Производственный роман

Часть I Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде. Н. В. Гоголь, «Невский проспект» Глава 1 Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Ф. М. Достоевский, «Записки из подполья» июнь, 2030 год В одну из теплых июньских суббот в помещение Балтийского вокзала неторопливо вошел молодой человек девятнадцати лет. Проходя через выключенную рамку металлоискателя, он даже не поставил на ленту сканера пятикилограммовый черный рюкзак, в котором, приглядевшись, можно было узнать жесткий кофр для баяна. В лучшие времена его можно было назвать привлекательным – обладатели подобных лиц годам к тридцати обычно превращаются из вечных мальчишек в мужчин интеллигентного вида, однако сейчас времена были не лучшие. На курносом носу зрел розовый прыщ с белой сердцевиной, ввалившиеся щеки придавали овалу лица некоторую грубость, которой прежде не было, а под глубоко посаженными карими глазами темнели бледно-фиолетовые синяки, следы постоянного недосыпа. В тени высоких скул и на подбородке виднелись красноватые кластеры мелкой сыпи. Отталкивающее впечатление усугубляла врожденная кисло-озлобленная мина – неуловимая печать, оставленная то ли не очень сытым провинциальным детством, то ли склонностью нарушать закон как уголовно, так и административно. Косой пробор делил густые, но жесткие светлые волосы на две неравные части, одна из которых, более длинная, была зачесана назад. Пять минут назад молодой человек - на голову выше среднего роста, нескладный фигурой и худой, как палочник - приехал на электричке, следующей через Новый Петергоф. Звали его Матвей Грязев. Вокзальные часы, появившиеся вместе с вокзалом и сохранившиеся до сих пор, белели на фоне синеватых стекол полукруглого витража, который нависал над Матвеем, и показывали полдень. Матвей не видел их, потому что стоял к ним спиной, но хорошо понимал, сколько сейчас времени. Приезжать сюда днем он не любил - слишком уж мало было людей: те, кто по утрам ездил в Петербург на работу, уже морально готовились к обеденному перерыву, а те, кому ездить на работу было не нужно, только просыпались. Нахмурившись, Матвей окинул взглядом вокзал, напоминающий скорее торговый центр. Слева от металлоискателя, в самом углу, прятался от человеческого потока газетный киоск. Краем глаза Матвей видел за прилавком равнодушную женщину лет сорока, сонно клюющую носом над портативным радио, а краем уха улавливал бодрую мелодию, которой было больше двадцати лет.

Там цветут цветы и сладкие ночи, Там твои, мои, любые мечты...

Петербуржцы и приезжие, которых угораздило оказаться здесь в такой час, перемещались между билетными кассами, ларьками с едой, расположенными по периметру помещения, и залом ожидания, словно деловитые черные муравьи, огибали длинный прямоугольник фонтана, находящийся в самом центре. В обрамлении чернильного мрамора дрожала огненно-прозрачная водная гладь, подсвеченная со дна яркими лампами, а из массивного черного куба вырвались струи, они изгибались крутой дугой и разбивались об трепещущую поверхность воды. Мягкое журчание фонтана сливалось с гулким эхом человеческих голосов и приглушенным грохотом Петербурга, который доносился с привокзальной площади и из утробы метро. Официальные вывески и объявления повторялись на английском, вывески некоторых частных заведений – еще и на китайском, что, по мнению Матвея, было излишне: китайские туристы вряд ли могли появиться на вокзале, уехать с которого можно было только в пригород. По ту сторону фонтана, над турникетами, горело зеленым табло отправления поездов, а над ним мерцали голографические портреты святой троицы советского пантеона: настоящий человек Маресьев, лишившийся в великой отечественной обеих ног, юная висельница Космодемьянская и асур от атеизма Аркадий Гайдар. Справа от табло, возле входа в столовую лениво прохаживался из стороны в сторону казачий патруль – один приказный и два рядовых казака, одетые в зеленые кафтаны, доходящие до колен, и черные шаровары с зелеными лампасами. Над двумя фуражками и одной кубанкой, под самым потолком жужжала едва различимая точка дрона. Взгляд Матвея скользнул по прозрачной витрине с сувенирами, пункту обмена валют, где можно было обменять рубли на доллары, евро или юани, и наконец остановился на оранжевом киви-терминале. Улыбнувшись уголками рта, Матвей достал из кармана джинсов купюру в тысячу рублей и подошел к терминалу. Можно было задаться вопросом, какую цель преследует болезненно худой молодой человек и кому он собирается переводить деньги, и это было бы совсем не глупо – у него могла быть на это масса