I did it my way

Оказывается, что без Брока в квартире оглушительно тихо, как на поле боя перед артобстрелом. Эту гнетущую тишину Стиву отчаянно хочется нарушить хоть чем-то, и пока Джеймс прячется в их с Броком общей спальне, он отправляется на кухню. Он включает радио едва слышно и долго ищет нужную волну, пока, наконец, из динамиков не раздаются знакомые и так любимые Броком биты восьмидесятых. Посуда в раковине, оставшаяся после завтрака, сама себя не вымоет, как сказал бы Рамлоу, и Стив, нацепив передник, принимается за работу: нужно делать хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Когда сзади доносятся шлепки босых ног, он совсем не удивляется. Джеймс подхватывает с крючка полотенце и пристраивается рядом вытирать. Они работают быстро и слаженно, ни разу не столкнувшись на пятачке у мойки, не наступив друг другу на ногу. Брок бы гордился ими. — Громко думаешь, — бурчит Джеймс. — И о чем? — Стив едва успевает остановить себя на полпути к тому, чтобы прикоснуться к нему. Когда раньше, давным-давно, едва ли не в прошлой жизни, они с Баки вот так принимались вдвоем за домашнюю работу в крохотной квартирке Стива, то, в конце концов, оказывались мокрыми с ног до головы в объятиях друг друга. А безобидные дружеские тычки и короткие вороватые прикосновения заканчивались ласками жаркими и жадными, от которых у Стива кипела кровь и кружилась голова. В такие моменты ему казалось, что кроме них с Баки не осталось в мире ни одной живой души. И даже шум с улицы, проникавший сквозь закрытые и наглухо зашторенные окна, не мог разубедить его в этом. Бак был его миром, вселенной, Бак был для него всем. — Все с ним нормально будет. Командир — живучий, да и доктор Чо в науке не последний человек. Послезавтра заберем — отплясывать будет, вот увидишь! — Джеймс сам тянется к нему, небрежно ворошит успевшие отрасти золотые пряди и замечает. — Длинные отросли, почти как раньше. Последнюю фразу, произнесенную шепотом, Стив слышит и не верит собственным ушам. — Баки? — с надеждой спрашивает он. Но Джеймс его уже не слушает. Он быстро раскладывает чистую и насухо вытертую посуду по местам и ретируется с кухни. Ночью, искрутившись-извертевшись в постели и сбив одеяло в бесформенный комок, Стив сам стучится в соседнюю дверь. Все в рамках приличий: он одет в пижамные штаны и футболку, тем самым намекая, что не претендует ни на что большее, чем совместный сон. Он и правда не надеется ни на что иное — это было бы нечестно по отношению к Броку, мысли о котором и привели его сюда. Джеймс открывает, и сразу понятно, что ему тоже не спалось. — Не могу заснуть, — Стив покаянно разводит руками. — Можно… с тобой? У Джеймса растрепанные волосы и больные глаза. А еще футболка наизнанку. Брокова, что очевидно по просвечивающимся на черной ткани округлым оранжевым буквам «The Mamas & The Papas» — названию одной из его любимых групп. Их песня California dreamin’ была тем буквально затерта до дыр, даже Стив знал строчки из нее наизусть: так часто Рамлоу ставил ее. — Проходи, — голос Барнса звучит глухо, змеится по краям глубокими трещинами. — Ты сам-то в порядке? — запоздало спрашивает Стив и едва не хлопает себя по лбу: вот ведь дурак бестолковый, все о себе думал, а каково сейчас ему, Солдату без своего командира, даже в голову не пришло. — Состояние стабильное, — рапортует Солдат. Не Баки, не Джеймс, а безликий и бесполый уже не убийца канувшей в лету Гидры. Только теперь Стив отчетливо вдруг понимает, кто перед ним. Каким же он был дураком, пытаясь воскресить в этом человеке Баки, своего Баки, с которым провел детство и юность, которого проводил на фронт! Уже в Аццано это был не совсем Бак, а он, Стив, предпочел этого не замечать. И друг соответствовал его ожиданиям, по крайней мере, пытался. Он улыбался беспечно, как делал это раньше, но то на виду. А что с ним было, когда Стив отворачивался? На этот вопрос Роджерс не знает ответа и, наверное, не узнает никогда. Как не может точно знать, что было с Солдатом в Союзе и в