Багровый парус

      Когда они общими силами укротили небесную кару, кажется, вместе с бурей Цинсюань прогнала зиму. О приходе тепла уже следующим ясным рассветом зашумели морские волны, запело чистое и многоцветное солнце, что заглянуло сквозь проломы в сером теле ветхого храма, зазвенела первая капель по стылым булыжникам, загрохотали наконец первые весенние грозы. Сперва разбудили ранним утром далёкие глухие раскаты грома, и они даже не сразу поняли, что уже наступило утро, до того было над головою густо темно и сумрачно, а спустя недолгое время небеса хлынули на голову неудержимым северным ливнем, а огненные сполохи молний казалось, всё бесплодно целились в их одинокий покинутый остров.       Два первых штормовых дня Се Лянь провёл почти впроголодь: опасно было отправляться в море когда в небе бушует такая непогода, и Цинсюань едва ли ни силком пришлось заставить его забрать рыбу с божественного алтаря. Хоть дети океана живые телесные существа, голод для создания с духовной силой Се Ляня опасности не несёт — всего лишь мимолётное неприятное чувство глубоко под рёбрами, но каким бы божеством и хозяином храма был Цинсюань, не заботься он о единственном своём верующем? Сам он часто воплощался теперь в мужское либо женское тело, чтобы проще было концентрировать и направлять духовную энергию на успокоение волн вокруг крошечного островка. Пока буйство вод сдерживали порывы ветра, Се Лянь спрыгивал с камней, чтобы уже в море перевоплотиться да уплыть искать себе добычу. Цинсюань после обретения силы и тела всё же удалось убедить его больше не делать подношений. С ним ничего теперь не случится, а Се Ляню, телесному и живому, нужно есть, чтобы иметь силы. Нужно, и дитя океана так и поступал несколько дней, пока не понял, что теперь ему вкус сырой рыбы всё равно что одиночество и отчаяние. В особо сильные шторма он, преодолевая стыд, просил Цинсюань сдерживать волны пару минут, чтобы успевать безопасно выбраться на камни. Тогда он продолжал рисовать талисманы чёрным углём, и теперь просто подсушивал рыбьи тушки над их огненным полыханием. Добыча его часто выходила обугленной или наоборот — истекала мерзкой подогретой морской водой, что превращалась над костром в зловонную илом жижу, но за свою долгую жизнь Се Лянь давно стал совсем неприхотлив. Тем более, под чёрной коркой, которую весьма несложно сковырять, оказывалось вполне сносное безвкусное мясо. Так всё равно было лучше, чем есть рыбу сырой.       Цинсюань тоже менялся с обретением новых возможностей. Ветренное божество, которому уж не одна сотня лет, поразительно превращалось в неугомонного ребёнка. Ребёнка взбалмошного, любознательного, жадного до впечатлений. Главным объектом неуёмного интереса конечно же стало людское тело из плоти и крови. Цинсюань с нечитаемым выражением трогал и оборачивал перед глазами свои ладони, гладил настоящие осязаемые волосы и пальцы на ногах, пытался разглядеть на поверхности беспокойного моря отражение собственного лица, да всё упрямо и одержимо норовил трогать Се Ляня, силясь понять, чем их человеческие формы схожи и отличны. Тот покорно утолял чужой интерес, открывая те крупицы знаний, что были доступны ему самому. Безжалостным камнем преткновения стало для них женское тело. В познаниях Се Ляня оно оказалось глубоким как сам океан безбрежным провалом. За последний год он успел увидеть одну лишь звериную демоницу, воспоминание о которой неизбежно пробуждали в душе тёплую давящую тоску, но едва ли восполняли безбрежную пропасть познаний. Всё, что русал мог — краснея и моля небеса не сгореть со стыда, объяснять Цинсюань бессмысленную и непонятную культуру взаимодействия меж телесными существами, которую ему слишком непросто было осознать, как и смущение, вызванное плотью. Всё, что удалось — убедить божество пристойно носить одежду, принимая людскую форму да не пытаться в ней же исследовать море. Цинсюань на удивление, слушалась, даже усвоила вскоре, что значит "приятно", "холодно" и "больно", с помощью солнечного тепла, ночи и синего пламени, что нельзя трогать голыми руками. Всё было спокойно, пока "приятно" не стало для неё выражаться ещё и в объятиях. В обеих своих формах божество с завидным упорством пыталось урвать для себя хоть крупицу внимания в виде телесных осязаемых касаний. Хоть это и смущало, со временем Се Лянь почти перестал отказывать. Цинсюань не мог тому нарадоваться: это же приятно, тепло почти как солнечный лучик, и дарит до того волшебное чувство безопасности, что в таком положении хотелось бы провести вечность. Хотелось бы, но настроение гостя его храма менялось, кажется, с каждым днём.       