байки и песни

Редкие остановки на станциях длились недолго — немногие выбирались из своих посадочных мест на встречу сырой, ноябрьской изморози. Тихону, впрочем, это было на руку: его разморённое алкоголем и плацкартной духотой тело не сковывали ничьи спины, локти, пытливые шажки, вызывающие дурацкую паразитирующую возню. В бескрайней мгле можно было расправить и плечи, и душу — на карту ведь накапала целая тысяча рублей. Чем не повод разгуляться в привокзальном ларьке? Кутаясь в ветровку и накидывая на голову капюшон, Тихон прокладывает одинокий хлюпающий путь до неонового "Солнышка". Он останавливается у мутной, словно задымленной, витрины, испытывая странное пронырливое чувство, что в лёгкую разводит его на воспоминания о школьных дворах, татуировках-однодневках, вкусе подожженной бумаги и первой шипучей гадости-сладости. Вот же оно всё — перед глазами. Нужно только достать из кармана склеенную десятирублёвку, и день станет, как минимум, лучше. А отжитая четверть века с хвостом-отростком вдруг развернется и не пойдет за горы да по ягоды. Тихон хмыкает, близоруко щурясь. Разглядеть содержимое облупленных полок за раз — задача не из простых. И дело даже не в старом, толщенном стекле, впитавшем в себя целую эпоху. Товара правда много — от рублёвой жвачки до халатов в мелкий цветочек. Глаза разбегаются от безобразного изобилия, а гипнотически мигающая подсветка дразнит шмыгающее желание запрыгнуть обратно в вагон. Тихон глубокомысленно трёт подбородок, присматриваясь то к баночному пиву для продления банкета, то к кефиру во имя улучшения микрофлоры кишечника, то вообще к единственному безошибочному варианту — к сигаретам. Ночной ветер загнанно дышит уже где-то под футболкой, плотоядно ощупывая, подсчитывая рёбра. Крошечное окошко успевает пару раз открыться и закрыться в сопровождении ударных хлопков и устало-раздражённого бурчания о неимении терминала, отчего начинает чудиться, будто каждая деталь здесь взашей гонит любого странника или гуляку. Как гласит одна мудрость, единственная причина не покупать — отсутствие возможности оплатить. Элементарно, как дважды два, но Тихон сейчас выдал бы в ответ безоговорочное «пять, блять». Семенить до ближайшего банкомата неимоверно холодно, голодно, да и попросту лень. В карманах штанов удаётся нагрести рублей триста, старый-добрый медиатор и сломанную сигарету с так и не лопнувшей кнопкой — не густо, но задача по мановению ока упрощается. Теперь он может себе позволить лишь дополнительный повод постоять в тамбуре и что-нибудь ещё, что вертится на языке, а на ум никак забредает — или трусливо мнётся у порога. Но Тихон решается: стучит костяшками по дверце, механически сутулясь. — Здрасте. Можно бонд синий и ретбул белый. Выложив на монетницу изрядно помятые купюры и получив взамен студенческий набор утопающего, он стирает с губ вежливую полуулыбку, переводя взгляд на наручные часы — минут десять до отбытия есть. Можно было бы свободно пофанить на улице, размяться, костями похрустеть, но горящие ладони и щёки с оледеневшей поясницей вопрошают вовсе не глотка свежего воздуха. Язык собственного тела читать всегда трудно и некогда, как толстовский роман после школьного выпуска, но на этот раз что-то прошибает его колодезной водой по спине, заставляя нахмуриться и съёжиться. К Тихону, видимо, в честь тридцатилетия, причаливает внезапная мысль о том, что не совсем рационально встречать преддверие зимы в тонких тряпках и шлёпках на носки. Да и неуважительно как-то — зима дама, конечно, красивая, но до жути капризная. Отморозит что-нибудь и глазом моргнуть не успеешь. В вагоне царит неизменная теплынь, пускай и с волнениями протеснившегося кое-как сквозняка. Расстёгивать ветровку Тихон не торопится, всё ещё ощущая скользкие морозящие касания. С обеих сторон от него доносятся обрывки чужих разговоров, заливистого, давящего хохота, тихого чавканья, громкого храпа, истошной игры на гитаре и аккомпанирующего ей девичьего завывания. Среди полифонического ужаса в сжатом скомканном пространстве слышатся и знакомые голоса коллег, что звучат поприятнее, певуче, но не вызывают ответного желания раскрыть рот. Наоборот — только заслышав строчки, выбитые чернилами на подкорке сознания долгими репетициями, Тихон ускоряется в чуть ли не метровом шаге, подгибает спину и широкие плечи, с неловкостью и извинениями пробираясь между случайными слушателями в тамбур. Вопреки