причин. Но задаваться вопросом, кому собирается переводить деньги молодой человек, руки которого до самых запястий скрывают длинные рукава, под клетчатой рубашкой которого виднеется черная футболка с надписью «Россия живет скоростями», не имеющая к РЖД никакого отношения, было бы уже излишне. Пока Матвей, закусив губу, выстукивал на экране терминала нужный номер, его заметил приказный Епифанов, патрулирующий вокзал. Это был щуплый, но важный мужчина лет сорока с бронзово-желтым загаром, полученным на берегу Черного моря, жидкими усами и красными погонами с одной лычкой. Поигрывая свернутой в петлю нагайкой, которую он держал в левой руке, приказный Епифанов довольно ощерился, отделился от патруля и, поскрипывая начищенными сапогами, непринужденно зашагал в сторону Матвея. Поглощенный делом, которое сейчас было для него намного важнее приказного, вокзала и Петербурга вообще, Матвей заметил приближающийся зеленый кафтан лишь тогда, когда купюра исчезла в приемнике терминала. - Привет, Грязев, - сказал Епифанов, похлопав Матвея по спине, - рано ты сегодня. - Так уж вышло, - пожал плечами Матвей. Голос у него был гнусавый и немного отрешенный, а говорил Матвей резковато, обрубая фразу в самом конце. Торопливо запустив руку в карман, он протянул Епифанову пятьсот рублей – засаленные сотенные купюры. Удовлетворенно кивнув, тот сжал деньги в загорелом кулаке и отошел от Матвея, как ни в чем не бывало, будто и не было скупого обмена репликами. Матвей покосился на торчащий из терминала чек. Взвесив все за и против, он на всякий случай убрал его в нагрудный карман рубашки. Платежи не всегда проходили гладко, и лучше было подстраховаться, хоть многие и не считали чек об оплате весомым доказательством. К счастью, Лариса была не из таких. С ней можно было договориться. Надеясь, что Лариса сдержит обещание и выйдет из дома сразу же, как до нее дойдет платеж, Матвей уселся на широкий бортик фонтана и ощутил сквозь джинсы прохладу влажного мрамора. Стоически поморщившись, он поставил перед собой открытый и совершенно пустой кофр, продел руки под кожаные ремни баяна и медленно растянул меха. Перламутрово-синий баян, доставшийся Матвею от отца, издал тоскливый протяжный стон. На Балтийском вокзале Матвей играл уже полгода, с тех пор, как его уволили с должности официанта. В хорошие дни, которые наступали редко, но приносили с собой душевную и телесную радость, Матвей зарабатывал вплоть до четырех тысяч рублей. Найти его на вокзале можно было с пяти до восьми вечера, и за эти три часа Матвей каждый день платил по пятьсот рублей казачьему патрулю, который, получив деньги и заключив негласный договор, обязывался защищать одинокого музыканта от нетрезвых личностей и просто агрессивных хулиганов. Закон на территории Балтийского вокзала был довольно эфемерным понятием, потому что снаружи время от времени парковались разных марок автомобили с тонированными стеклами, из которых продавали героин. Это был общеизвестный факт, и автомобили стояли у привокзальной площади по полчаса, притягивая к себе не самых радостных и не самых опрятных людей, чей вид красноречиво говорил сам за себя, однако казачьи патрули и полицейские, проезжающие мимо в черных бобиках, тактично делали вид, что это не в их компетенции. Длинная стрелка часов неумолимо медленно отсчитывала минуты. Деньги в кофр кидали неохотно. Меха сжимались и разжимались, словно тельце гусеницы, блестела черно-белая россыпь клавиш, по которой быстро бегали то вверх, то вниз татуированные пальцы Матвея. На пальцах его правой руки, начиная с указательного и заканчивая мизинцем, виднелись неказистые черные татуировки, набитые спонтанно в гостях у малознакомых людей: алхимический символ Сатурна, знак, которым подписывал свои письма серийник Зодиак, астрологический символ Черной Луны и звезда Хаоса. Притопывая в такт переливам аккордов ногой, обутой в порванную кроссовку, Матвей давил на гладкие пуговки клавиш. Репертуар у него был широкий: от русских народных песен и романсов Вертинского, выученных еще в школе при помощи учительницы музыки, до поп-хитов нулевых и блатняка, которые он подбирал уже сам и на слух. Растягивая меха баяна, Матвей искал взглядом Ларису, которая должна была подойти два часа назад. Ему не терпелось сменить инструмент. Однако Ларисы не было, настроение Матвея с каждой секундой становилось все мрачнее, и «Хоп, мусорок» плавно сменилась «Кольщиком». Матвей родился и вырос в Мордовии, под Саранском. Его малая родина, город Офтонь, мог похвастать градообразующим алюминиевым заводом и населением в восемь тысяч человек. Воспитывала