Потерянный рай

      Запах искусственной кожи, которой обиты сиденья автомобиля, проникает в лёгкие, оставляя лишь неприятные ощущения. Ремень безопасности лишком давит на грудь, потираясь о худую шею, вызывая яркое покраснение на бледной и чувствительной коже, что будет ныть ещё с несколько часов после окончания поездки. В машине душно, от чего голова начинает понемногу гудеть и идти кругом. Яркие глаза лениво разглядывают пейзаж за окном автомобиля, пока музыка в наушниках играет совсем тихо, немного отвлекая от гнетущих мыслей о произошедшем. Худые пальцы слегка сжимают приятную на ощупь белую шапку-ушанку, которую Фёдор едва успел прихватить с собой, пока отец чуть ли не за шкирку вытаскивал парня из квартиры каких-то добрых тридцать минут назад. Не думать не получалось. Совсем свежие воспоминания так и лезли в голову, заполняя собой всё пространство черепной коробки. Достоевский шумно выдыхает, прикрыв глаза, когда в ушах вновь поднялся гул громкого разъярённого голоса отца и тихого, но такого же несдержанного голоса матери. От этих воспоминаний хочется уйти, выдрать их с корнем, бросить в самый глубокий подвал и оставить гнить, благополучно забыв обо всём. Фёдор так не может, в очередной раз вздрагивая, и сильнее вжимаясь в спинку сиденья, стоит очередному крику пронестись в сознании. Господи…       — Ты чем вообще думала, когда вела его сюда?! — дверь в квартиру тихо открывается, пропуская Фёдора внутрь помещения. Очередной скандал, что был слышен ещё на лестничной клетке, резал слух, будоража неприятные воспоминания, что копятся внутри уже который год.       — А ты чем думал шестнадцать лет назад? — Фёдор слова не слушает, ну или хотя-бы пытается этого не делать. Тихо разувается, бросая кеды в прихожей, а дальше старается как можно незаметнее прошмыгнуть в свою комнату. Ему не нужно лишнее внимание людей, что, кажется, уже давно забыли о существовании слова «любовь» и порождении этой самой «любви» в лице худощавого, болезненно бледного темноволосого юноши, вспоминая лишь время от времени, не придавая ему особого значения.       Рюкзак падает рядом с кроватью, а взгляд бегает по комнате, хватаясь за все провода, желая найти одни единственные, что всегда спасали парня во время ссор родителей, которые давно стали лишь фоновым раздражающим шумом. И куда Фёдор бросил наушники в этот раз? Найдя нужную вещь в складках не заправленного утром одеяла, Достоевский не теряет времени, включая первую попавшуюся песню чуть ли не на полную громкость, когда с кухни разносится особенно громкий возглас отца. Сейчас нужно просто отвлечься, проходили это много раз. Всего лишь очередная ссора, ничего более. Бросив телефон в карман, рука тянется к рюкзаку, выуживая принесённые, слегка потёртые временем книги. Их Фёдор ждал более двух месяцев. Именно из-за них приходилось ездить в библиотеку, которая находится в центре города, когда сам Фёдор живёт почти на окраине. Уж что что, а поездки на общественном транспорте Достоевский презирает всем сердцем и попросту не переносит. Ну, а кому понравится ехать грёбаных тридцать минут в закрытом и душном общественном транспорте, с кричащими во всё горло детьми и такими же кричащими на своих чад матерями, постоянной давке и витающим в воздухе осуждением всех и вся? Никому. Нельзя забывать и о противных приставучих старушках, что сначала долго и пристально наблюдают за тобой, а потом кричат на весь автобус о том, какое ужасное пошло поколение, не имеющее при себе и капли уважения, и как Господу нашему Богу стыдно за них. Кошмар да и только. Но есть и своя привлекательность в поездах на транспорте, когда мирное покачивание почти убаюкивает, пейзажи сменяются один другим, показывая город с разных сторон, с разных улиц, где каждая — своя отдельная история. И как бы поездки не выматывали, именно эта того стоила. Фёдор ранее уже ездил за этими книгами, но каждый раз оказывалось, что их уже успели забрать. Достоевскому ничего не оставалось, кроме как ждать, когда их вернут и, кажется, что удача повернулась к нему лицом, пусть и поездка выбила из парня последние силы.       