Мальчик — летний ветер

***

      У Сережи волосы, как рожь на полях, — колосятся, куда подует теплый ветер, лягут так, как он распорядится. И шелестят в унисон с травой, пробивающейся из-под наколенного асфальта и пыльных бордюров. Рыжие, как красный кирпич, а под лучами — с золотым отливом, будто клеверный мед.       Кожа Сережина точно не была создана для загара: краснеет тут же и шелушится, а веснушки все равно видно — никуда не пропадают. Олег долго убеждал в том, что они его ничуть не портят, даже красят; ни на кого не похож, выделяется. И каждый раз больно щелкал по лбу, когда Сережа иронизировал над горбинкой своего носа — Олегу эта горбинка нравится, но если бы только Сережа не был таким упертым и самокритичным.       Зато знает, как красив в движении — здесь ему уверенности не занимать. Свой «Вираж» — уже, наверное, четвертый и точно не последний — он вечно обклеивает всяким, то стикерами, то вкладышами «Love is…»; однажды ему попалась «Любовь это… сказать, что не замечаешь его лысины». После этого Олег стал задумываться о своих генах и предрасположенностях.       Да, в движении ему равных нет. На Московской площади он успел облизать каждый угол и каждую ступеньку: коленкой, локтем, ребрами, лицом — не суть важно. Зато как — любое падение в его исполнении выглядит так, будто это и предполагалось, и он совсем не запутался в собственных ногах и ничуть не потерял равновесие.       Черные ободранные джинсы он всегда затягивает поясом, на котором Олег добавил пару дырок раскаленным шилом, потому что Сережа слишком худой. Футболки на нем всегда болтаются, как на слишком миниатюрных вешалках; Олег знает — Сереже нравится скрываться за чрезмерностью тканей больших размеров, за свободными складками и многослойностью. Для скейта у него есть одна любимая — темно-красная, точно в тон волосам, которую выпросил у Олега, потому что на ней кровь даже не приходится отстирывать. Не то что бы Волков отдал ее без доли сожаления, но смотреть на белую надпись «Би-2» через звездочку на Сережиной груди было неплохим бонусом.       А смотреть на Сережу под «Одинокую птицу» Помпилиуса в ушах и вовсе загляденье. Ни птенцов, ни гнезда и тянется за чем-то абстрактным, неземным; а в глаза посмотришь — да, сильная птица, но становится жаль. Плеер, как и гитару, Олег таскает у одного из недетдомовских знакомых. Черно-зеленую «Музу» он почти не выпускает из рук и пытается подобрать мотив на слух под песни в наушниках.       Он играет в окрестностях площади, пока Сережа разбивает уже разбитые колени; полежит, встанет и снова за дело — значит в порядке, значит можно продолжать играть. Мелочь подкидывают редко, Олег понимает — время не особо располагает. Над чехлом склоняются либо настоящие ценители, либо пьяные романтики. Бывает, и кто-то с виду богатый, просто чтобы себе же на душе какую-то ношу облегчить. Играет Олег недурно: может и в лирическое соло, и в задушевный перебор, а может и что-то между шестеркой и восьмеркой на ходу соединять. Сам получает удовольствие, забывается, полностью мелодии отдается.       На «Брата» как-то в кино сходили с денег, что Волков насобирал игрой. С тех пор задался целью выучить все песни из фильма. «Дорогу», «Линию жизни» и «Варвару» разучил в первую очередь. Никогда не забудет, как однажды в какой-то компании раздобыл для Сережи советскую классику и убеждал, что тот должен выучить бой, чтобы Олег второй партией завез финальное соло. Но уже на первых слайдах Сережа убил свои нежные пальцы и, выругавшись, дал четко понять, что играть Волков будет один. Даже удивительно, как Сережа не жалеет суставы и кожу, проезжаясь по асфальту десяток раз на дню, но не может снести временной пекучей боли в пучках пальцев. — Смотри! Смотри!       Сережа несется по парапету, кажется, навстречу самой глупой смерти, которую только можно представить. Но благо, в чем-то там ошибается и шлепается о землю, выставив согнутые руки и перекувыркнувшись через себя раз-другой по инерции. «Вираж» уносится куда-то в сторону, кажется, на проезжую часть, потому что звуки из-за спины Олега доносятся далеко не обнадеживающие: треск дерева и свист колес. — Блядь…       Гитара повисает за спиной, Олег отвлекается от чехла с мелочью и спешит к Сереже, звездой распластавшемуся на пути к оживленному проспекту. — Ты как? — Да пиздец. Скейт жалко.       