Вечерами Се Лянь молча сидел у стены, глядя куда-то за горизонт, противоположный далёкому берегу. Цинсюань иногда устраивался неподалёку, украдкой заглядывая в позолоченные закатным светом и без того золотые радужки. В глазах его друга плясали свой безразличный дьявольский танец беспокойство и надежда, и с каждым новым закатом Его Высочество смотрел тревожнее и дышал глубже. Из-за черты горизонта его глаза словно ожидали чуда. Цинсюань украдкой переживал сначала обиду и страх нового одиночества, но вскоре с монашеским смирением смог их отпустить. Это дитя океана сделало для него слишком много чтобы дать ему повод для обид. Цинсюань знал его историю, страхи, радости и боль достаточно хорошо, чтобы понимать: это существо, что стало дорого его сердцу, достойно своего счастья. Цинсюань просто изо всех сил старался скрасить его беспокойство. — Дянься? Русал в человеческом облике сидя на камнях, смывает морской водой остатки сна с заспанного лица. Замочить одежду сейчас не страшно — весна уже тёплая, буйная и неудержимая, как пламя у берега, вокруг которого можно пуститься в пляс, крепко сжимая горячие ладони тех, кто ещё задействован в этой нечеловеческой сакральной пляске у подножия костра и при взоре беспристрастных луны и звёзд, коим видно с чернильных небес каждое движение, дрожь тела и звон нематериальной мысли, что без цели и осознания разума мечется в голове и взлетает, преодолевая оковы тела, в чёрную глухую вселенскую неизвестность… — Да? К нему оборачиваются легко, с улыбкой и свежей доброжелательной готовностью. Как бы дитя океана ни отрешался от мира в своих неудержимых мыслях, Цинсюань чувствует во взгляде своего тёплого душой, знакомого друга. — Что тебя терзает? Принц морского племени в ответ молчит, глядя уже не в морскую неизвестность — в близкое и понятное синее пламя, что Цинсюань всё ещё относит к горькому своду "больно". — Не терзает, — Се Лянь улыбается так, что впору отнести это к своду "тепло", — Я лишь предчувствую что-то похожее на рассвет.       Дни плыли и плыли вперёд вслед за скорыми водами. Рассветы и вправду делались дольше и ярче, с каждым лучиком света даруя Цинсюаню радость сокращения одиночества: с приходом тепла стало больше рыбы, и Се Лянь возвращался теперь скорее, с довольной улыбкой и богатой добычей. За долгие холодные месяцы он научился готовить пойманных морских обитателей так, что пресное склизкое мясо становилось почти съедобным, а ещё, с приходом тепла более разнообразным. Разум его привык к постоянному шуму волн и научился засыпать ночами так, будто его и не было вовсе. При чём даже спящее его сознание исправно реагировало на свет и темноту — удивительно для существа, несколько сотен лет прожившего в вечном полумраке морских глубин. Так вышло и тем странным летним вечером.       По лицу Се Ляня ласковым теплом скользит солнечный лучик. Глаза его в полудрёме умиротворённо прикрыты, где-то в отдалении ласково рокочут волны и воздух остро пахнет солью, йодом и светом. Он в летнем покое лежит головой на живом, теплом и почти мягком, и чьи-то слабые сонной дымкой пальцы запутались, кажется, в его волосах. Летнее солнце греет щёку, и ему так отрадно-тепло, что будит ото сна не жар или яркий свет сквозь веки, а скользящее необъяснимое ощущение щекотки по коже, которое он в зыбком сне не успел различить и понять. Се Лянь кривится от странного чувства, морщится и вскакивает, потирая лицо, будто только что смахнул с кожи что-то, что щекотно, но едва ощутимо по ней ползло множеством мягких лапок. Где-то в уголке проёма в небо блеснула и тотчас погасила белая солнечная искорка, будто чистый лучик на мгновение отскочил от зеркала или какого-то светлого металла. Вслед за пропавшими сполохом исчезает и пелена эфемерного сна. — Всё в порядке? — Цинсюань в телесной форме юноши ленно