его Елена Алексеевна Грязева, надломленного телосложения женщина, которая почти все время страдала от головной боли неясного генеза и заглушала ее травяными настойками, святой водой и молитвами. Их приземистый частный дом с огородом и палисадником располагался в частном секторе, на окраине Офтони. Елена Алексеевна родила поздно, после тридцати, однако в заботе о Матвее уделяла внимание лишь первой ступени пирамиды Маслоу. Возможно, это было даже к лучшему. Иногда к ней в гости захаживала ее лучшая подруга – боевитая кассирша из «Пятерочки», которая приносила к чаю пряники и добродушно трепала Матвея по голове. Что касается отца, то формально у Матвея его не было. В свидетельстве о рождении вместо отца был указан прочерк, однако отчество все же присутствовало – Германович. Мать говорила, что это настоящее отчество. С пятого по одиннадцатый класс Матвей ходил в пришкольный музыкальный кружок, который вела учительница музыки, Вероника Николаевна. Его часто освобождали от занятий, когда на школьном мероприятии требовался музыкант, и происходило это довольно часто. Матвей пропускал уроки, играя в актовом зале на баяне, каждый год участвовал в «Русском медвежонке» и к своему положению относился флегматично. Так и прошло его отрочество. Спокойно, почти без происшествий, если не считать примитивные наркоэксперименты, типичные для подростков с ограниченным бюджетом: мускатный орех, от земляного привкуса которого хотелось блевать еще во время приема, ипомея, от которой ровно через час тоже тянуло блевать – в этом случае организм Матвея работал, как часы - и разовая проба тропикамида в нос. Экспериментировал Матвей не один, а с приятелем по имени Глеб, беззлобным хулиганом, который был на четыре года старше. В общем-то, больше их ничего не связывало. В одиннадцатом классе Матвей обрел какую-никакую, но все же самостоятельность. Во-первых, государство в обязательном порядке отправило выпускников на совершенно бесполезные курсы в автошколе, которые Матвей с горем пополам осилил и получил такие же бесполезные водительские права. Во-вторых, Матвей, озадаченный надвигающимся совершеннолетием, подсуетился, нашел подработку и купил белый билет. Как и следовало ожидать, призывник, страдающий от частых приступов мигрени с аурой, военкомату не понадобился. Девять лет назад минорно отгремели финальные аккорды вялотекущей сирийской войны, которая выплюнула на территорию России вереницу цинковых гробов, свежие надгробья средней паршивости, оплаченные государством, и молодых ветеранов с ПТСР, которые, конечно же, мало кому теперь были нужны. Резко изменившийся политический вектор новых войн пока не обещал, однако Матвей не расслаблялся и переселяться в два квадратных метра, если у родины вдруг случится приступ патриотической горячки, не желал. Окончив школу, он уехал в Петербург - Северную Пальмиру, где архитектура имперской России смешалась со стеклом небоскребов, крупный портовый город и, как следствие, наркостолицу России. С собой Матвей взял отцовский баян и золотое кольцо матери. Сложно делать выбор, когда в одной стране налог на тунеядство, в другой затянувшаяся гражданская война, а в третьей поднимает голову православие, и Матвей выбрал меньшее из зол. Город встретил его Невским проспектом, искрящимся обелиском Лахта Центра и свинцово-темными каналами Невы, над которыми возвышалась Адмиралтейская игла. Оборвав «Кольщика» на полуноте, Матвей нащупал кончиком языка дырку в зубе и ощутил легкий привкус железа. Радовало то, что этот зуб хотя бы снаружи выглядел здоровым, потому что от соседнего зуба остались только обломки. Матвей старался улыбаться не слишком широко, потому что останки больных зубов находились за левым клыком. Вздохнув, Матвей высвободил правую руку. Настало время звонить Марату - уже в который раз. Марат был весьма неприятным типом, чудом дожившим до тридцати, и Матвей уже несколько месяцев его избегал. Почти все время тощий и желтоватый Марат, одетый в неизменные рваные джинсы и свитер на несколько размеров больше, или торчал дома, или валялся на диване, скрывшись от мира за очками виртуальной реальности, или совмещал первое занятие со вторым. Уже больше года он безответно любил Ладу – юную наркоманку и по совместительству вебкам-модель, которая еще не потеряла шарм и стойко удерживалась в рамках героинового шика, однако признаваться в чувствах ей даже не пытался, дуясь на весь свет, как мышь на крупу. Иногда Марата было очень тяжело понять. А еще Марат был барыгой, и Матвей задолжал ему шесть тысяч. Если говорить точнее, Марат, отучившийся в свое время на фармацевта, был