Гидре. Да, есть архивные записи, но в них, Стив читал, лишь скупое описание опытов и экспериментов. А что творилось в голове у Солдата, когда его раз за разом ломали, резали, кололи, шили наживо или не шили вовсе, проверяя скорость регенерации? О чем он думал, когда ему давали в руки нож, пистолет, винтовку и отправляли убивать? О чем он думает сейчас? — Пойдем, Солдат, — зовет он его, — я позабочусь о тебе. Во взгляде Джеймса такое облегчение, что у Стива глаза щиплет от непрошеных слез. Он отворачивается и тянет Барнса за собой в постель, укладывает того под одеяло, а сам ложится рядом. Их, словно меч любовников, разделяют несколько слоев ткани, да и нет здесь и сейчас ничего плотского, только забота и нежность. Только тепло, которым одно тело щедро делится с другим. Стив обнимает Джеймса поверх одеяла и притягивает к себе. Теперь он сильный настолько, что даже Солдат кажется ему пушинкой. Но и мелкий Стив тоже бы справился — всегда справлялся, приговаривая свое коронное: «Да я так весь день могу!». Весь день, всю ночь, столько, сколько потребуется. — Спи, Солдат, — шепчет Роджерс и чувствует, как тот расслабляется под тяжестью его руки. Дыхание Джеймса выравнивается и углубляется, и только тогда Стив сам позволяет себе закрыть глаза. *** — Мелкий, пусти, ну что ты прилип, как банный лист! — ворчит Баки незло и пытается скинуть с себя его руку. — Телефон уже обзвонился, дай встану! Голос друга вырывает Стива из приятного (о, определенно, более, чем приятного) сна. Пытаясь скрыть свое совершенно неуместное возбуждение, он тут же отпускает барахтающегося в слоях одеяла Джеймса и откатывается на другую половину кровати, но не рассчитывает ее ширины и с грохотом падает на пол. — Живой? — посмеивается Барнс и, дождавшись ответного сдавленного стона, устремляется к надрывающемуся в коридоре старкфону. «Барнс, слушаю!» — доносится до Стива, а после только «Да», «Ясно», «Принято» и «Будем». В голосе Джеймса нет тревоги или беспокойства, скорее довольное облегчение, и потому Стив тоже не волнуется, позволяя себе поваляться на полу и немного прийти в себя. Он слышит, как включается вода в ванной. Она течет так долго и журчит так сладко, что игнорировать позывы своего организма Роджерсу становится тяжеловато, и он едва не приплясывает, пока Джеймс, наконец, не освобождает ванную. Впервые, наверное, с далеких бруклинских времен, Стив напевает в душе. Хотя какой там был душ? Так, угол в кухне, отгороженный ширмой. Стив вспоминает, как Баки любил усесться на табуретку и, потягивая горький дым дешевой папиросы, смотреть, как он моется. Поначалу это ужасно смущало Стива, хотя к тому моменту они давно уже спали вместе и никаких тайн в их телах друг для друга уже не осталось. Но потом он и сам вошел во вкус и, намыливаясь едким мылом, пытался даже, насколько позволяло его угловатое тощее тело, красоваться для Баки. Стиву нравилось, как менялся взгляд его любимого: возбуждение превращало серые глаза Баки в две темных грозовых тучи, и это удивительно шло ему. «Да что ж ты делаешь со мной, мелкий?» — шептал Бак прежде, чем сорваться с места и, наплевав на одежду, прижать к себе мокрого и покрытого с ног до головы пеной Стива и впиться поцелуем в бледные губы. От этих воспоминаний член снова болезненно крепнет, и Стиву ничего не остается, как, обхватив его ладонью, в несколько резких движений довести себя до оргазма. Его всего словно выкручивает наизнанку, выворачивает оглушительным спазмом удовольствия, он стонет глухо, не успевая закрыть себе рот рукой — так быстро и ярко все происходит. Мгновение спустя свидетельство его грехопадения утекает в слив душа, а Стиву остается лишь гадать, слышал ли что-то Джеймс с его усиленным слухом. Недолго думая, он все же решает для себя, что все здесь взрослые люди. В конце концов, он сам давно уже не краснеет, когда из соседской спальни доносятся еще не такие звуки. Джеймс предсказуемо обнаруживается на кухне. На столе перед ним в две аккуратные и совершенно одинаковые стопки разложены