Лесная дорога

Маленький городок вспыхнул лесным пожаром. Было дознание, опрашивали жителей и прихожан, осматривали все — дом священника, церковь. Поджарые сыщики с цепкими взглядами внушали уважение, видели, казалось, всех насквозь. Люк долго колебался — его уважение к закону, его любовь к людям и верность своему слову — все это требовало рассказать полицейским о том, что произошло. Но с другой стороны была Лея. Раз он поймал ее взгляд куда-то вдаль, когда она не думала, что за ней кто-то наблюдает. Взгляд был отчаянный и холодный. Она сторонилась людей — и его, особенно его. «Полно, любила ли она меня когда-то? Или мне все привиделось — а я — я просто был полезен ей? Был ее слугой и другом, которого можно попросить о чем угодно?..» — так думал Люк, с усилием вороша сено. Ему казалось — всю жизнь с их рождения — что они очень близки, что она общается с ним, как с равным, и он говорил с ней также… Эту странную дружбу не могло расстроить ничего, не сдерживаемое неодобрение герцога, ни недовольство тети Беру, ни людская молва… Люди, впрочем, привыкли, люди сами отводили ему роль, которую он теперь не хотел принимать — роль покорного слуги. Было еще что-то, о чем он и себе говорить не хотел. Не только родство душ, не только взаимное уважение… Каштановые завитки на белой шее, маленькие руки, обхваченные плотно тугими перчатками, тонкий стан, кружева вдоль подола, из-под которого мелькают быстрые ножки, нет, он не вожделел, не вожделел, не вожделел — иступлено говорил он себе. Не вожделел, лишь любил. Лишь преклонялся. Но теперь думать об этом было все тяжелее. Она ему снилась теперь — горько, страшно, распластанная на земле, и черные вороны летали над нею, и черные псы лизали ее ладони, а она смотрела в небо, как будто это все происходило не с ней… Люк решился — и решил поговорить с ней прежде, чем идти к полицейским, с их лупами, собаками, цепкими взглядами — но Лея уходила от него прочь, едва завидя, словно боялась, и это его злило. Могло ли что-то случиться там, во тьме, которую он не помнил? Могла ли она из-за этого кого-то убить? Могло. Могла. Однажды, доведенный до отчаяния, он решился на запретное: прошел на господскую половину дома. Проскользнул мимо старшей горничной, растапливающей камин в гостиной, мимо подслеповатой экономки — если бы его остановили, надо было придумать логичное объяснение, что он здесь делает — и он придумал, прежде чем идти — но забыл теперь. Ему повезло — он, пройдя незамеченным, быстро нашел ее. Лея была в библиотеке. Она сидела в самом дальнем углу комнаты, перед ней лежала раскрытая книга, но взгляд ее был задумчив и смотрел в пустоту. Словно книга служила ей отговоркой или границей, за которой оставался внешний мир, за которой можно было спрятаться. Люк навис над ней, она вздрогнула, подняла на него глаза. — Что ты с ним сделала? — спросил Люк резко. Он не так планировал начать разговор, но пришел к ней уже заведенный, взбешенный ее отдаленностью, необходимостью красться по господскому дому, тем, что она делала из него соучастника преступлению — которое, как он был уже практически уверен — она совершила. Лея вдруг засмеялась. У него в глазах помутнело от гнева, и он наклонился, схватил ее за руки, потянул наверх, к себе. Смех умер, оборвавшись. Книга с грохотом обрушилась с ее колен. Черные глаза Леи оказались вдруг очень близко — все лицо ее было очень близко, слишком близко. Люк держал ее руки, ее кожа полыхала, жгла, и Люк сжимал все сильнее, сильнее, его широкие крепкие ладони, разработанные трудом, казалось, готовы были сломать ее запястья. Он понимал, что делает что-то чрезмерное, но что-то внутри него радовалось этому. Лея смотрела на него своими скорбными