спектакль одинокого актера

      Когда мне было шестнадцать, я всё ещё оставался немного стеснительным и не слишком охотным до дружбы с кем-то, кто не был тобой. Ты же знаешь, мне только с тобой было настолько комфортно, что я забывал обо всех своих зажимах, громко смеялся и говорил глупости, над которыми смеялся и ты тоже. Мы были подростками, не обременёнными проблемами, это была та самая юность, о которой можно было только мечтать.       Ты был моей мечтой, Чонгук, до которой я сумел дотянуться. И, знаешь, я бы ни на что это не променял. Никогда.       В шестнадцать лет я всё ещё ревновал тебя ко всем подряд. Я считал, что это нормально, ведь ты — мой лучший друг, и я хотел, чтобы твоё внимание принадлежало только мне одному. Но я не был глупым и понимал, что мне тебя не удержать. Я просто не хотел тебя терять.       У тебя в пятнадцать друзей становилось всё больше, с тобой заигрывали девочки в школе, пока я отсиживался за своей последней партой, стараясь вникать в книжку, но то и дело смотря на твою спину и закусывая от ревности губу. В школе ты общался много с кем, и я не был против. Ты не должен был ограничивать своё общение только мной, правда? Я понимал это.       Просто ты был другим. Это моя прерогатива — зацикливаться на одном человеке. Твоя — делать меня счастливым.       Так что каждый раз, когда ты оборачивался и видел меня, а потом, не раздумывая, покидал своих друзей и садился ко мне, оживленно что-то рассказывая, я светился изнутри и начинал глупо улыбаться. Ты никогда не узнаешь об этом, но ты правда во мне зажигал что-то. Словно в тёмном подвале наконец заменили лампочку, и всё вокруг заливало светом.       Никогда не устану говорить о том, как сильно мне с тобой повезло.       До моих шестнадцати и твоих пятнадцати всё было хорошо. Кажется, ни дня не было, чтобы мы не проводили вместе, а, если такое и случалось, я скучал по тебе, как сумасшедший. Ты пропадал на тренировках, много учился, но всё равно находил время на меня, но иногда случалось, что я не видел тебя по несколько дней, и эти дни, честное слово, становились самыми мрачными из всех возможных. Хорошо, что это длилось недолго и, когда ты возвращался ко мне, всё снова становилось светлым. Ты улыбался мне, а у меня в груди теплело. Так странно сейчас думать об этом.       Сейчас твое возвращение ощущается только болью в грудной клетке и чувством бесконечной безысходности. Тогда я ещё не знал, каково это — быть без тебя, а теперь знаю, и мне не нравится. Теперь я не знаю, каково это — быть с тобой. И не знаю, хочу ли узнать это заново.       Я ни в чём не уверен.       Если хочешь честно, я не уверен в тебе. Но вряд ли ты об этом узнаешь.       Тогда я был совершенно беззаботным и думал, что мы никогда не расстанемся. Я искренне считал, что нам с тобой не случится попрощаться, а, значит, и плакать никто не будет. Как же я, чёрт возьми, ошибался. Можешь назвать меня наивным ребенком, я не обижусь даже. Это же правда. Мне было шестнадцать, я не был глупым, но был наивным.       Это случилось летом. В конце июля, кажется, или начале августа, я не запомнил точно, потому что тогда мы с тобой каждый день проводили вместе, свободные от забот и учебной рутины, а потому всё лето слилось в один длинный день, наполненный абсолютным счастьем.       Был вечер, и за окном гремели раскаты грома, так что мы прятались от дождя в твоей комнате, играли в приставку и пили домашний лимонад твоей мамы. Тот вечер я помню так, будто это было вчера, потому что тогда я впервые ощутил леденящий душу страх от понимания, что я действительно могу тебя потерять волей обстоятельств.       Я спустился на кухню, чтобы попросить ещё лимонада. Наши мамы сидели там, пили, кажется, красное вино и вели свои взрослые разговоры. Но тогда я затормозил в паре шагов от входа в кухню, потому что услышал то, чего, вероятно, не должен был, но, честное слово, если бы всё не случилось так, я бы потерял тебя гораздо раньше.       — С начала учебного года я отправлю Чонгука в школу-интернат, —говорила твоя мама, покачивая бокалом с вином. — Это за городом, не очень далеко. Не подумай, что я хочу от него избавиться или что-то в этом роде, — она рассмеялась, а я прирос к полу с двумя стаканами в своих руках, — я не такая мать. Учителя там — профессионалы своего дела, это престижная школа.       — Его уже зачислили? — спросила моя мама, а я всё пытался переварить.       Тебя хотели у меня забрать. В сентябре ты уехал бы в эту школу, и я долго-долго тебя не увидел бы. Тогда в моей голове пронеслись худшие из сценариев: ты бы забыл обо мне, нашел новых друзей, а, когда бы мы увиделись снова, тебе со мной, вероятно, стало бы жутко неинтересно. Не знаю, почему я подумал об этом, мне просто, знаешь, было очень страшно… быть без тебя. Я не знал, как это. И этой неизвестности я боялся.       Мы были рядом вот уже целых пять лет. Мы проводили вместе едва ли не каждый день на протяжении этих пяти лет. Я знал всё о тебе, а ты — обо мне. Все вокруг шутили о том, что мы с тобой неразлучники. И пусть всё выглядело так, словно я от тебя зависел и только я в тебе нуждался, я знал, что это было не так. Я чувствовал, что ты нуждался во мне тоже. Я знал, что у нас это — одно на двоих.       Поэтому в тот момент, бесстыдно подслушивая разговор взрослых, я едва ли мог сделать шаг или хотя бы вдох. Я стоял и думал о том, в курсе ли ты о планах своей матери и, если да, то почему не сказал мне? Я не заслужил знать? Ты не хотел меня расстроить? В чём была причина?       Я постоял там ещё пару минут, пока твоя мама рассказывала о прелестях школы, а потом всё же вошел. Обе женщины замолчали, а я приложил немало усилий, чтобы сделать вид, будто всё в порядке. Внутри же чувствовал обиду: было видно, что от меня это пытаются будто бы скрыть. Разве я не заслужил знать? Вероятно, моя мама переживала за меня в тот самый момент, потому что её единственным желанием всё ещё было счастье, и она, я полагаю, подозревала, что, если у меня заберут тебя, счастливым я быть перестану в тот же миг.       Как иронично, что двумя годами позднее она совершенно забыла об этом или вовсе не придала этому значения.       Мне понадобилось пять минут, чтобы налить лимонад и вернуться в комнату. Я был задумчивым, а ты беззаботным — лежал на мягком ковре, выбирал игру и улыбался мне, когда я опустился рядом и протянул тебе стакан. Ты обхватил его пальцами и сделал глоток, а в следующую секунду за окном раздался гром, и ты весь сжался.       Ты терпеть не мог грозы и все сопровождающие их факторы. Я знаю, что, на самом деле, ты их боялся, ты же сам и рассказал мне об этом, но ты не особенно любил признавать свои страхи, так что я совершенно спокойно мирился с этим и считал, что ты их просто не любишь. Я не хотел, чтобы тебе было некомфортно, поэтому шёл у тебя на поводу и никогда не напоминал тебе о страхе.       Может быть, мне тоже стоило попытаться убедить себя, что я не боюсь быть без тебя, а просто не люблю это? Но какая, к чёрту разница, если я боюсь и не люблю одновременно?       Я закрыл окно, чтобы грохот с улицы тебя не напрягал, а ты благодарно мне улыбнулся и вновь уставился в экран телевизора. А когда я сел рядом с тобой, ты словно почувствовал, что что-то не так.       Как ты всегда улавливал любые мои состояния? Я до сих пор не понимаю, почему ты видишь меня будто насквозь. Тебе доступна каждая моя эмоция, мысль, ты чувствуешь любую дрожь моего тела и точно определяешь моё состояние. Раньше так было, сейчас, вероятно, тоже, хотя кто знает. Или, может быть, это я не умел и не умею от тебя что-то скрывать? Я не знаю, но всегда удивлялся этому. Ты проницательный, Чонгук. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо.       Порой мне кажется, что ты знаешь меня лучше, чем я сам.       За эти пять лет, что мы провели вместе, ты врос в меня так глубоко, что тебя уже не вытащить. За эти пять лет, что мы были лучшими друзьями, я понял, что без тебя мне уже не быть счастливым. Я понял это в тот момент, когда услышал слова твоей матери про школу-интернат. Я услышал их и внутри меня, веришь или нет, что-то с глухим треском рассыпалось, но никто не услышал. Кроме тебя. Только ты понял, только ты видел.       Возможно, мне не стоило так сильно к тебе привязываться. Может быть, я не должен был придавать так много значения твоему присутствию в моей жизни, но я редко принимаю правильные решения.       Я не умею поступать правильно.       Тогда мне было шестнадцать, я был подростком, до безумия привязанным к тебе, мой лучший друг. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что мне было шестнадцать, я был подростком, бесконечно влюблённым в тебя, моя любовь.       