своим же ожиданиям не задерживаясь он минует эдакий портал, оказываясь в сравнительно мирном измерении "купе". Никого в проходе нет. Фантастика. Тихон с победоносным видом снимает с головы капюшон, как шлем бравого космонавта, не меньше. На фоне расслабляющей тишины и полного безлюдья даже воздух кажется ему совершенно другим — не спертый, остужающий, но не коварно крадущийся под слои одежды. До нужной двери Тихон добирается неваляшкой с соответствующим грузом — под ногами противно булькает вода. — А вот и я. — басит он, разбавляя открывшуюся взору темноту щелчком включателя. Сгорбленный силуэт у окна ежится, как от глотка российского шампанского. — Чего одни скучаем? — Хочешь компанию составить или к другим детям отвести? Язвительный ответ единогласно остаётся риторическим, однако цветастые очки Тихон конфискует — за молчание. От такого маневра непослушные пряди мгновенно накрывают бледное скуластое лицо, из-за чего потревоженный Серёжа куксится, гневно сдувая со рта несколько русых волосков. Его пальцы с грохотом откладывают телефон на раскрытую тетрадь, стягивая с запястья резинку-телефонный-провод. На выдвижной стол приземляется банка энергетика с ещё заметной росистой влагой, — пачка сигарет продолжает покоиться в заднем кармане спортивок. Звук расходящейся молнии меркнет в шуме вновь застучавших колёс поезда. — Короче, надеюсь, что выбрал тот, который тебе нравится. — Тихон бросает ветровку на кровать и с недюжинным упрямством перехватывает завсегдатаем холодные руки. — Дай соберу нормально. Снизу ворчат, бьют лбом по грудной клетке, словно рогами двухметровый частокол, кусают куда-то в рёбра, прямо через ткань футболки. Тихона сложившаяся ситуация забавляет, по глупому смешит, заглушая боль, хотя остатки пятизвёздочного виски давно должны были выветриться из организма — хватка на дёргающихся запястьях усиливается незаметно для него самого. Напряжение повисает в воздухе одновременно с обоюдной неуступчивостью. Очередной же укус на животе становится последним спусковым крючком — заразительное гоготание заполняет угловатое пространство купе распирающим, необъяснимым сумасшествием, что просачивается ударными волнами далеко за пределы тонких стен. Заляпанное окно стыдливо покрывается испариной. Замолкают они так же резко, неотрывно глядя друг на друга, восстанавливая дыхание и давясь раскатистыми приступами эндорфинов. Откуда-то сверху, словно из смежной галактики, до них долетает настойчивая и внушительная угроза окликнуть проводницу, если те не соизволят заткнуться к чертям собачьим. — Заведи наконец себе дочку и с ней майся. Часики-то тикают. — хрипло шепчет Серёжа, выпуская на волю разворошённый хвостик. — Спасибо, кстати. В честь чего презент? — Чтобы всякая малышня носом над тетрадкой не клевала. — вкрадчиво поясняет Тихон, придирчиво рассматривая заново собранную копну и после старательно скручивая её в гульку. — Твои где? — Там же, где и твои. Курить пойдем? — Да, сейчас. — резинка соскальзывает с мозолистых пальцев, не слушается, вызывая сварливое пыхтение и чужое плохо сдерживаемое мычание. Тихон стоически поджимает губы, не идя на попятную — разве что шатаясь немного. И вот: парочка дополнительных поворотов и настоящий шедевр дринк-хэйр-искусства рождается из-под его затёкшей кисти. На радостях он аж подскакивает на месте, оттряхивая нечто невидимое с рук. — Ну как? Доволен? — Сча-сча… Кхм… Ты был прекрасен, как Иисус, произведение… — Верю. Только не вой. — мученически взмаливается Серёжа, старательно скрывая акулью улыбку под одиозной гримасой. — Пошли? — Пошли-пошли. Только накинь чё-нить. Холодно. Быстро щёлкая по острому, хищному носу, Тихон отстраняется и облокачивается бедром о край стола, подминая в себе туманное, но будто бы рефлекторное желание провести пальцем по чёткой линии скулы и изобразить пантомиму, мол, смотри, порезался. Серёже такие знаки внимания не нравятся: он сразу начинает отнекиваться, тушеваться, будто с кем-то по ошибке перепутали. Иронично, ведь ладони у Тихона дико колются, чешутся вывести именно на его теле кричаще-алым «что-то на идеальном». Взгляд, так и застывший на коренастой фигуре, спешно ретируется, цепляется за иссиня-чёрную бесконечность в окне. Серёжкино сетование на несуществующие щёки жужжит в памяти пчелиным роем, вразброс кусает внутренние органы, впрыскивая в кровь зудящий яд — это не смертельно, возможно, даже полезно с точки