глаза, а потом сказала тихо: — Ничего, ничего я не делала. Он сам все сделал. И она опустила лицо — покаянно, растерянно, сломлено. Люк отшатнулся, выпустил ее руки, отскочил, обожжённый, на несколько шагов. Ему вдруг стало душно. Он хотел чего-то: просить прощения или давить дальше, чтобы призналась — он сам не знал. — Ле-я, — вдруг послышалось откуда-то от дверей. Она ощутимо, всем телом, вздрогнула. В дверях стоял герцог. Люк, против воли, задержался на его лице: он отметил то, как странно Бейл изменился после смерти жены. Люк знал, как сильно они любили друг друга, и ожидал, что встретит абсолютную тьму в глазах вдовца, горе, от которого гнуться плечи, но Бейл был какой-то дерганный, глаза его бегали по залу, пальцы, сцепленные замком, нервно плясали. — Вот ты где. Я тебя искал. Здравствуй, Люк. Я искал тебя, Лея, чтобы ты мне почитала… Почитай мне… Зачем ты здесь, Люк? — Я его позвала, — сказала вдруг Лея на удивление твердо, — Я хотела покататься, но не знала, в каком состоянии гнедая. Она недавно хромала, или мне показалось. Я позвала его, чтобы спросить, и Люк сказал мне, что все хорошо и мы можем ехать. — Но ты обещала мне почитать, — сказал герцог, а взгляд его так и останавливался на чем угодно, только не на конюхе и не на дочери. Что-то было в этом неправильное — сама его интонация, просящая, немного капризная, непривычная. Прежде герцог всегда говорил любезно, но твердо, уважительно даже к низшим, никогда ни перед кем не заискивая… — Я хотела покататься. — Это подождет, — сказал герцог, — Чтение важнее. Ступай, Люк. Последнее было уже приказом. Люк кивнул, вышел из комнаты, не оглядываясь и не вслушиваясь. На всякий случай он проверил гнедую кобылку, достал сбрую и седло, но Лея так и не явилась, ни в этот день, ни в следующий. Люк сначала злился, а потом подумал — какая разница. Пересчитал скопленные деньги, поговорил со знающими людьми. Если она решила выбросить его из сердца, так он, даром что конюх, тоже может быть гордым. Он не раб — не по закону, не по духу. Не по любви. Любовь не делает рабом. Он свободен, он может уйти. Уйти далеко, в Шотландию, в Уэльс, он хороший конюх, его возьмут охотно, а герцог напишет рекомендации… Люк думал об этом ночами и днями, а время летело вперед. Полицейские вынесли вердикт, что отец Карлайл лишил себя жизни сам, и некого в этом винить. Его похоронили за кладбищенской оградой, и эта история долго бы будоражила воображение горожан, если бы не последующие события. Однажды тетя Беру пришла домой с известием, что пропала герцогская дочка. Люк поклялся себе, что не пойдет искать, и честно держался почти целый день, до заката, а после побежал к господскому дому… Найти… Помочь… Вернуть… Все к тому время уже решилось: и Люк застал лишь, как герцог, обнимая ее за спину одной рукой, держа цепко за руку другой, заводил ее в дом. В толпе шептались, зло, насмешливо, что она сама хотела сбежать… Обычно Люк пресекал такие разговоры, но сегодня он промолчал: слишком обреченное, истощенное было лицо у Леи. Что-то страшное, особенно страшное было на нем написано. Люк вспомнил все те сны, когда что-то черное нависало над ней, хищно и неотвратимо. Герцог прижимал ее к себе очень крепко. От пота его руки на ее платье виднелись разводы. «Последний раз» — сказал Люк себе — «Последний раз с ней повидаюсь и уйду». Он выждал день: назавтра был праздник в деревне. В герцогском доме никого бы не было. Никто не поймал бы его на недозволенном. На следующий вечер он снова проник в дом. Он вырос рядом, в конце концов, он знал его устройство, никого почти не было в доме. Люк миновал лестницу, одну гостиную, вторую, и вдруг услышал какие-то странные лающие звуки, похожие на