Впрочем, тогда я этого не знал и всё не мог взять в толк, почему вдруг так плохо от мысли, что ты уедешь, и мы долго не увидимся. То есть, я понимал, что ты — мой лучший друг, и мы с тобой связаны, поэтому так сложно тебя отпустить. Я понимал, что ревновал тебя и боялся, что ты найдешь кого-то лучше, веселее, интереснее, чем я. Я понимал, что виновата моя неуверенность — не в тебе, конечно, а в себе. В тебе я никогда не сомневался.       Но было что-то ещё. Что-то, спрятанное глубоко внутри, и даже я не мог до туда дотянуться. Впрочем, я и не пытался, потому что всё, чем были заняты теперь мои мысли — это твой отъезд и моё существование без тебя.       Ты заметил моё состояние сразу, но молчал ещё минут десять, будто бы в попытках прощупать почву. Ты предлагал посмотреть кино, я соглашался. Ты выбирал фильмы, спрашивал моё мнение, а мне было до того безразлично, что я кивнул даже на какой-то ужастик, которые терпеть не мог. Ну, так же, как и ты грозы. Боялся, то есть.       И в тот момент ты отложил пульт и повернулся ко мне, рассматривая моё задумчивое лицо. Я смотрел в одну точку, почти не моргал и по ощущениям не дышал даже, так сильно был погружён в свои мысли. Тогда ты слегка толкнул меня в плечо, и я едва не разлил лимонад на твой ковер, потому что в руках не было силы, а мысли кружились в голове с невероятной скоростью.       — Тэ? Ты чего?       Я перевел взгляд на тебя и попытался улыбнуться, но уголки моих губ едва ли приподнялись. Если хочешь честно, я был до ужасного расстроен, а ещё любил делать поспешные выводы и накручивать себя едва ли не до панического состояния. В тот момент я уже нарисовал у себя в голове все эти ужасные дни без тебя, тянущиеся бесконечно долго. А потом выдумал эту сцену, где ты, вернувшись из своей школы новым человеком, больше не хочешь иметь ничего общего с каким-то скучным Ким Тэхёном.       Ты всегда называл меня драматичной задницей.       А я, давай признаем, был недалек от истины.       — Почему ты не сказал, что поедешь в школу-интернат в сентябре? — я спросил без обвинения или претензий, а просто, потому что хотел знать. Потому что искренне не понимал и, да, каюсь, напридумывал уже себе разного.       Ты же знаешь меня, Чонгук. Я так боюсь быть без тебя и придумываю вечно самое плохое. Я не умею мыслить оптимистично. И без тебя не умею.       — Я хотел предложить тебе поехать со мной, — ты сказал это так просто, пожав плечами, а у меня, веришь или нет, будто камень с души упал. — Не успел ещё. Не знал, как признаться, что не хочу ехать без тебя.       Ты улыбнулся неловко, а я… улыбнулся тоже, и уголки моих губ теперь взлетели вверх куда легче, чем пару минут до этого. Нет, правда, это стало таким облегчением. Ты не хотел без меня. И ты так легко сказал об этом, будто бы тебе не требовалось много сил на это, но я видел, как были напряжены твои губы и как ты перебирал пальцами — верный признак того, что ты нервничал.       Я тоже хорошо знал тебя, видишь.       Тогда.       — Правда?       — Конечно, — ты легко согласился. — Что мне там делать без тебя?       А что мне делать без тебя?       Мы, правда, так глупо нуждались друг в друге. Каждый день, когда мы не были рядом, мы скучали друг по другу, и в доказательство тому: сотни сообщений в социальных сетях — любых и даже в смс-сообщениях, которыми никто уже не пользовался. А потом, вечером, после этого долгого дня, который мы проводили не вместе — долгий телефонный разговор, где ты рассказывал про свой день, я — про свой, а потом разговоры о далёком и неизвестном, о звёздах и галактиках, новых фильмах и прочитанных книгах, обо всём на свете.       Мне так нравилось чувствовать себя нужным тебе, это сродни чуду. Ты — чудо, Чонгук. Всегда был и будешь, а я… надеюсь, я для тебя тоже чудо. Хотя бы был им.       — Поговоришь со своей мамой? — спросил ты всё с той же улыбкой, а я закивал головой, как дурацкий китайский болванчик, и потрепал тебя по волосам, а после пошутил что-то о том, что ты жить без меня не можешь.       Я без тебя тоже. И это не шутка.       