Жизнь невмоготу

— Белла, я сколько раз тебя предупреждал, что нужно рассчитывать силу, когда сражаешься с Регулусом? — отчитывал девушку Долохов. Презрительно скривив губы, юная мадам Лестрейндж даже не смотрела в глаза мужчине: её внимание привлекал скорее сидевший на полу кузен. С точки зрения Беллы, вряд ли вообще произошло что-то страшное: подумаешь, мальчишка пропустил пару заклятий, в конце концов, в реальной схватке вряд ли кто-то сделает скидку на его возраст. Ну и что, что ему всего шестнадцать? Ну и что, что авроры вряд ли будут применять Непростительное? В конце концов, под Круциатусом братец очень забавно кричал и извивался на полу, хватая ртом воздух. — Палочку, Белла, — настойчиво повторил Долохов. — Сдай свою палочку до вечера. — Ой, да пожалуйста, — с самым независимым видом хмыкнула Лестрейндж, протягивая оружие. Что ни говори, а «старой гвардии», ещё из Вальпургиевых рыцарей, она слегка побаивалась, хоть и старалась это скрывать. Долохов убрал её палочку во внутренний карман мантии, прихрамывая — видимо, не до конца оправился от вчерашней схватки с аврорами — приблизился к Регулусу, присел на корточки и потряс юношу за плечо. Мутный взгляд Блэка сфокусировался на лице Антонина; не обращая внимания на кузину, так и оставшуюся стоять посреди дуэльного зала, подросток мотнул головой и уткнулся Долохову в плечо, вдыхая знакомый, безопасный — хоть и в высшей степени непривычный — запах огневиски, табака, кедра и кардамона. Мужчина криво ухмыльнулся, с неожиданной нежностью проводя загрубевшей ладонью по чëрным кудрям. — Иди, Белла. Иди, загляни только к Лорду на пару слов, — рассеянно бросил мужчина, помогая Регулусу подняться. — Совсем плох твой братец. Ещё раз мальца тронешь — до утра из дуэльного зала не выйдешь. Я предупредил. Фыркнув, Лестрейндж круто развернулась на высоких, тонких каблучках, взмахнув роскошной гривой аспидно-чëрных кудрей, и убежала, только краешек подола мелькнул за дверью. Блэк, привалившись к стене, усмехнулся, обнажая мелкие, как у хорька или ласки, зубы: — И нормально я себя чувствую, Тони, — юноша закинул голову, подставляя внимательному, изучающему взгляду бледное горло. Инстинкт хищника не обманешь — тощая шейка так и манила вцепиться зубами. — Раз нормально — зачем при сестре-то ко мне полез? — хмыкнул Долохов, не сводя глаз с крохотной родинки на адамовом яблоке. Блэку, казалось, только того и надо было: облизнув губы, подросток сглотнул, отчего кадык дëрнулся, и блаженно прикрыл глаза. — А если матери твоей расскажет? — Не расскажет, — отмахнулся юнец. — Побоится. Я же тогда расскажу, что она на мне Непростительное отрабатывала, мать ей такое тогда покажет… — Дурная у вас семейка, — цокнул языком мужчина. — Дурная, куда деваться, — кивнул Регулус и приоткрыл глаза, посмотрел на Долохова так томно и жарко, что тот лишь усилием воли подавил желание незамедлительно продемонстрировать, что бывает за такие взгляды. — Ты чего творишь, а? — проворчал Антонин, отворачиваясь. Этот недетский, голодный взгляд преследовал его. Не должен так смотреть мальчишка, да только Блэку не объяснишь. Их семейке вообще ни одно правило не писано — старшенькая, вон, не разбирает, что хорошо, что плохо, собственного брата, хоть и двоюродного, Непростительным на собственной шкуре учит, младший… А что младший, младший зыркнет — чуть ли мантия с плеч не спадает. И улыбается затем — светло-светло, солнечно, как будто не он — ребëнок, который пытался полжизни быть нужным матери и отцу. Как будто не его насильно вытянули в подлунный мир из тëмных вод Леты, выткали золотой нитью на семейном гобелене равнодушное «Регулус Арктурус Блэк», не он платит по счёту, который никогда ему не принадлежал. Как будто не этому мальчишке с его совсем не детскими — и даже не томными, напротив, усталыми, затравленными, больными — взглядами возвращаться сегодня в дом, где незримым, бестелесным призраком мечется тень старшего брата, и мать вновь за ужином подожмëт презрительно губы, если заметит на бледных, тощих предплечьях расцветающие лиловыми цветами гематомы. Регулус никогда не говорил об этом. Блэки не из тех, кто рассказывает о своей семье, Белла — не в счёт, Белла вообще не от мира сего, и, наверное, отчего-то завидует братьям: больно злорадно она хохочет, когда вместе с облаками ядовитого дыма выдыхает Долохову на ухо ворох подробностей о тех Блэках, что живут на площади Гриммо. Может быть, она хочет быть такой же свободной, как Сириус и некая Меда, ещё одно крохотное пятнышко, выжженный след, как от сигареты, на стене гостиной. Может, она сама платит — за сестёр, что выбрали жизнь без войны, без Лорда, за брата, что сражается против. Белла — взрослая. Белла решила так сама. Другое дело — этот нелепый, нескладный подросток, которого родили, вероятно, ради того, чтобы возложить на его голову тяжëлую корону — быть Блэком всё равно, что быть королевской крови. Агнец на жертвенном алтаре в окружении златых даров. Бессловесный, ведь нечего ему рот открывать, он же — наследник всех привилегий, с младых ногтей приучался шею держать, даже если ноша тяжела, и молчать. Нельзя таким жаловаться, таким даже хотеть ничего нельзя — за них всё решил сыновний долг. Белла говорила — брат, который сбежал, был старшим; это ему было нести тяжкий крест, но, видать, старший оказался хитрее, вывернулся из цепких рук матери, показал средний палец отцу, не захотел быть воплощением родительских мечтаний — и теперь разбираться со всем младшему, что так доверчиво склонил голову на плечо Антонина, и рассеянно шепчет, что у него всë хорошо, потому что сказать, как есть — табу. Долохов и так понимает, что младшему — совсем, если разобраться, юнцу, от силы шестнадцатилетнему — совсем плохо. Не бывает хорошо, если ты не человек, а вечное противоречие между чувствами и имитацией едва заметного удовлетворения, чтобы могла быть довольна требовательная мать, между покорностью и вечными дуэлями — ради гордости отца. Понимает — и не препятствует хоть и робким, но весьма неоднозначным касаниям. Даже когда юный Блэк выпрашивает сигарету, с которыми Долохов и вовсе, кажется, не расстаётся, и склоняет кудрявую голову слишком близко, почти касаясь гладкой щекой чужой щеки, поросшей щетиной, Антонин безмолвно разрешает ученику быть так близко. Только пока они курят. Жар прикосновений не обжигал, напротив, приносил до истомы знакомую негу. Мягкую, заботливую, нежную — своего рода кредит доверия, обещание лучшего. Тёмные глаза Регулуса вспыхивали, как угли костра — чëрные, они наливались багряным жаром и рассыпались искрами. — Не дразни зверя, мальчик, — бурчал Долохов, и сам, не помня себя, целовал. Потому что мог; потому что хотел; потому что нуждался в этом сам; потому что более всего в этом нуждался тот, кого он целовал, жадно сминая губы. Жар чужих рук опалял запястья, поднимался к предплечьям, сквозь плечи доходил до ключиц, тянулся к сердцу — и оттуда тек по венам, заставляя банальных бабочек в животе щекотать брюшину своими крылышками. — К Моргане всё, — Блэк настаивал, тянул на себя, бесцеремонно водил пальцами по внутренней стороне бедра мужчины, лаская распалённое тело непозволительным прикосновением — если и сгорать заживо, то только так. — Убери руки, — прорычал Долохов, стискивая хрупкие запястья и фиксируя их над головой нахального подростка, но тот — змеиная хитрость, неискушенная душа, порочная невинность — заглядывал мужчине в глаза так бесстыдно, что огонь желания стискивал горло, отбирая последний кислород. Дышать становилось все труднее, густой и горячий воздух, обжигая гортань, с трудом протискивался в легкие. В глазах начинало темнеть, голова кружилась. Оставались лишь аконитово-чëрные глаза. — Ты убрал, а дальше что? — бесстыжий Регулус облизывал вмиг пересохшие губы, смеялся — одними безумными, как у всей его семейки, глазами. — Ничего, домой иди, — Антонин стискивал его челюсть, пытаясь загнать как можно дальше совсем свежее воспоминание — юный и порочный Блэк охватывает губами фильтр сигареты, кидая из-под пушистых ресниц абсолютно однозначный взгляд. — Ты чего добиваешься? Преграды рушатся, у Пожирателей никогда не было моральных устоев; Долохов ведëт ладонью по бедру подростка, подбираясь к сокровенному месту — и отдергивает руку. — Так чего ты добиваешься, если даже не хочешь меня? *** То живое, что было в Блэке, что заставляло идти вперëд, бесследно исчезло. Он был удручен, озадачен и подавлен. В нём больше не оставалось сил, лишь мрачная решимость. И пусть Регулус не мог спасти себя, на кону стояло нечто большее: сотни, тысячи человеческих жизней, которые мог бы унести бессмертный безумец. Регулус устал бояться. Устал лгать себе, что сможет найти выход, сможет избежать смерти — нет, но сумел принять неизбежное. Смирился; нашёл в себе силы попрощаться с жизнью, хотя, вероятно, стоило сделать это тогда, когда писал записку. Кричер молчал; молчал и Блэк. Непоколебимое его спокойствие было лишь маской; пусть мир и виделся чужеродным, неправильным, плоским, как театральная декорация, был один маленький крючок, который держал юношу в этом мире; только когда Регулуса волновали его собственные «мелкие и низменные» желания? Обжигая, вода врывалась в лëгкие. Блэк закрыл глаза, чтобы не видеть отвратительных конечностей инферналов. В темноте под веками за ним следили три пары глаз. Так и не вышло у нас в подлунном мире, Тони?