смех. Он, почти против воли, пошел на звук. Они доносились из спальни. Люк помедлил на мгновение, но тут смех снова взвился вверх, и ему показалось, что это были рыдания. Дверь была открыта. Он шагнул вперед. Это была комната Леи. Белая девичья светелка, неровно освещаемая канделябром. Узкое окно. Большая светлая кровать. Столик с кувшином. Распластанное тело на полу у камина, неестественно вывернутое, словно сброшенное с высоты с невероятной силой. Это было тело герцога. Под его головой растекалась черная лужа. Люк присел около нее, опустил зачем-то палец в жидкость — устоверится? Но он и так все понял. Палец окрасился красным. Люк бездумно вытер его об рубашку. Из угла снова донесся всхлип или смех. Медленно Люк повернул голову. Ему казалось, что он видит себя слегка со стороны, а время несет его по реке вперед. Там стояла девушка в белой ночной рубашке, девушка с распущенными волосами. Она была очень красивая, эта девушка в белой рубашке, и луна мягко обрисовывала ее контур. Очень хотелось утешить эту девушку в белом, погладить ее по волосам, обнять, прикоснувшись к мягкому шелку белья, прижать к груди эту девушку-убийцу, снять этот шелк и взглянуть на ее тело в лунном свете… Как ее звали? Он ведь помнил, он ведь ее когда-то… Любил? Но тогда она не была такой… Прекрасной? Ужасной? Соблазнительной? Как ее звали тогда? — Ле-я… — хрипло позвал он, и сам удивился тому, как его голос походит на недавний голос покойника-герцога. — Я не хотела, — вдруг сказала она. — Я случайно. Пожалуйста, поверь мне. Я не хотела. Звук ее голоса — отчаявшегося, испуганного голоса — вдруг вступил в диссонанс с картинкой. Люк отвел глаза, и ему стало легче, он продолжил слушать ее сбивчивую речь. — Он все брал мне за руку, сажал на коленки… Он говорил, что я не родная, что можно, раз я ему не родная. Он пришел, я спала, он лег рядом, он начал меня целовать, этими губами, — я его оттолкнула — он упал… Вот так вот упал, я не знала, что я могу вот так вот оттолкнуть… Люку вдруг стало очень холодно. Он с опаской поднял на нее глаза — но в ней больше не было ничего соблазнительного. Она стояла, маленькая, белая от ужаса и говорила вещи, которые Люк никак не мог осознать. — Я думала, мне мерещится, что он вот так вот. Родная или нет, но нельзя же, нельзя же вот так. Со мной нельзя, с любой дочерью нельзя, и я поняла, что меня там прокляли. Вернее, я сама прокляла… Я побежала к священнику, думала, он снимет проклятье, я бросилась ему в ноги, грешная, а он и посмотрел-посмотрел и говорит что я плачу красиво и ноги у меня белые… Люк снова повернулся к ней, и от его взгляда она сбилась. Вид у нее стал затравленный, совсем испуганный. — Зачем же я тебе говорю… О… Отец ведь… был лучшим, и отец Карлайл был так добр прежде… Ты что же, тоже теперь скажешь, что у меня белые ладони, чтобы я садилась к тебе на колени, распустила шнуровку корсета? Люк резко встал — она попятилась — и сказал грубовато: — Прекрати. Не говори так. Некоторое время они стояли над телом молча. Люк спросил: — Ты говоришь, прокляли? Где? У Неблагого двора? — Тише! — взмолилась она — Накличешь! Они каждое слово твое слышат… Люк успокаивающе сказал: — Хорошо, хорошо. Там прокляли? Лея вдруг обхватила себя руками, и только тогда он увидел, как сильно она дрожит. — Ты все видел сам. — Нет, — сказал Люк, а сам подумал о том, что сны, которые он видел, может быть, не просто сны были, — Я не был. Я не видел. Или не помню. Там прокляли? Лея ответила кратко: — Да, там. На этих словах у нее словно кончился воздух и она начала снова тихонько завывать — то ли смеяться, то ли рыдать. Люк все смотрел на тело герцога, и старался ничего не чувствовать. Как ни странно, это получалось. «Что