В тот же вечер, когда мы с мамой вернулись домой, я, едва успев переодеться в домашнее, перепрыгивая через ступеньки, спустился вниз, к маме в кабинет. Вообще, этот кабинет был папиным, но после его смерти мама обосновалась там, чтобы работать. Она много работала, и у неё редко когда было время на меня, но я не обижался — она же всё это для меня. Она, правда, всегда хотела, чтобы я был счастлив. Она осыпала меня подарками, покупала всё, что мне было нужно и даже больше, никогда не скупилась и всегда ласково улыбалась.       Тогда мне казалось, что в этом проявляется её любовь, и да, так и было. И я был счастлив, а она искренне считала, что это из-за неё. Правда в том, что счастлив я был из-за тебя, а её действия служили лишь приятными бонусами и не более того. Только тогда я ещё не понимал, и она не понимала, что для счастья нужно несколько иное, чем подарки и дорогие покупки. Элементарно нужно внимание.       Да, подарки — это тоже внимание. Но это не любовь. Это всё ещё материальное, а я нуждался не в этом вовсе, но тогда именно ты давал мне всё то, чего не могла дать родная мать: поддержку, заботу, чувство собственной важности и нужности кому-то, ощущение безопасности, чувство дома, в конце концов. И даже потом, двумя годами позднее, я долго не мог понять, почему чувство абсолютного счастья исчезло. Должно было ведь хоть что-то остаться после тебя. У меня всё ещё была мама, и она всё ещё дарила мне любовь так, как умела —подарками, своеобразной заботой и желанием сделать меня самым счастливым. А я стал вдруг глубоко несчастным, и ничего от этого не спасало.       И только годами позже я понял, что ты — источник моего абсолютного счастья. И мне не нужны дорогие подарки, ничего не нужно, потому что всё потеряло смысл в момент, когда дверь за тобой захлопнулась с оглушительным треском.       Или это трещало моё сердце?       Впрочем, всё это случилось годами позже, а тогда, в свои шестнадцать, я зашёл в кабинет матери без лишнего стеснения, уселся в кресло напротив неё и терпеливо дожидался, когда она оторвётся от бумаг и посмотрит на меня. Она только вытянула указательный палец, прося подождать, и я ждал. У неё много работы, она работает даже по выходным, чтобы быть способной давать мне всё, в чём я нуждаюсь и даже больше.       Тогда я действительно был ей благодарен.       Сейчас я ненавижу эту её одержимость моим счастьем. Из-за этого всё к чертям полетело.       Мне пришлось ждать минут пять, и я всё это время бездумно разглядывал стены, увешанные семейными фотографиями. Такими, знаешь, на которых идиллия —мама, папа, я, ещё маленький, ещё до папиной смерти. Мы ведь правда были образцовой семьёй, я рос в любви, а потом, с папиной смертью, всё это просто исчезло. Мама погрязла в работе и стремлении сделать меня счастливым, а я просто закрылся. До тех пор, пока ты не появился.       Господи, ты бы знал только, как много значишь для меня. Не представляешь.       Когда мама оторвалась от своих бумаг, я уже успел немного заскучать, а ещё клонило в сон — день был очень насыщенным, как и все летние дни. Мама посмотрела на меня и улыбнулась.       — Прости, так много работы, — сказала она, а я лишь отмахнулся, потому что эту фразу слышал из её уст чаще, чем собственное имя, и это было нормальным. — Что ты хотел?       Я не стал медлить, хотя немного и было волнительно. Как мама воспримет мою просьбу? Мы ведь с ней, пусть и не часто проводили время вместе, не расставались ещё так надолго. Это ведь целый год, до следующего лета, хотя я был уверен, что в этой школе приветствуются посещения родителей, и на выходные можно было бы уехать домой, но я, честно, сомневался, что у мамы было бы время на это.       Ещё я подумал о том, что ей будет сложно меня отпустить, потому что тогда она не сможет меня контролировать и отслеживать уровень моего счастья. Глупо звучит, да, но так оно всегда и было. Такая моя мама. Зацикленная на моём счастье.       — Чонгук сказал, что в этом году он уедет учиться в загородную школу, —я умышленно умолчал о том, что изначально узнал об этом, подслушав чужой разговор. И с другой стороны, неправды в этом было мало, Чонгук ведь действительно сказал мне об этом после того, как я спросил. — Могу я тоже поехать?       Кажется, мама к такому была не готова, а потому её брови вздёрнулись вверх. Она удивилась, но, как и всегда, быстро справилась с эмоциями.       — Тебе не нравится твоя школа? — спросила она, а я поджал губы.       — Нравится, — «пока там учится Чонгук тоже» добавлять не стал, но по моему лицу, наверное, всё и так было понятно. — Просто… эта загородная школа ведь лучше, и…       — Дело в Чонгуке?       