волосы, говорит дышать. — Тише, - голосу мужчины возвращается адресность, обращенность не вовнутрь, а вовне, - Всё в порядке, - баюкает, как котёнка, - Конечно же ты живая, детка.       Девушка выдыхает, закрывая глаза, пытаясь избавиться от гримасы боли. — Вот поэтому тебе следовало бы позаботиться об этой жизни, - мягко, но требовательно, - Я не хочу, чтобы ради своих военных целей они разорвали тебя пополам.       И Китти верит. Тенгри звучит заботливо. Да, достаточно заботливо, чтобы хотеть ему верить, будто ему есть дело. — После такого, в конце концов, точно останутся шрамы, - в голосе лекаря проскальзывает улыбка.       Чешир слабо усмехается. Её накрывают чем-то. Она встанет и отмоется чуточку позже. Сейчас не было сил двигаться. Китти устаёт так сильно, что её даже на проблемы со сном не хватает. — Поужинай, после душа. Это приказ, - тихо говорит Тенгри, уже в дверях, - Всё же я всё ещё состою в генералтействе.