Мелочи

Антон повернулся к Олеже — совсем быстро, мельком, чтобы убедиться, что Олежа в порядке. Олежа нервно обнимал себя, вжимаясь в спинку пассажирского сидения. Спинка была тёмная и кожаная. Олежина толстовка была мягкая и потёртая. Вместе они смотрелись необычно. Но, несмотря на это, Олежа не казался инородным. Наоборот — как будто всё в этом автомобиле было собрано так, чтобы Олежа мог сидеть на этом месте. — Ты можешь поспать, если устал. Мы здесь надолго, — мягко сказал Антон. Олежа отвернулся к окну. У Олежи на лице плясали отсветы от фар, у Олежи на лице лежали вечерние тени. У Олежи на лице — следы бессонной ночи. Антон вызвался подвезти его до университета — как компенсацию за украденный вечер. Олеже повезло — он мог выспаться здесь, в пробке. Мог устроиться поудобнее, закрыть глаза и задремать. Машина почти не двигалась, из динамиков лилась музыка — тихо, размеренно, бессловно. Антон бы сам с удовольствием уснул, — если бы не сжимал руль. Руль тоже был кожаный. Руки Антона на нём смотрелись нелепо: большие, грубоватые, с залитыми светофорным красным костяшками. С цепочкой часов на запястье, с выглядывающими из-под рукава пиджака волосками. Антон раздражённо перебирал пальцами по кожанной чешуе руля, тёр и гладил, не смея отпустить — надо было быть начеку. Антон умел держать себя в руках. Сдерживаться было сложно, иногда даже невыносимо, но Антон знал — так нужно. Пробки его раздражали. Раздражали своим бездействием, раздражали своей медлительностью. Антон не мог встать и уйти, не мог залезть в телефон и отвлечься, не мог отвести взгляд от потока машин, светофоров и пешеходных зебр. Не мог обнять себя и уснуть до конца поездки. Мог только слушать трель чужих сирен. Олежа поморщился, когда их сосед-водитель в который раз вдарил по гудку. — Я здесь всё равно не усну. — Одолжить тебе наушники? — Нет, спасибо. Я так посижу. Олежа нервно свёл колени, крепко прижал друг к другу. Опустился чуть ниже по спинке, посмотрел пусто куда-то вперёд себя. Губы у него легко двигались — он шёпотом читал номера машин. Увлёкся, задумался. Антон подумал вдруг: наверное, Олежа ждёт извинений. За то, что Антон снова оставил его без сна. За то, что они опаздывают на Олежины любимые лекции. За то, что Дипломатор их снова поставил в такое положение — колкое, тяжелое, безвыходное. Но извиняться Дипломатору не хотелось. Он знал — некоторые вещи должны быть болезненными. Некоторые вещи должно быть тяжело принять, проглотить, пережить. Да — болезненно, да — обидно. Но Олежа был согласен, что они делают благое дело. И Дипломатор не видел смысла извиняться за случайные жертвы — они были ожидаемы. Однако внутри у Антона что-то больно кололо. Олежа болезненно сжался на переднем сидении, прижимая к себе рюкзак. Олежа не смотрел Антону в лицо, вообще не хотел его видеть — это было закономерно. Антон знал: Олежа ждал извинений. Ждал заботы. Ждал, что подвозить его будут заботливо после учёбы, потому что переживают. И что дергать его будут не из-за смертельной опасности или дипломаторских дел, а из-за желания просто провести время вместе. Люди не были сложными. Разгадывать их желания было очень легко. Единственное, чего не понимал Антон — это желаний собственных. Потому что Олежа смотрелся в кресле автомобиля как влитой. Потому что автомобиль был «семейный», и Олежа лучше всех подходил на место «семьи». Просто… просто для этого было ещё рано. Антон чувствовал, что они застряли. Что им никуда не сдвинутся. Он не будет делать шагов вперёд — потому что пока Дипломатор жив, Олежа всегда будет в опасности. Потому что пока Дипломатор жив, Антон не сможет от него отказаться. И двигаться было бы бессмысленно. Но также — необходимо. Дипломатор был слаб и вымучен. И дышал на ладан. — Прости, что мы здесь, — выдохнул Антон. Олежа сонно дёрнул плечами. — Ничего страшного. Я уже привык. Светофор всё никак не желал переключаться на зелёный.