варщиком, получал с этого определенную выгоду и содержал притон, в котором собиралась крайне сомнительная публика. Варил Марат свежесть – удачную комбинацию эфедрина и флукортина, которую в неотбитом виде можно было найти в рецептурном антидепрессанте с поэтичным названием «Свежесть-32». Матвей варить не умел и в химии не разбирался даже на уровне школьной программы. Его мозги были насквозь гуманитарными. Опытный Марат подбирал такие пропорции компонентов, что его свежесть била по голове, словно кувалда, обеспечивая от нескольких минут до нескольких часов полного невменоза. Добиться такого результата было тяжело, за это Марата и ценили. В квартире Марата, больше напоминающей проходной двор, Матвей побывал всего один раз, и этот раз затянулся на две недели. Именно за эти две недели Матвей и ушел в минус. Большую часть событий он так и не вспомнил. Судя по размеру долга, из памяти выпали двенадцать кубов свежести и, наверное, двенадцать вмазок. Иногда Матвей даже спал, один из гостей порывался воткнуть себе нож в голень, а в поле зрения то и дело маячила мрачная рожа Марата. Кажется, в одну из ночей, когда Матвей вполглаза дремал на матрасе, кого-то выволакивали в подъезд, но это воспоминание могло оказаться сном или галлюцинацией напряженного ума. Окончательно протрезвев и придя в себя, Матвей обнаружил себя в жару температуры. Тело болело так, словно он с кем-то дрался. В квартире не нашлось никого, кроме незнакомой женщины. Это был самый подходящий момент, чтобы свалить до возвращения Марата, что Матвей и сделал. Задерживаться в этом гадюшнике не следовало. Матвей очень надеялся, что он никого не ограбил и не убил. Судя по тому, что никто не стал его разыскивать, так оно и было. «Если и сегодня бросит трубку, выкуплю кольцо. Пусть идет на хер, раз сам морозится», - подумал Матвей, набирая номер Марата. Трубку тот не бросил – его телефон был отключен. Свежесть Ларисы, молчаливой женщины себе на уме, которая знала химию не так хорошо, как Марат, была на порядок мягче, зато дольше держала, избавляя от необходимости каждый час догоняться. Да и сама Лариса в общении была куда приятнее Марата, который даже под ширкой сохранял некоторую угрюмость. Лариса пришла как раз вовремя, когда Матвей нутром почуял подступающую нахлобучку, которая холодным комом засела в животе, отдаваясь мелкой бисерной дрожью в пальцы и челюсть. Завидев в рамке металлоискателя широкие полы распахнутого белого плаща, Матвей издал резкий смешок, освободился от ремней и спрятал баян в кофр, поставив его поверх серебристых монет – скудного заработка, который он решил даже не пересчитывать. Когда Лариса остановилась рядом с Матвеем, он был уже в боевой готовности. По белому винилу ее плаща ручьями растекался искусственный свет, распущенные темные волосы дымными струями спускались на плечи и рукава, а глаза, густо обведенные черным, мерцали, как шарики ртути. На пальце правой руки переливалась серебром массивная печатка с изображением колеса сансары. Лариса пристально посмотрела на Матвея и улыбнулась, не размыкая губ. Она похлопала его по плечу, как давнего знакомого, взяла за руку, и разгоряченной ладони Матвея коснулось прохладное стекло. Сжав фурик из-под валерьянки, в котором были два куба свежести, Матвей закинул кофр на плечо и приготовился наконец отыскать укромное место, где его никто не потревожит. В боковом кармашке кофра ждал своей очереди другой баян – размером поменьше. Однако следовало кое в чем разобраться. - Что случилось с Маратом? – вполголоса спросил Матвей. - Я уже три дня пытаюсь его вызвонить, а он то сбрасывает, то вообще не берет трубку. - Марат задолжал. - Кому? - Тем, кто его защищает, - ответила Лариса после задумчивой паузы, переведя взгляд куда-то за плечо Матвея, - опять. В последнее время он у них на плохом счету. Памятуя, что многие знания умножают скорбь, Матвей не стал расспрашивать, откуда ей это известно, и озадаченно почесал в затылке. Ничего не прояснилось. Ситуация становилась все страннее. В таком щекотливом положении Марат должен был радоваться объявившемуся через три месяца должнику, который назойливо пытается вернуть деньги. - Еще он из-за Лады подавлен. Уже четыре дня марафонит, как в последний раз. - Это многое объясняет, - буркнул Матвей. С одной стороны, чисто по-человечески Марата было, наверное, даже жаль. С другой стороны, узнать, что барыга, которому ты должен, уверенно движется к госпитализации и тоже в долгах… Скомканно попрощавшись с Ларисой, Матвей размашисто пошагал к железнодорожному терминалу – первым делом нужно было купить обратный билет. Предъявив его