зрения экзотической медицины, но нервы треплет знатно. Глицином хоть пятки обколи. Из раздумий его вырывает изучающее касание на своде стопы. — Тиш. У тебя носки мокрые. — Правда? А я и не заметил, товарищ капитан. — Тц. — цыкает Серёжа и тянется к дорожной сумке, лежащей на полу сдутым тюбингом, с заминкой вынимая из неё серый яйцевидный комок. — На мои возьми. — Не нужно. — А я сказал — возьми. — Может монетку подбросим? — Я тебя сейчас подброшу, если не возьмешь. Тихон фыркает, словно завидев под ногами пищащую чихуахуа, и выжидающе замирает — в полупрозрачных, илистых глазах поблескивает стальная водная гладь, зазывающая ладошкой её всколыхнуть, пяткой в ней чуть помочится. — Жизневский, я не шучу. Бери. — Какие мы грозные, посмотрите. А если нет? То что? Реально подбросишь? Или, так, покусаешь? В болотистой пучине завораживающе расплываются круги, тормоша разогревающейся азарт; камни, как и слова, Тихон умел отбирать, кидая их с меткостью и без длительных мыслительных процессов. Некоторые соседские девчонки просили научить бросаться так же — осторожно и тихо, с едва уловимым свистом — в итоге покидая дряхлый пирс с дрожащими коленями и цветами в шелковистых волосах. Он же в свою очередь любовался вызванным волнением, чувствуя неутолимую потребность делать так снова и снова, пока не надоест, пока не наскучит. А надоедало всегда — либо неприлично рано, либо запредельно поздно. Но Серёжа не перестаёт удивлять уже как неделю или месяц, а может и год — каждая подобная вспышка, как первая. Его полуоткрытые губы посылают невербальные сигналы о скорейшем бегстве, а знакомый жар окутывает плечи Тихона шерстяным одеялом — ногтями бы расчесать, в прорубь по макушку окунуться, да не поможет. С Серёжей земля из-под ног буквально испаряется, а голова кругом идёт, когда затылком сталкивается с ближайшей стеной. Тихон больше от неожиданности ойкает, сквозь зубы чертыхаясь в адрес младой неукротимой дури и дерзости, которой в пацане хоть отбавляй. Или выбивай. — Кабан удалой, блять. — сдавленно хрипит он и тут же давится под тяжестью чужого веса на ляжках. — Не надо было препираться, дедуль. Тихон отвешивает чисто символический толчок в крепкую медвежью спину и поудобнее устраивается на накрахмаленных простынях, проверяя целостность съехавших на лоб очков. Вопиюще розовые, квадратные, без трещин и царапин, совершенно несуразные — но Серёже шло. Ему в принципе шло многое, что он покупал и не надевал ни разу. — Мама хочет, чтобы я в этом году в универ поступал. На экономиста или что-то типа того. — как бы ненароком лепечет Серёжа, активно разминая продрогшие ступни, прежде чем натянуть на них сухие носки. Но Тихон ощетинивается, несмотря на морок, удавом сковывающий ломящие конечности. — А сам-то хочешь? — Не знаю. Абстрактно всё это, муторно. Инструкции нескончаемые читать, ждать чего-то постоянно, переживать. Звучит уже не очень. — Серёжа пропускает жеманный смешок. — Будто фигнёй какой-то маешься. — Может, мне с ней поговорить? — Может, мне ещё вас познакомить? Ужин устроить, лютики купить? Она тогда точно меня в этой поганной Москве закроет. Если ещё загород не отвезет для нравственной профилактики. Мол, давай, вытравливай из себя тягу ко взрослым мужикам деревенским воздухом. — Да ладно тебе. Москва сейчас ничего такая. И между прочим в глубинках девушки очень красивые. Как говорится, кровь с молоком. — красноречивый щепок за бедро заставляет осечься. — Окей, если серьёзно, то это твоя жизнь, Серёж. Мне вот тридцатник, а я за щёголем московским ухлёстываю и понятия не имею, где брать деньги, чтобы оплатить квартиру в следующем месяце. Понимаешь? Нет правильного или неправильного решения. Есть обстоятельства, при которых это решение работает или не работает. Не хочешь высшего образования — и хуй бы с ним. Несчастней от этого ты точно не станешь. Я не думаю, что твоя мать не будет с тобой общаться только из-за того, что ты хочешь жить по-своему. К тому же, — наставительный голос Тихона плавно снижается до томительного шёпота, а мозолистые пальцы очерчивают неглубокие ямочки под тканями футболки и толстовки, — сопливые песни обо мне ты всяко пишешь лучше, чем считаешь. — То же мне — муза чайковская. — глухо прыскает Серёжа, струной выпрямляясь, когда череда всё более явственных прикосновений доходит до лопаток. — Мы курить вообще-то собирались идти… — Как встанешь с меня, так сразу пойдём, студентик.