Сережа так и лежит, в небо смотрит сквозь разметавшиеся по лицу рыжие пряди. Ладони ободраны в мясо, на коленях тоже кровит.       Волков прокручивает в голове ироничное «птичку жалко», от чего по-дурацки улыбается, протягивая Сереже руку. Тот приподнимается, как-то скрючившись, не понимая, где болит больше и есть ли место на теле, где не болит вовсе. — Давно пора было закончить, весь день гасаешь, конечно, уже ноги не держат.       Но Сережа не слушает, не слышит — думает только, откуда деньги взять на новый или б/ушный перекупить. У Олега снова просить его кровно заработанные как-то совсем не комильфо. Надо было учиться играть, когда предлагали.       Часов они не наблюдают, поэтому точно сказать, восемь сейчас или десять, не выходит, да и предстоящие белые ночи совсем с толку сбивают. Солнце село за крыши домов. Олег сквозь футболку ощупывает ребра, бока и спину — Сережа дергается и шипит, как уж на сковородке. — На тебя наш медпункт тратит годовой запас йода за пару месяцев, знал? — А у тебя, кажется, сейчас бабки уведут.       Бежали они долго, но безуспешно. Мужик средних лет, в прошлом, судя по всему, как минимум бегун олимпийской сборной, уволок у них из-под носа чехол с деньгами. Не то что бы там было много, но обидно. Олег играл весь день под палящим солнцем — собирает на то, чтобы перекупить «Музу». Хорошо, что гитару додумался оставить болтаться за спиной на ремне. — Сдохну сейчас.       Сережа упирается в дрожащие колени, чуть ли не задыхается. Глаза Олега горят горечью несправедливости и гневом; смотрит вслед этой сволочи и в уме представляет, с какой стороны проезжается костяшками по его лицу. — С меня Саня шкуру спустит за чехол. — Хуй с ним, Олеж. Хуй с ним…       И правда. Сережа за весь их спринт вверх по проспекту не проронил ни слова, разве что поток нескончаемой матерщины где-то за спиной Волкова. Только теперь Олег вспоминает, что тот и до этого был еле живой, а теперь, умотанный окончательно, вот-вот свалится навзничь. — Ладно, пойдем.       Олег поддерживает под взмокшую спину, предлагая облокотиться на свои плечи; Сережа бы предпочел, чтобы его понесли на руках, ну да ладно, это, своего рода, компромисс.       В ближайшей аптеке фармацевт смотрит на них как-то искоса, пробивая ленту пластырей за последние гроши, завалявшиеся у них по карманам. Кровь уже запеклась вместе с нитками рваных на коленях джинсов и отдирать ткань от раны еще больнее, чем стерпеть сам момент падения. — Терпи, атаманом будешь.       Сережа терпит, проглатывая очередной трехэтажный, — Олег последнее время ругает его за чрезмерное использование ненормативной лексики. Разумовский и представить не мог, что это его заденет и, более того, вызовет стыд. Так что молчит он очень упорно, шипя сквозь сжатые зубы. Больно до такой степени, что по щеке непроизвольно спускается слезинка, которую Сережа настойчиво старается не замечать.       Волков знает: Сережа не любит, когда жалеют. Сам за себя постоять может — хочет, чтобы так думали — и сам себя пожалеет. Но не может проигнорировать его боль в этот раз — мозолистым пальцем собирает влагу с чужого лица и в глаза заглядывает как-то нежно, лирично. — Дурак, — Сережа толкает в плечо и хмурит брови, — не здесь же.       Но Олег игнорирует и прихватывает пальцами за подбородок, в глаза продолжает смотреть требовательно и слишком серьезно, так, что Разумовский замирает и оказывается весь в его власти. Олег кладет свои губы на Сережины, легко, нежно, маленькие дети так целуются в песочнице; и отстраняется не так скоро, как, возможно, было бы необходимо, чтобы фармацевт не скривилась от отвращения.       Так и сидят молча: Сережа на скамейке и Олег перед ним на полу, поглаживая красную коленку. Аптекарша, похоже, собирается домой. Вероятно, уже десять вечера. — Ты чего… Волков… — Ничего, пойдем.       Оставшиеся пластыри они наклеят дома. — Олеж, ты с ума сошел?       Волков безучастно закуривает, останавливаясь на пороге. На улице уже куда прохладнее, небо темно-синее. Смотрит он будто сквозь, поверх маячащего перед ним Сережи. — Олег!       