женщине, сидящей в тамбуре перед туалетом, Матвей прошел бесплатно. Конечно, можно было поступить проще и зайти в туалет, расположенный прямо напротив, который был бесплатным для всех, но он относился к столовой, а администрация столовой наркоманов не жаловала. Прислушавшись к тишине кафельных стен, залитых подрагивающим желтоватым светом, Матвей с долей облегчения отметил, что больше тут никого нет, и толкнул первую попавшуюся дверь кабинки. Он закрылся на щеколду, поудобнее устроился на крышке унитаза и поставил перед собой кофр, призванный в походных условиях служить лабораторным столиком. Держа в зубах горлышко хрупкого фурика, Матвей достал из бокового кармашка медицинский жгут и свежий, ни разу не использованный шприц. Чтобы избегать больших соблазнов и не перебарщивать, он всегда пользовался инсулинками, в которые как раз умещался необходимый ему куб. Сдерживая несущийся вперед тела мозг, который уже предвосхищал приход и симулировал признаки нервного возбуждения, Матвей бережно открыл пузырек, на донышке которого виднелась бледно-желтая свежесть и так же бережно, медленно оттягивая поршень, заполнил шприц. Дело оставалось за малым. Матвей спрятал остаток свежести в кармашек кофра и закатал левый рукав. По тощей руке, пересекая локтевой сгиб, бежали выпуклые вены, проступающие под кожей синеватыми росчерками. Поверх центральной вены красовались синяки разной степени давности – от темно-серого до желто-зеленого. Матвей перетянул руку жгутом чуть выше локтя. Процедура была отработана не один раз и стала уже знакомой, хотя пока не бытовой. Матвей сжал зубами конец жгута, затянув его потуже, погрузил в вену комариное острие иглы и потянул поршень немного на себя. В бледно-желтую свежесть выплеснулась кровь, и контроль расцвел алым цветком, перекатываясь крошечными дымчатыми волнами. - Тиха-а-а… - процедил сквозь зубы Матвей, обращаясь к самому себе – он ощутил желание вогнать всю свежесть разом, которое появлялось всякий раз, когда наступал последний момент. Медленно надавливая на поршень, он почти дошел до конца и вдруг – это было ожидаемо, но всегда неожиданно – ощутил, как бьется сердце, как пульсирует кровь, как неприятно липнет к зубам резина. Он успел выплюнуть жгут, и челюсти сжались. Приход накрыл его с головой, затопил до самой макушки. Обессиленный, Матвей томно простонал сквозь стиснутые зубы, откинулся назад и уронил затылок на бачок унитаза. Краем сознания Матвей вспомнил, что не успел вытащить шприц из вены, но не придал этому никакого значения. Давление загудело в ушах, словно набирающий высоту самолет, потолок перед глазами вспыхнул неестественно яркой белизной, а желтый прямоугольник потолочной лампы расцвел золотистыми искрами, сверкающими на узорчатом рельефе стекла, налился теплой гаммой осенних оттенков. В распахнутых глазах Матвея, будто капли чернил, упавшие на влажную бумагу, расплылись черные зрачки, задрожала наконец стряхнувшая с себя оцепенение нижняя челюсть. Размазавшись по унитазу, не сдерживая дробное щелканье зубов, Матвей дышал полной грудью и таращился в потолок, где в лучах света кружили, не сталкиваясь друг с другом, горящие золотом мелкие пылинки. За дверью раздался оглушительный стук каблуков по кафелю, в котором хоть и подрагивал хрустальный звон, вызывающий в душе шевеление чего-то давно забытого, однако звуки постепенно возвращались к нормальной громкости и теряли богатство полутонов, неслышимое обычным ухом. В расширенных зрачках Матвея отражался желтый прямоугольник лампы. Заклокотала вода над раковиной, кто-то с плеском вымыл руки. - Алло, ты там живой? – раздался женский голос, сочащийся волей к жизни и решимостью действовать. «С кем она говорит?» - подумал Матвей. - Блин, ты там помер, что ли? – продолжила женщина, словно прочитав его мысли. – Я с тобой говорю, торчок. - Со мной? – вслух удивился Матвей, мелко клацая зубами, услышал свой сдавленный блаженством голос и зачем-то добавил. – Нет, я не умер. Я живой. - Вот и ладненько, - женщина довольно хрустнула костяшками пальцев, - закругляйся давай. Уже двадцать минут валяешься. «Я созерцал красоту мира», - сказал про себя Матвей, но женщине решил об этом не сообщать. Собрав свой нехитрый скарб, Матвей вышел обратно к фонтану. Мир, как бывало всегда после вмазки, преобразился в лучшую сторону, будто невидимый ретушер подкрутил яркость, контраст и четкость контуров. И без того трехмерные портреты советских героев приобрели дополнительную трехмерность, темно-зеленые казачьи кафтаны стали ярко-зелеными, а в журчании фонтана проявились обволакивающие подшумы, которым Матвей