по тарелкам сэндвичи. На месте, где обычно сидит сам Роджерс, стоит кружка, до краев наполненная кофе. С молоком. — Это мне? — удивленно уточняет Стив. — А ты видишь здесь еще кого-то? — Барнс жмет плечами и двигает ему тарелку. — Ешь давай, мелкий, и поедем. Командира в палату перевели. — Это хорошо или плохо? — бормочет Стив с набитым ртом. Эти сэндвичи кажутся ему манной небесной — до того они вкусные. Почти как те хот-доги, которые они с Баки ели на Кони-Айленд сотню лет назад. Стив отлично помнит тот вечер, словно он был вчера. *** Ласковый шорох океана почти не слышен за музыкой и шумным гомоном толпы. Вокруг все светится, сверкает, искрится. Стиву только исполнилось четырнадцать, и с высоты своих пятнадцати Бак щедро раздает советы: как правильно подкатывать к девчонкам, о чем с ними говорить, как предложить поцеловаться. Стиву все это неинтересно, кроме, разве что, поцелуев, и Баки великодушно соглашается как-нибудь потренировать его, отчего у Стива вмиг голова идет кругом. Он представляет, пожалуй, слишком живо, как Баки нежно берет его лицо в свои ладони. Они у него грубые и совсем не девчачьи, все сплошь покрыты мозолями от работы в доках: Бак с четырнадцати помогает отцу и половину заработка кладет себе в карман. Он закрывает глаза, смешно складывает губы и тянется к Стиву… На большее фантазии Роджерса пока не хватает, ведь раньше он видел поцелуи только на киноафишах — на сеансы для взрослых их с Барнсом пока не пускают. — Эй, приятель, — Баки подхватывает его, покачнувшегося, под руку и тянет на скамейку. — Ты как? — Порядок, Бак, — выворачивается Стив. Он не хочет быть слабым перед другом, хотя от того, как тот прижимает его к себе, все тело Стива вмиг покрывается мурашками. — Не хочешь перекусить? Я угощаю! Они останавливаются у ларька с хот-догами. Продавец, одетый в форменный фартук в бело-красную клетку и белую шапочку, жестом фокусника щипцами извлекает из жестяного чана, исходящего паром, длинные сочные сосиски, бережно укладывает их на еще теплые, разрезанные вдоль булочки, а после, как заправский кондитер, украшает всю эту вкуснятину кетчупом и горчицей. — Сколько сможешь съесть? — с азартом в голосе спрашивает Стив. — Готов поспорить, максимум три осилишь! — Я? — Баки бьет себя кулаком в грудь. — Пять! — А если не справишься? — Стив подмигивает. — Тогда проси, что хочешь, все сделаю! — Бак так уверен в своей победе, а Стив так хочет, чтобы тот поцеловал его по-настоящему, что они бьют по рукам и спорят на желание. Четвертый хот-дог Барнс доедает уже с трудом, а на пятый не может даже смотреть. — Кажись, ты выиграл, мелкий, — бурчит он, запивая ненавистную булку холодным лимонадом. Стив истратил на стакан шипучки для друга свои последние центы, заработанные на разносе газет. — Твое желание? — Э, нет, — хитро щурится Роджерс, — я, пожалуй, придержу его до лучших времен. — Вот паршивец! — смеется Баки, и Стив подхватывает. Их детский смех взлетает высоко в черное небо, украшенное россыпью звезд, вместе со смехом сотен людей, гуляющих по набережной. Тем вечером они опробуют все аттракционы в парке: от дома ужасов, где оба орут во все горло, когда в темном, завешанном паутиной коридоре, им на голову едва не падает гигантский бутафорский паук, до американских горок, после которых все съеденные Баки хот-доги оказываются на тротуаре. А напоследок поднимаются высоко над парком в кабинке чертова колеса, где Баки, хохмивший в очереди, что это только для парочек, замирает, очарованный высотой. И Стив отчаянно хочет поцеловать его даже несмотря на кислый запах изо рта. Но не решается, а делает это позже, когда, возвращаясь домой в кузове рефрижератора, они тесно прижимаются друг к другу в поисках тепла. *** — Это хорошо, но домой его пока не отпустят. Доктор Чо сказала, что полежать придется еще пару дней, а после — реабилитация по мере необходимости. — Джеймс, если бы я знал о серьезности его травм, — говорит Стив, — я не допустил бы такого исхода. Веришь? Тот лишь коротко кивает в ответ.