Разумовский трепет за плечо, требовательно, с протестом против взбесившей его отстраненности и беспечности. — А где мне еще тебя целовать? Сам же хотел. В детдоме нельзя, на улице нельзя. Че предложишь?       Сережа усматривает в его глазах обиду, а в словах и интонациях — претензию.       Отношения у них достаточно странные. Первый поцелуй произошел по пьяне на очередном квартирнике очередных знакомых Олега. Пили они все что ни попадя: от колы до сидра и еще чего-то покрепче. Целовались при всех и что их удивило уже на трезвую голову — все вокруг хлопали и смеялись, завывали и подначивали; то ли слишком бухие были и Сережу с девкой перепутали, то ли им было все равно. Потянулись они друг к другу одновременно, раздумывая лишь пару секунд, — против правил бутылочки не попрешь — подползли в центр круга на коленях и провалились в омут. Губы Олега были мягкие, как белый зефир, а Сережины — солоноватые, будто облизываешь фисташку перед тем, как прожевать. Глаза непроизвольно закрылись, поэтому запомнились лишь ощущения: горячий язык на губах и деснах, ведь на скромном поцелуе не остановились и пошли дальше; руки властно гуляли по Сережиной шее, рыжие волосы спадали на глаза и лезли в рот, дыхание обжигало, а стон Сережи в губы Олега возвел возбуждение Волкова в крайнюю степень. Они перестали терзать друг друга уже после громкого и неоднозначного «воу, во-о-оу» отовсюду. — Ты, блядь, ненормальный. — Ага, за тобой не успеваю.       Гнев закипает теперь в Сереже. Волков таким бывает редко, скорее, практически никогда. Злость он подолгу копит внутри и, зачастую, вымещает на детдомовских драчунах, которые уже не знают, куда от него деться. Сережу он всегда оберегал, как тепличный цветочек, а тут что-то изменилось.       Наутро, как впрочем и все дальнейшее время, инцидент этот не вспоминался; будто обоюдно решили о нем забыть или хотя бы игнорировать. Олега теперь было сложнее вывести на телесный контакт, который всегда так был необходим Сереже. Волков курил больше, песни слушал дольше и смотрел куда-то дальше за горизонт. А Сережа каждую ночь вспоминал, бережно храня в памяти их поцелуй. Нет, он не мог быть наигранным, не мог быть спровоцирован алкоголем — ситуация и обстоятельства лишь дали возможность вырваться наружу их потаенным желаниям.       Глаза Сережины мерцают желтым и брови будто удлиняются, делая взгляд не иллюзорно опасным. Еще никогда Олег не упрекал его в ненормальности, и знает ведь, что для Сережи это удар ниже пояса, задел специально, намеренно, от чего еще больнее. Больнее, чем отдирать нитки с запекшейся кровью от открытой раны.       Разумовский его оставляет, унося ноги вниз по проспекту. Лучше так, чем сейчас, сцепившись, валяться под ногами у редких прохожих и заночевать в обезьяннике. Олег докуривает сигарету, смотря вслед и все сильнее прищуриваясь в попытках рассмотреть ускользающую фигуру.       Однажды Сережа умудрился вывести Олега на разговор, почти по душам. Сказал, что ему понравилось тогда целоваться, и клещами из Волкова вытащил «мне тоже». Тогда они сделали это во второй раз, уже на трезвую: осторожно и скромно, кротко. Олег сказал, что не понимает, что с этим делать и как такое могло случиться. Сережа положил голову на его плечо, предлагая смириться.       К Сане Волков долго не решается пойти, выкуривает вторую, достает третью, но все же берет себя в руки. Жалеет, что раньше этого не сделал, не помешало бы.       Тяжелая дверь на третьем этаже открывается перед ним со скрипом. — Ты время видел? — Ты на мне видел часы?       За борзость свою Волков скоро получит, в этом он точно уверен. — Чехол где? — Тут такое дело. Спиздили чехол, Сань. Но я тебе новый куплю.       Гитару он отдает хозяину достаточно виновато, чтобы убедить Саню хотя бы не запинать себя ногами на лестничной клетке. — За гитарой можешь больше не приходить. И плеер верни.       Плеер для Олега — сокровенное. Реликвия. Из рук он его еле выпускает, провожая жалостливым взглядом. — Сань, — закрывающуюся дверь придерживает ладонью, с силой, — займи гондоны.       Косяк звонко хлопает в проеме, щелкает с той стороны замок. Третью Олег выкуривает там же, на чужом придверном коврике. Из вновь приоткрытой двери Саня протягивает ему три штуки и на прощанье показывает фак.