прежде не придавал значения. Ближайшие шесть часов обещали быть прекрасными – без всякого преувеличения. До прибытия электрички оставалось сорок минут. Снедаемый жаждой физической активности, Матвей сначала наматывал круги по вокзалу, а потом, поймав на себе неодобрительный взгляд приказного Епифанова, на всякий случай отправился совершать зацикленный моцион по привокзальной площади, напротив которой был разбит непримечательный парк. Обоняние улавливало еле ощутимую дымную горечь, щекочущую нос – где-то под Петербургом снова горели торфяные болота. В высоких конических клумбах мерцали фиолетовым и розовым граммофонные трубы петуний, и Матвей проходя мимо них, неизбежно терялся взглядом в цветочной бездне. Над выходом из метро висел рекламный щит Газпрома – крупный план стилизованной «G» с язычком синего пламени, которая напоминала скорее о масонстве, чем о газовой промышленности, а на крыше бизнеc-центра «Адмирал» пылал алый веер Huawei. Перешагнув трафаретную надпись на асфальте – квадратный штамп с номером телефона, подписью «Соня» и кокетливым сердечком, Матвей остановился, закурил и выдохнул дым в пронзительно-синее небо. Ноги привели его к трехгранной рекламной тумбе, на которой соседствовали изображение хохочущей фотомодели, накрашенной красной помадой Revlon, и пасторальное фото золотых куполов с кириллическим слоганом «2030 год – год православной культуры». Возле тумбы еще полчаса назад припарковался похожий на каплю электромобиль: темно-синий, с тонированными стеклами и надчеркнутой «Т» на бампере – явно дорогой и явно беспилотный. Время от времени к тесле подходили хмурые люди, и над приоткрытым окном на миг показывалась чья-то бледная кисть с короткими пальцами – сначала, чтобы забрать деньги, потом, чтобы отдать требуемое. Первый опыт Матвея, связанный со свежестью, оказался неудачным: он отправился на Апрашку, самый дешевый рынок города, где торговля шла даже в павильонах, у которых уже давно закончился срок аренды, а некоторые продавцы, приехавшие из бывших союзных республик, плохо понимали по-русски. Каким-то чудом Матвей отыскал ноги – щуплого паренька с колким взглядом. Паренек взял деньги, пообещал отвести его к барыге и бесследно исчез. Помня про характерную черту профессии – непунктуальность, Матвей с интересом осматривал рынок, навсегда застрявший в девяностых, которые уже давно стали историей. Над нестройным лабиринтом павильонов, заваленных дешевой одеждой, над решетчатыми баррикадами стендов с копеечными темными очками трепыхалась на ветру растяжка со скупым, но емким словом - Норникель. Ноги, конечно же, не вернулись. В дальнейшем Матвей таких ошибок не повторял. Ему помогла Лада, которая свела его с надежными варщиками – Маратом и Ларисой. - На хуй вас всех! Просто на хуй! По ту сторону рекламной тумбы хлопнула дверца теслы, и в поле зрения Матвея оказался приземистый мужчина в спортивном костюме, который выглядел очень даже прилично. Именно ему принадлежала отнимающая и дающая рука. - Попустись уже, - глухо попросил кто-то с водительского места. - Я на такое не подписывался! – надрывно кричал мужчина, порываясь попятиться, но почему-то боясь это сделать. – Почему именно я должен к нему идти? - Заткнись и сядь в машину, идиот. - Я другим занимаюсь, я… - снова заголосил мужчина, но заметил Матвея и, наметанным взглядом идентифицировав в нем потенциального клиента, вмиг натянул привычную презрительную маску. – Чего уставился? Заняться нечем? Вали отсюда. Естественно, возражать Матвей не стал и остаток времени провел на перроне, под внушительным билбордом с портретом президента – Михаила Платоновича Громова, уже давно немолодого преемника Ельцина. Зимой ему исполнилось семьдесят, однако его ботоксно-фотошопный профиль, снятый на фоне Вечного огня, вопреки годам выглядел мужественно. *** За окнами электрички мелькали асфальтовые изгибы дорог, крохотные частные дома и помпезные коттеджи, набухшая соком летняя зелень. Матвей ехал, прислонившись виском к окну, и крепко обнимал кофр. В воздухе моргало голубоватое вагонное освещение. - Сталин, Троцкий… - бубнил возле тамбура бомжеватого вида старик, что-то доказывая самому себе. – Они же рептилии… Когда электричка доехала до Нового Петергофа, стал накрапывать мелкий дождь, и синее небо наполнилось летней свежестью. Держа между пальцами дымящуюся сигарету, Матвей шел по протоптанной дорожке к двухэтажному дому на улице Юты Бондаровской, где уже год снимал комнату. В шелестящей листве берез горел освещенный солнцем рыжий, почти красный кирпич, состаренный временем, а в стеклах узких окон, окруженных грубым