Сезон охристых бархатцев

Струны звенят надорвано, дребезжат недобро. Олеже, кажется, и дела до этого нет — ладонь его преспокойно ложится на гриф, исхудалые пальцы с неким изяществом ищут нужный лад. Он будто бы вдыхает в извлекаемые звуки жизнь, наслаждается процессом, награждая созвучия щепоткой чувственности. Языки пламени теряются в диком танго, подпрыгивают и дымом возносятся к темному небесному куполу. И голова бы вновь поднялась, широко раскрытые глаза бы вновь встретились с миллионами потерянных звезд. Встретились бы, однако глаза внимательно следят за действиями проворных рук, а голова склонена к массивной гитаре. Лопатки сгорблены, Олежа чуть ли не носом тычется в гниющее дерево. Нутром ощущает невеселые взгляды, что подмывают обратно вскинуть голову.. Даже раздражает — старенькая СССР-овская классика куда увлекательнее, чем Димины колкости в ответ на «Ну и чего?». Но его возмущенные вздохи полощат по слуху явнее, чем дребезг струн, все никак не дают влиться в поток. Как тут настроишься на нужный лад и отдашься в руки возвышенной музы? —Дим, расслабься, — голос приглушен и Диме не адресован. Адресован пышным кустам и поржавевшим кольям, самозабвенно летит к объектам. Однако те не принимают, брезгливо отталкивают и пасуют подлинному адресату. — Завали, серьезно, я расслаблен. — Я каждой клеточкой своего тела ощущаю твое расслабление. Первая струна, неаккуратно задетая ладонью, жалобно протягивает свою ноту. Дима вздрагивает от неожиданно направленного на него взгляда, следит, будто бы ожидая своей кончины под пулей. Будто бы расширенные зрачки способны трансформироваться в маслянное дуло пистолета, будто бы Олежа, что все с тем же манером удерживает руку на грифе, спокойно может нажать на несуществующий курок. — Серьезно, в чем дело? Я не идиот, чтобы Олю отпускать с недостойным человеком, — острые костяшки переливаются в теплых лучах пляшущего костра, уши улавливают приятный треск. Лучи пожирают и впалые щеки, яркие скулы, не стесняются путаться в пушистом ободе ресниц. Видимо, и цепляются за него наикрепчайшим образом — веки подыгрывают костру, приплясывая вместе с ним в такт. —А че она не меня зовет, а этого патлатого? — резкий всплеск рук вынуждает Олежу выпрямиться, а кадык легонько подпрыгнуть. — Ну, почему бы и нет? Она вроде и не обязана. — Нет? — расстроенная гитара в разы интереснее товарища, захлебыающегося возмущением. И Олежа, кажется, вновь норовит приподнять плечи и продолжить незамысловатый перебор. Выдает, однако же, совсем не гитарные звуки. — А с чего бы? Дима мнется, а может захлебывается вдоволь не вымещенным возмущением. Олежа бы и рад взглянуть, но, увы, его теперь больше влекут огненные отблески на стволах деревьев. Аккуратно постриженные ногтевые пластины ритмично трутся о заглушенную струну, подушечки больших пальцев плотно соприкасаются друг с другом. Ранее, от силы минут десять назад, Оля утаскивала Антона к зеленому островку среди раскиданных каменных глыб. Глыбы поменьше служили скамейками, побольше придавали атмосферы и без дела врастали в землю. Имели довольно таки острый и непредсказуемый рельеф, однако расположится на них было вполне реально. Оля не уточняла причину. Оля лишь сгорала от желания и рвалась навстречу к выполнению поставленной задачи. Может быть, еще и к Антону, хватая его за массивную руку и убалтывая. В этом не было ничего криминального, заслуживающего лишних нервяков или тревоги, отнюдь. Олежа к этому относился снисходительно, бросал дежурное «Осторожнее!», с улыбкой провожая смазанные силуэты. Дима же кусал локти, тупо пялил в каменные узоры и водил по ним грубыми ладонями. Антон вполне себе способен на взбалмошные поступки — факт. Скоро по лбу стукнет внушающее восемнадцать, но порой кажется, что еще не перестало стучать менее внушающее тринадцать. Порой кажется, что еще несломанным шепелявым голосом срывается с его губ и находит продолжение в смехе. Однако в комплекте имеется отвественность и щепотка здравого смысла — Олежа уверен в том, что ее вполне хватает. Да и, если уж браться за анализ, Оля ведь сама по себе не глупа и здравый смысл у нее не то чтобы был в дефиците. Если вкратце — поводов для волнения Олежа не находил. Дима к анализу вряд-ли приступит — придет к противоположному выводу и будет сгорать от беспочвенных страхов, однако вряд-ли он беспокоится за их безопасность. — Олежа! Быстро глаза зажмурил — это важно! — доселе ссутуленные плечи вмиг выпрямляются, принимая исходное положение. Что-то сооброжает яркое сальто в желудке, а затем чудным образом поднимается к ребрам. Веки Олежа заставляет послушно опуститься, усмиряет неуправляемый обод ресниц. В темных силуэтах, что успели отпечататься на сетчатке, не было ничего подозрительного. Все те же огненные косы, свободно струящиеся по фланелевой рубашке деда, резвый шаг и родные нотки в голосе . Сзади тень, шагающая шире и ростом внушительнее. Антона сзади разглядеть не удалось, что было вовсе не критично — разглядит сейчас, как только тот подойдет ближе и Олеже позволят вновь поднять веки. — Не прошло и полугода, — возмущенные Димины комментарии не критичны, не отравляют атмосферу. Может, даже дополняют. Совсем немножко, но дополняют. — Погоди ты, атмосферу не