шевелится и трёт заспанные глаза. Чтобы скоротать время Се Лянь, отдыхая на его коленях, позволил учиться заплетать себе волосы. Так лежать всяко приятнее, чем на твёрдых булыжниках, да и Цинсюаню любой телесный контакт только в радость, но они не рассчитывали, что оба задремают, разморённые летней жарой. Божество неловко, но осторожно выпутывает пальцы из распущенных прядей, что от основания сплетались в слабую и неловкую косичку. Дитя океана в ответ всё ещё молчит, глядя куда-то за черту горизонта. — Дянься? — Хозяин храма касается аккуратно, сжимая рукой напряжённое плечо. — Тебе что-то приснилось? — Да… — Едва слышно произносит Се Лянь, нехотя отрывая взгляд, прикованный к безучастному небу. — Да, наверное, приснилось. Он и правда так думая, всю ночь бессмысленно глядел на звёзды: всё стоял в ушах нежный серебряный перезвон. Заснуть удалось под самое утро, а со следующего дня летний воздух настойчиво пах сладостью и огнём.       Запах этот стойко держался день ото дня, и Се Лянь несколько раз допытывался Цинсюаня точно ли ближайший берег покинут. Хозяин храма, поддаваясь его сомнениям, сбрасывал оковы плоти и летал туда следом за ветром, но видел у уреза воды лишь пустынные камни. Ближайшие селения людей где-то далеко в глубине земли, куда не долетит даже отбережный ветер, не говоря уж о том, чтоб донести в покинутый храм земные запахи, но неясное трепетное волнение всё равно цвело и нарастало в душе заодно с летней жарой, наполняющей воздух. Цинсюань в глазах своего друга, чувствах и поведении видел и понимал эту странную бесстрашную тревогу и божественным покровительством исправно стерёг его сон. С удовольствием и готовностью сам спал рядом в человеческой форме. Ему и самому теперь было мрачно и бездумно, но тревога почти покинула разум — её исправно вытесняли запахи ночи, жара солнца и звёзд, пьянящая сладость тёплого моря и драгоценного огня северного лета. Его душа, само естество, жадно дышит этой огненной силой, и, Цинсюань знает, дитя океана чувствует то же самое.       Се Лянь просыпается от света утра, но солнечного тепла почему-то не ощущает. Воздух всё ещё пахнет ночью и совсем немного илом и йодом. Море по звуку было спокойным, а вот сердце буквально заходилось трепетным предчувствием, перебивая собственный сбитый шёпот. Он осторожно растормошил спящего на его руке Цинсюаня, да виновато и встревоженно попросил оставаться в храме, а затем тихо поднялся, чтобы выйти за порог. Выйти, да так и застыть без мыслей, дыхания и ощущений жизни и реальности. Полчища огней, наводнивших небеса, он принял вначале за звёзды. Только были они слишком яркие, близкие, дрожали живым пламенем и пахли огнём. Чтобы различить в них бумажные фонари, приходится почти яростно тереть заспанные глаза. Он различает, и более сам себе неподконтрольный, несётся по булыжникам, не глядя под ноги, да в итоге и сам замирает камнем, стоит увидеть… увидеть… Ясное ночное небо освещено словно днём огнями, затмевающими звёзды, но яркий до слепоты, глубокий как море чарующий красный, всё равно в их окружении похож на беспощадное пламя. Странно, костры ведь обычно гудят и потрескивают, а от этого — нежный серебряный звон. Светом и звоном он окутан, и фонари в небе, — тысячи солнц, а крылышки волшебных звенящих мотыльков — золотые их светом земные звёздочки. На чужой руке вспыхивает очередное крохотное светило, да так и остаётся парить, покачиваемое слабым ветром, когда она опускается. Се Лянь смотрит, и готов умереть тысячу раз лишь за ту улыбку и взгляд, которые ему дарят. Нежности, восхищения, преданности и любви в них столько, что он в мгновение срывается с места, и теперь сам как мотылёк, ныряет в самый его омут, не боясь сгореть и исчезнуть. Ныряет, и объятия смыкаются с такой силой, что будь этот огонь живым, должно быть уже задыхался бы в его руках, но об этом никто из них не думает. Ему и самому воздуха мало — то ли запах обветренной кожи его душит, то ли распирающее счастливое рыдание, что выливается наружу горячими слезами, лишая его размытой пеленой всего остального мира. Здесь и сейчас, когда тёплые руки сильно, невероятно трепетно держат его над землёй, Се Лянь согласен, чтобы кроме них навсегда исчезло всё на свете.