рельефом обрамления, отражались ползущие над станцией облака. Пройдя чуть дальше, миновав круглосуточный ларек, можно было увидеть кладбище – одно из тех, что расширили во время войны. Возле станции Матвею встретился еще один патруль. Один из рядовых казаков нес в руке выключенный дрон. Казачьим патрулям предоставляли не очень хорошую технику: их дроны не распознавали лица, качество изображения было плохим, а на морозе дроны не летали и часто падали. Естественно, казаки не хотели лишний раз напрягаться, хоть этого и требовали правила безопасности, поэтому они или выключали функцию записи, отправляя дроны летать вхолостую, или не запускали их вовсе. Не доходя до угла дома, Матвей повернул совсем не в ту сторону, куда обычно, и углубился в тенистый переулок, ведущий к неоновой вывеске круглосуточного ломбарда. Предъявив согбенному старику паспорт и залоговый билет, Матвей в очередной раз выкупил кольцо матери – тяжелое, золотое, с темно-фиолетовым аметистом, тянущее на пять тысяч. Равнодушно посмотрев в расширенные зрачки Матвея, старик кивнул и забрал шесть тысяч, которые следовало вернуть Марату. Нырнув в парадную, на стенах которой висели горшки с красной геранью, Матвей поднялся по деревянной лестнице на второй этаж, где располагалась коммуналка из четырех комнат. Дверь, как и всегда, была открыта. Матвей вступил в коридор, застеленный годы клетчатым линолеумом, который давно поистрепался, и сразу же направился в ванную. Нужно было помыть руки. В ванной горел свет, но дверь не была закрыта изнутри: за ней что-то бубнила Соня, которая жила через стену от Матвея. Он предупредительно постучал, но Соня оставила его вежливость без внимания. - Соня, я вхожу, - громко сообщил Матвей и потянул дверь на себя. Влажно блестел каплями синий кафель. Соня сидела на стиральной машинке, закинув ногу на ногу, и покачивала висящей на кончиках пальцев массивной туфлей, похожей на копыто. Видимо, Соня недавно пришла с работы, потому что выглядела явно не по-домашнему: длинные черные волосы покачивались на затылке лоснящимся конским хвостом, черные брови заострялись у висков, а характерные стимуляторные скулы были подкрашены румянами. Белое платье в мелкую сетку заканчивалось, не доходя до колен. Пожалуй, если бы Матвея попросили описать Соню одним фактом, он без раздумий сообщил бы, что в центральную вену ее руки вшит катетер. Соня принимала мефедрон так часто, что не хотела каждый раз копаться в венах иглой и доводить дело до флебитов, поэтому решила проблему кардинально. - Что за херню ты мне продал? – угрожающе отчитывала Соня собеседника. - Полторы тысячи за два грамма, надо было сразу догадаться. Чего, чего – ничего. Сердце колотилось и пальцы онемели. Думала, что сдохну. Взмахнув ногами, будто лезвиями ножниц, она перекинула их на другую сторону стиральной машинки, чтобы пропустить Матвея к раковине, и вернулась к разговору. - Клиент скорую вызвал, а я с болтами. Не знал ты, ну и что? Мне от этого легче? Паническая атака стала от этого менее панической? Ты дебил, Сашечка. Хочешь, чтобы с тобой поговорил мой сутенер? Вытерев руки, Матвей оставил ее наедине с провинившимся дилером и наконец вернулся домой – в комнату с высоким потолком, светодиодной люстрой в виде морской звезды и бледно-желтыми обоями. Пол скрипел светлым рассохшимся паркетом, уложенным елочкой, в щелях которого скапливалась пыль. Несколько деревянных сегментов в самом углу отошли до такой степени, что, подняв их, можно было увидеть неглубокую полость с залежами строительной крошки. Напротив двери зияло небесной синью окно, на широком подоконнике которого стояли электрический чайник и кружка недопитого чая. Справа от окна располагалась непонятного назначения ниша, в которую помещался комод. Над ними, под самым потолком проходила довольно толстая и крепкая труба отопления, выкрашенная белой эмалевой краской. К ней была привязана бельевая веревка, которая, когда Матвей сушил одежду, была протянута до гвоздя над дверью, но сейчас она висела, спускаясь на комод неряшливым витком. Завершали бытовой минимализм небольшой холодильник и стоящая на нем микроволновка. По левую стену размещался стол с красной лава-лампой и фигуркой Смеющегося Будды. Над ним висела совершенно ненужная Матвею книжная полка, потому что его скромная бумажная библиотечка занимала слишком мало места. На полке было только две книги: «Шатуны» Мамлеева и «Бардо Тхёдол», тибетская книга мертвых. Матвей поставил кофр на разложенный диван и невольно увяз вниманием в ковре с оленями, возраст которого определять даже не хотелось. Почему-то в такие моменты ковер