порть. Приближающиеся шаги заставляют сжать гитару на коленях чуть сильнее, хрупкими кистями рук буквально совершить попытки удушения — от ожидания. По легкому полету и прикосновением свободных кед можно уловить, с какой стороны Оля. Можно рассчитать с какой скоростью приближается Антон, обращая внимание на частоту и характер звуков. Что за атмосфера и что Оля задумала на этот раз — неизвестно. Однако это что-то уже реализовано, это что-то Олежа уже совсем скоро уловит и рассмотрит в деталях. Любопытство — спорный момент и крайне непостоянный, но сейчас оно все нарастает и нарастает. За штурвал не усядется, но с ума свести вполне способно, если все пойдет не по плану. Слухом улавливает цоканье где-то поодаль, а рядом — копошение и громкий, теряющийся в треске костра, шепот. Что-то подмывает уложить гитару рядом с собой, убрать с худых бедер и вдоволь насладиться заготовленной выходкой. Однако руки мертвой хваткой вцепились в музыкальный инструмент — отпускать не желают. — Открывай, открывай, — что-то вихрем проносится рядом, чуть оголенная рука вздрагивает от навязчивой кавалькады мурашек. По-видимому, Оля устраивается сзади, за спиной, кладет кукольные ручки на его плечи. Олежа затылком ощущает ее довольную улыбку, весело скачущее по телу тепло — его и самого это веселит. В голове сами собой рисуются картинки, причем совершенно различные между собой. Мажутся, никак не желают приобрести четкие грани, бесформенной лужей накрывают содержимое черепной коробки. Но до чего-же щедры они на ощущения, на сладкие и волнующие отклики в желудке. Легким за ребрами становится совсем тесно, кажется, вот-вот разорвутся под их резко подскочившим весом. Веки резво подскакивают, видимо, беря пример с ребер. Антон собирает мимические морщинки у глаз, улыбается по-особенному, по-антоновски. Челка накрывает его глаза, стыдится и силится сокрыть этот позор. Однако блеск, словно фары на дальнем режиме, выдает себя даже под покровом бестактных волос. Олеже кажется, что в груди пророкотала канонада. Ему, наверное, и не кажется вовсе — сердце безжалостно обстреливают с каждого фронта. Пускай все по первости играет смазанными пятнами, пускай рябит ярким красным и оттенками темно синего — в груди Олежа ощущает что-то поистине волнующее. Не только потому что увидел яркие желтые пятна в его крепких руках, скорее потому, что в глазах давно отпечатались его по-архитектурному прекрасные ладони. Поклянется — узнает их из тысячи, поймет, чей блистательный взор скрывает непослушная челка. И это безоговорочно вызовет дикую волну восторга, цунами, высотой свыше тридцати метров. — Олеж, тебе. Звучит, может, даже несколько смущенно, однако не сбито — Олежа ловит звуки с особенной жадностью, прокручивает элементарные слова снова и снова. Взгляд фокусируется и растворяет в себе еле заметную ямочку на правой щеке, бледный шрам над глазом. Цунами из волнительного восторга выбивает землю из-под ног. — Воу, ты… Ты где это столько одуванчиков надыбал? Антон на ответную улыбку и неугомонные блестки Оли решает оголить ряд перердних зубов, на эмали которых пляшут отсветы костра. Голова чуть клонится к опущенным плечам, когда руки позволяют себе чуть явнее протянуть наспех собранный букет. — Военная тайна. Тоненькие стебли руки не колют, с остервенением не врезаются в бледную кожу. Расстроенная гитара остается без внимания второй руки — та занята чем-то более важным, старается поудобнее расположить ровно пятнадцать одуванчиков в ладони. — Да брось ты, новые вырастут, не тайна больше. Во-о-он там маленькая полянка есть, — тоненькая ручка вздымается вверх, указывает куда-то вдаль, огибающую малую рощу. — Там не только одуванчики, хотя их там вагон и маленькая тележка. Олежа послушно наводит взгляд туда, куда указывает рука сестры. Там темно, однако Олежа не страшится перспективы быть съеденным теменью. Должно быть, там действительно неплохо и пестро, даже в подобное время суток. Воодушевляет. Не так, как цветастый букет в исхудалой руке, но все-же. — Пидоры, — небрежно сплюнутая слюна с наигранным отвращением летит в невысокую траву с залысинами. Поступок совсем мальчишеский, возможно, он и сам это понимает. Однако потребность появилась, потребность больше не являться фигурой, что слилась с серым рельефным камнем. — Дима, — обращение совсем не раздраженное, лишь снисходительно срывающееся с губ. Протянутая гласная еще совсем нечего не значит, зато значат напрягшиеся колени и глухие шаги в сторону. Уловить их разговор Олежа не был в силах — не сильно и хотел. Уже хватает и того факта, что разговор их ощущается вполне спокойно — остальное и не суть важно. Было на чем, на ком фокусироваться. — Прекрасные. Гитара совсем скоро освободила бедра, расположилась сбоку, как и планировалось. Руки стебли сжимали, наверное, чересчур крепко, от чего букет становился пышнее. Олежа неустанно заваливал улыбками собеседника. — Ну, вот и отлично — специально разыскивал лучшие для лучших. Губы невесомо скользят по теплой щеке, затем недалеко отталкиваются. Поясница сейчас не беспокоит, да и если бы беспокоила — не беда, ради подобного совсем не зазорно и потерпеть. — Спасибо. Торжественно клянусь, что когда они сгниют у меня в комнате — я их не выкину.