я должен сделать? Прямо сейчас?» — спросил себя он и ответ неожиданно нашелся. Может быть, его кто-то подсказал. Какой-то холодный голос, пришедший из той тьмы, которая теперь была повсюду, кроме маленького света двух свечей. Люк подошел к кровати, сдернул с нее одеяло и одним движением укрыл тело герцога. Казалось, что у камина лежит просто ворох белья. — Иди сюда, — строго сказал он Лее и протянул руку. Он готовился, что на него опять накатит, когда он к ней прикоснется, но, как ни странно, почти ничего не почувствовал. Лея шагнула вперед на негнущихся ногах. Люк подвел ее к гардеробу и сказал: — Одевайся. Не смотри назад. Убедившись, что она не оборачивается, он вернулся к камину, отшвырнул одеяло, поднял тело, перехватив его поперек груди и потащил прочь из комнаты. Герцог был выше Люка, но Люк, несмотря на малый рост, был очень сильным. Он спустил тело по лестнице, едва не уронив, притащил тело к подножию, разложил его вдумчиво, холодно, словно это был обед, сено, вещь, а не живой когда-то человек. Взгляд Люка снова скользнул по телу, остановился на приоткрытых глазах. Лицо герцога было неспокойным, искаженным гримасой, и Люк быстро отвернулся. Он не хотел помнить герцога таким. Герцог был благородным человеком. Честным человеком. Люк решил не думать о том, что сказала Лея — решил забыть. Не представлять. Просто решить, что черное проклятье Неблагого двора забрало его сразу, как удар молнии. Люк почувствовал, как к горлу подступает дурнота. Он сделал несколько глубоких вдохов, загоняя обратно, в глотку, вглубь, все ощущения и чувства, сказал, медленно, продыхивая каждую фразу:  — Вам не помочь уже. А ей — можно. Вы хотели бы, чтобы я ей помог. Хотел добавить — «вы ее любили», но тут снова замаячил призрак того, о чем Люк больше не хотел думать и вспоминать. Герцог поскользнулся и упал с лестницы. Люк огляделся вокруг беспомощно и беспощадно понял: этого было мало. Разложить тело под лестницей — этого было мало. В комнате Леи пятно герцогской крови. Она капала, когда он волок тело. Остались следы. Собаки унюхают. Люди поймут. Лея не выдержит допроса, ей не поверят. И Люк вдруг понял, что надо делать. Он, на самом деле, всегда любил огонь. Через час они стояли на холме и смотрели на то, как полыхает усадьба. Люк запалил ее в нескольких ме стах — на кухне, у каминов, возле тела герцога (он просто бежал, бежал от огня и упал с лестницы, вот и все), это оказалось так просто, словно он всю жизнь только и делал, что устраивал поджоги. Ему нравилось смотреть, как занимается пламя, и в один момент оно вспыхнуло даже раньше, чем он чиркнул спичкой о коробок. Он не был уверен, впрочем, ему могло показаться. Хорошо, что не было людей, что все люди были на празднике. Он тогда не знал, что делал бы. Он помедлил возле портрета герцогини Брехи, но потом продолжил свое дело. Огонь все смоет. Огонь все очистит. Он не выдержал только возле конюшни — открыл стойла и двери — живые кони, настоящие кони, за которыми он ходил, домашние кони все никак не хотели разбегаться, даже когда он закричал на них… Они бежали, лишь почуяв запах дыма. Люк задержался зачем-то ненадолго. Лея стояла в воротах и ждала его. Лицо у нее было собранное, в руках - большой ридикюль. Она взяла вещи и деньги, как он ей сказал. Он думал, что она не сможет, что придется уводить ее силой, придется самому собирать, преодолевать ее страхи, истерики, плач, но нет. Ее лицо было очень спокойное, но Люк больше этому не верил. Он хотел было взять ее за руку, но ее фигура, плотно охваченная черным шерстяным платьем, показалась ему на мгновение слишком красивой, и он просто сделал ей знак, не касаясь, чтобы она следовала за ним. И она последовала.