With(out) bloodshed

      Белый снег стелется по земле нерушимым покровом. В этом году похолодало гораздо быстрее, чем в лета до.       Мать сидит у камина, перебирая нитки и спицы, отец задерживается в городе. За окном горят фонари, пролегающие по запорошённой дороге спасательными пунктами маячков. От одного ко второму, от третьего к четвёртому…       — Ну Кристофер, что я тебе говорила сделать?       Поднимаю голову от листка, случайно ставя премерзкое пятно кляксы. Свиток придётся переписать.       — Да, маменька?       — Ты меня хоть иногда слушаешь? — Опять этот укоризненный тон. — Ты ещё глаза позакатывай, лучше слышать будешь.       — Что ты хотела?       — Чтобы ты исполнял то, что требуется. Завтра поедем на Снежную ярмарку, всем надо быть готовыми, ты сам вчера вызвался собрать Энн.       Язык мой — враг мой. Со вздохом убираю тетрадь с так и не застывшими подрагивающими каракулями букв и вскакиваю со стула. Ступень за ступенью поднимаюсь на самый вверх, в комнату маленькой Энн, и тихо закрываю за собой дверь.       По стенам стоят шкафы с книгами, где на каждой полке по фарфоровой кукле: одна обмотана в липкие ленты, подобно мумии, другая в шикарном платье, отделанном серебряной нитью, третья в японском кимоно, будто порхает над мирозданием. Она, сколько помню, любила собирать эти бездушные полые фигурки разных девушек.       Запах сырости и плесени отчего-то бьёт в ноздри, но я отмахиваюсь и прохожу вглубь, ближе к ней.       Платиновые волосы отражают пламя свечи. Дрожащий огонёк ластится к воску, под ним образуется маленькое озерцо, постепенно разрастающееся всё больше и больше.       — Опять пытаешься спалить дом?       — Конечно, тебе ведь не нравится, что я заняла самые верхние комнаты, а ты должен ютиться в скромном подвале, — острит, не поднимая головы от пера.       — Что пишешь?       — То, до чего ты в лучшем случае не дорастёшь. Про худший и говорить не хочу, — она ухмыляется, дёргает носиком-пуговкой и макает перо в чернильницу.       — Ну и придумывай свои загадки дальше, — отхожу к её шкафу, раскрывая створки настежь. Сотня платьев разных фасонов, корсеты из китового уса, переднички, фартучки, подкладки — всё отсортировано по цветам, размеру, степени изношенности.       — Что тебе нужно, Кристофер? — перо неслышно скользит по бумаге.       — Собрать тебя, — легко нахожу шерстяной наряд ей на завтра: бордовый, подчёркивающий искусственно нарумяненные щёки, кипельно-белая меховая накидка с муфтой в тон, перчатки. В голове рисуется прекрасная картинка, как она кружится по только-только выпавшему снегу в свете придомовых фонарей. Лучи ласкают её посеревшую от недостатка солнца кожу, невидящие голубые глаза вскинуты к небу, а я тихо-тихо шепчу ей на ушко.       Слева лавка торговца, слышишь запах печенья? Имбирное по два, а овсяное по полтора. Справа, чуть дальше, стоит Филипп, он глаз с тебя не сводит, всё любуется платьем и изредка обсчитывает покупателей. И везде снег. Он идёт и не думает прекращаться. Дети играют в снежки. Бум! Один попал другому прямо в нос. Бах! Тот повалил друга на снежную стену-укрытие.       И она радуется. Она слышит и чувствует чужое счастье, хлопает в ладоши, когда мимо проходит полицейский на коне, дёргает за рукав, почувствовав резкий порыв ветра от пронёсшейся мимо кареты.       Она всё понимает, знает больше, чем остальные. Она — та, ради которой нужно возводить города и рушить горы. Жаль только, что она ничего из этого не увидит.       Я тушу свечу, оставляя её в кромешной темноте с тонким прутиком графита в руках, и ухожу вниз по лестнице, шепча на прощение: «До завтра, моя маленькая фарфоровая кукла с крупными трупными червями на теле».