терял всю неказистость и окрашивался в оттенки детской ностальгии, а олени начинали смотреть на Матвея мудрыми сочувственными глазами. Сверху ковер венчала выключенная гирлянда. Умиротворенно вздохнув, Матвей вытащил баян из кофра. Вот-вот должна была нахлынуть вторая волна прихода, которая, конечно, не могла сравниться с самой первой, однако настроение стало достаточно хорошим, чтобы пообщаться с соседями. Он вооружился баяном и отправился на скудно обставленную кухню. Стол, украшенный безысходным, но бытовым натюрмортом – початая бутылка водки, наполненная рюмка и тарелка с соленой селедкой, усыпанной колечками лука – почему-то был тускло освещен включенным бра с белым шарообразным плафоном. «Разве сейчас вечер? – задумался Матвей, покосившись на неестественно яркое небо в узкой раме окна. – А ведь возможно, что и вечер…» За столом, налегая то на селедку, то на водку, сидел Евгений Львович Копейкин: сухопарый ветеран Сирии с протезами вместо двух конечностей, темными волосами, присыпанными пеплом седины, и золотым крестиком поверх майки. Вернувшись с войны, где ему оторвало левые ногу и руку, Копейкин попал в больницу, ему за счет государства поставили бионические конечности не самого лучшего качества, и выписался он с намерением добиться выплаты ветеранского пособия. Однако пособие выплачивать отказались, сославшись на то, что положено оно тем, у кого конечностей нет, а грубоватые протезы Копейкина с заедающими сочленениями юридически считались рабочими конечностями. Поиск справедливости и бюрократическая волокита привели его к Сильванову, депутату петербургского Заксобрания, и Копейкин пытался пробиться к нему в приемную три раза, но дальше секретарши не прошел. Административный аппарат оказался неумолимее сирийских боевиков – тех хотя бы можно было законно убивать, а ненависть их была логически объяснима. Третья попытка закончилась тем, что Евгений Копейкин вышел на улицу и напал на проходящего мимо полицейского. Конечно, его протезы были не самыми рабочими конечностями, но отказать им в тяжести было трудно. Отсидев три года за нападение на представителя власти, Евгений Копейкин пошел в попрошайки и в итоге осел на Балтийском вокзале. Ему даже не нужно было придумывать историю, ведь она была настоящей: ветеран, калека, сиделец – все, что нужно для народной жалости. В общем-то, он был честным попрошайкой и никогда о себе не врал. Поставив стул в центр кухни, Матвей сел на него и без предупреждения принялся играть на баяне. Мелодия выходила неопределенная, протяжная и дрожащая. Вдохновенно прикрыв глаза, погрузившись в могучее эхо аккордов, отражающееся от стен, Матвей иногда вспоминал, что его слушают, приходил в себя и кидал на Копейкина быстрый взгляд, но снова отвлекался на музыку. Копейкин сжимал рюмку темно-серыми искусственными пальцами, закусывал селедкой и сплевывал прозрачные кости на тарелку – его все устраивало. В дверном проеме показался плотно сбитый Женя в темном халате поверх спортивных штанов. Недавно вылетевший из вуза Женя, чью широкую голову негармонично покрывали жидкие волосы и скудная щетина, был единственным квартирантом, который работал официально, хоть и консультантом в «Евросети». В руках он держал кастрюлю, из которой торчали пачка макарон и бутылка с подсолнечным маслом. - Опять этот нарик вмазался? – недовольно спросил Женя, привычно обойдя Матвея, стараясь его не касаться. - Каждую субботу одно и тоже. – Не твое дело, - блаженно выдохнул Матвей, не открывая глаз и не сбиваясь с ритма, словно его пальцы и речевой аппарат жили отдельной жизнью. Улыбнувшись, уже нетрезвый Копейкин решил вступиться за него. - Не трогай человека, он никому не мешает, - миролюбиво сказал он и подцепил бионическими пальцами луковое колечко. - И мне теперь слушать его шесть часов подряд? – фыркнул Женя, набирая в кастрюлю воду, однако возмущаться перестал. В конце концов, находиться на кухне ему предстояло не дольше сорока минут. Утешало еще и то, что иногда Матвей сбивался с музыки на разговоры, которые обычно вел с Копейкиным. Растягивая пружинистые меха, Матвей поймал себя на том, что пальцы шевелятся сами, мысли текут в направлении, совсем не связанном с музыкой, а взгляд блуждает самовольно. Вечернее небо за окном вдруг показалось ему настолько синим, что он даже зажмурился. Взгляд Матвея переполз на тусклый белый плафон. Мысли возникали одновременно, наслаиваясь друг на друга, мчались наперегонки и стекались к одному человеку – Марату. «Ничего страшного не случится, если я не верну ему деньги, - подумал Матвей с несвойственной ему смелостью, - на хер Марата».