Мама не была глупой женщиной, а ещё, конечно, хорошо меня знала, несмотря на то, что почти не проводила со мной времени. Наверное, это материнская суперспособность или вроде того: видеть своих детей насквозь.       И я кивнул в ответ, потому что какой смысл было скрывать? Ты — мой единственный друг, и только с тобой мне было по-настоящему комфортно, куда бы мы ни шли. Я не хотел оставаться один в школе. Я не хотел оставаться без тебя, и это желание было слишком очевидным.       — Тэ, я знаю, вы с Чонгуком — лучшие друзья, но ты не должен зацикливаться только на нём, ты же это понимаешь? — она мягко на меня посмотрела, а я кивнул. Понимаю. Но что мне с этого понимания? — Ты должен понимать и то, что вы не будете дружить вечно. Жизненные пути расходятся, у тебя будут и другие друзья, тебе не нужно следовать за Чонгуком по пятам.       Мне не нравилось это слушать. Её слова казались хлёсткими и жёсткими. Я-то, дурак, был уверен, что ты и я — вечное. Что могло случиться? Не было ни одной причины, по которой мы с тобой могли бы перестать дружить. Мне, господи, даже страшно подумать было об этом, а мама так легко вспорола мне грудную клетку всего парой слов.       Но я держал лицо. Я не стал злиться и что-то доказывать, только пожал плечами, мол, ты, мама, права, но я-то всё равно остаюсь при своем мнении и собираюсь настаивать до последнего. А у меня уже тогда были свои способы, я ведь знал прекрасно, моё счастье для неё — первостепенное, а, значит, именно на это мне и нужно было давить.       — Знаю, — кивнул тогда, будто бы соглашаясь, — но сейчас так мне будет комфортнее. Школьный психолог говорит, что окружение в подростковом возрасте —один из основных факторов, которые влияют на становление личности. Я мало с кем общаюсь в школе, так что мне не будет сложно расстаться с одноклассниками. А с Чонгуком я провожу много времени, так что… его отъезд выбьет меня из колеи, я полагаю. К тому же в новой школе — новые знакомства и друзья.       Моя мама не была глупой женщиной, а мне повезло генетически, потому что оба моих родителя были умными людьми. И я тоже глупым не был.       Так что мама всерьёз задумалась над моими словами, посмотрела на меня внимательно и, вероятно, пришла к выводу, что в чем-то я прав. Я же не ребёнок уже. Мне шестнадцать. Я взрослый, самостоятельный, много понимаю и знаю. Да и мама меня глупым никогда не считала, если на то пошло.       Но без своего любимого вопроса обойтись она, конечно, не смогла:       — Ты будешь счастлив, если поедешь в эту школу с Чонгуком?       Моё счастье на первом месте для неё, так что мои капризы — вроде как закон. Кто бы только ей объяснил, что это не каприз вовсе, а потребность, как в воде, воздухе и пище, чтобы жить дальше. Как бы я жил без тебя в свои глупые шестнадцать?       — Конечно, — я ответил незамедлительно, а она, подумав ещё с секунду, всё же кивнула.       — Хорошо, я попрошу, чтобы твои документы подготовили к переводу.       И я, обрадовавшись, даже обнял её тогда и прошептал негромкое «спасибо». Она обняла меня тоже и ещё раз напомнила, что всё это, чтобы я был счастлив, а я… Я был счастлив, да, действительно, по-настоящему.       И когда мы с тобой в конце августа ступили на порог нашей новой школы, я тоже был счастлив. Я улыбался, рассматривал нашу с тобой комнату и чувствовал, что это что-то абсолютно новое, ещё незнакомое и неизведанное, но единственно родным и понятным во всём этом оставался твой голос.       Тогда, стоя на пороге нашей новой комнаты, нашей новой жизни, мне подумалось, что я был бы готов следовать за тобой по пятам куда угодно, лишь бы всегда слышать твой голос и видеть твою улыбку.       А первого сентября, когда начался наш учебный год, а тебе исполнилось шестнадцать, и я обнял тебя вечером, поздравляя, моё сердце в первый раз пропустило удар. Я не понял, почему.       А позже ночью я подумал о том, что чувствовать, как ты меня обнимаешь, мне хотелось бы чаще. Может быть, регулярно. Может быть, даже в тот самый момент.       Странное чувство, о котором тогда я ещё ничего не знал.       А что сейчас?       Сейчас я знаю о нём не намного больше и всё ещё хочу, чтобы ты обнимал меня чаще.       Может быть, регулярно.       Может быть, в этот самый момент.