Фёдор присаживается на кровать, подобрав под себя ноги, с ноткой восторга разглядывая ухваченные библиотечные книги; шершавые тёмные обложки, пожелтевшие тонкие странички, парень внимательно рассматривает каждую потёртость и ниточку, что выбивается из-под корешка. Взгляд скользит по страницам оглавления, вчитываясь в каждое напечатанное слово. Достоевский оглаживает страницы с особым трепетом, чуть поднимает книгу, поднося её к лицу, слабо вдыхая аромат старой бумаги, что отдаёт сыростью с нотками пыли. Тёмные ресницы слабо затрепетали, чувствуя запах долгожданных книг. Фёдора всегда библиотечные книги привлекали больше, нежели магазинные, хоть и при себе своя скромная библиотека имелась, но он и сам с трудом мог объяснить почему, просто есть в этом что-то особенное.       Утопая в своих мыслях Достоевский и не замечает, как музыка в наушниках поспешно стихает, а песня сменяется. В этот самый момент на кухне раздаётся грохот, заставляющий только нахмурится, понимая, что в ход уже пошли тарелки. Брезгливо поморщив нос, Фёдор возвращает утерянное внимание к книгам, пока всё больше посуды летит на пол, разбиваясь на мелкие кусочки. Ничего страшного, единственное напрягает — голос отца становится всё громче. Достоевский так и хмурится, вынимая один наушник из уха, разглядывая дверь в комнату. Какое-то дурное предчувствие зародилось где-то под рёбрами, заставляя вслушиваться в слова очередного, разведённого на пустом месте скандала, что не спешит утихать, а только сильнее набирает обороты. В этот раз всё затягивается.       — Да ты просто проститука, прости меня Господи! Я не собираюсь больше оставаться здесь и сына тебе я не оставлю! Мне мерзко даже думать об этом! — Фёдор сидит тихо, затаив дыхание. Он что? Мысли быстро сменяются одна другой, выискивая хоть одну на этот момент здравую, пока это дурное чувство продолжает давить на грудь изнутри. Самое главное — сохранять спокойствие и не лезть, ведь это одно из главных правил, которое Достоевский понял ещё будучи совсем юным мальчишкой, когда все попытки примирить родителей приводили лишь к запертой с одной стороны двери, без права покинуть комнату, пока скандал не уляжется. Тогда-то пришлось повзрослеть, научиться плакать совсем-совсем тихо, позже не плакать совсем и мириться с одиночеством.       — Ты не посмеешь забрать у меня моего ребёнка! — а голос матери такой звонкий, такой надрывный, ещё способный сопротивляться, способный отстаивать своё до последнего. Вскоре тонкий голос затихает, после чего слышны громкие шаги и грубый мужской голос, что становятся всё отчетливее.       — Ещё как посмею. Я не хочу, чтобы Фёдор жил с такой, — речь сменилась секундным молчанием, после чего мысль была завершена, — блядью, как ты! — Фёдор напрягается, когда дверь в его комнату с силой открылась, со стуком отлетая в стену, пропуская разъярённого мужчину в комнату. Волосы его были растрёпаны, кулаки крепко сжаты, лицо и вовсе раскраснелось, а во взгляде читалась вся та ненависть и злость, что кипели в груди, разгораясь всё сильнее со скоростью лесного пожара. Настолько неконтролирующего себя отца Фёдор видел чуть ли не в первый раз. До селе эту грань Михаил не переходил. — Собирай свои вещи, мы уезжаем отсюда. — по телу прошёл не один табун мурашек, а брови сильнее опустились к переносице, хмурясь. Отец поспешил выйти из комнаты, дабы собрать свои вещи. Кажется, что в этот момент весь мир Достоевского, который он старался выстраивать, латать, сохранять хоть каким-нибудь почти что чудом, разваливается. Ссора для его семьи дело не удивительное, привычное, но сейчас… Что-то заставляет отбросить книгу на кровать и, поднявшись с кровати, пошагать в коридор. Он стоит у порога, смотрит на отца, разгребающего шкаф и на мать, что стоит в сторонке, а глаза её в тусклом свете, пробивающемся из кухни за её спиной, поблёскивают.       — Что у вас стряслось на этот раз? — Фёдор складывает руки на груди, взглядом пробегает то по напряжённой спине отца, то по осколкам, вылетевшим из кухни. Только на мать взгляд не поднимается под её пристальными, такими же тёмными глазами.       — Феденька! Фе… — фраза резко оборвалась, как и попытка приблизиться к сыну, как и последняя ниточка внутри Фёдора, что вела пусть и не к счастливому, но хотя бы спокойному будущему их семьи, которую подросток бережно и хранил со времени самой первой родительской ссоры, пусть и слабо веря в то, что когда-то крики покинут их дом. Слух разрезал звонкий удар пощёчины, от которого лицо матери скривилось в болезненной гримасе, а сама оступилась, отшатываясь к стене. Щека горела, её жгло, пока из глаз катились горячие слёзы. Сердце Достоевского забилось в безумном ритме, а тело лишь на момент пробила крупная дрожь. Он ударил её… Ударил, мать твою!       — Не смей и пальцем его коснуться, — лицо отца, кажется, не выражало ничего. Словно он смотрит на какое-то пятно на стене, а не на некогда любимую женщину, что прямо сейчас закрывала покрасневшую щёку руками, судорожно глотая горячие слёзы, чувствуя обжигающую боль на скуле от сильного удара мужа. — А ты чего встал? У тебя есть десять минут на сбор вещей, а после мы уезжаем отсюда. — Фёдора словно разрядом тока ударило, а грудную клетку сковал непреодолимый страх, перекрывая доступ к кислороду, пока к горлу подкатывал противный ком. Ноги словно приклеились к полу, а взгляд застыл, не смея сдвинуться и на миллиметр. Достоевского словно отбросило на несколько лет назад, в ту самую ночь, когда он застал один из первых скандалов родителей. Воспоминания были весьма мутными, он помнит лишь то, как будучи ещё маленьким мальчишкой слабо трясся, крепко обнимая подушку, заглушая в ней слабые всхлипы. Помнит ту тревогу, что понемногу зарождалась в крохотном сердечке с каждым новым криком родителей, вызывая неподдельный страх. Уж эти ощущения Фёдор действительно запомнил, как бы грустно это не звучало. Взгляд медленно ползёт по полу, поднимаясь выше, разглядывая мать, чьи губы заходятся в тихом шёпоте, а в голове вертится лишь один вопрос. Почему?..       — И долго ты тут стоять собрался? Тоже довести меня хочешь? — Фёдора словно ледяной водой окатили, резко выдёргивая из мыслей грубым обращением. Хотя обращение к нему со стороны отца всегда было грубым, сухим и холодным. — Господи… — Достоевский и ответить ничего не успевает, лишь чувствует сильную хватку на собственном плече, что разворачивает и направляет в сторону комнаты, с силой толкая и закрывая дверь за собой, оставляя лишь напоминание в виде крупных складок на ткани тёмной футболки.       — Миша!       — Заткнись!       Голоса растворялись за дверью, становясь лишь фоновым шумом, что сопровождал неспокойные мысли Фёдора. А тело не слушается совсем. Он дрожит? Та самая противная дрожь, когда все мышцы напряжены до предела, создавая ощущение, словно сейчас всё тело схватит судорогой, а чувства выплеснуться, сжимая глотку в стальной хватке, препятствуя проникновению кислорода. На щеках же останутся неровные солёные дорожки, пока глаза утратят способность чётко видеть из-за застелившей их пелены. Нет… Не позволит. Фёдор судорожно вздыхает, проглатывая весь поток эмоций, так отчаянно рвущегося наружу. Пятерня проходится по тёмным волосам, хватая пряди у корней, болезненно сжимая те, в надежде отрезвить сознание. Не может он вот так уехать. Не может бросить мать, хоть она и изменила отцу. Не может просто взять и оставить всё вот так. Не может. Абсолютно ничего. У Фёдора нет права голоса, как и выбора. Хочет он того или нет, но его всё равно увезут, запретив как-либо контактировать с матерью. С последним человеком в его жизни, что, пусть и редко, но уделяла хоть какие-то знаки внимания. Пусть и совсем незаметные, но они были, Фёдор на это надеялся, глубоко внутри пряча эту самую надежду. Почему он должен от неё отказываться? Почему, почему, почему? Достоевский уже и сам не понимал, от чего его сильнее трясёт: от горечи обиды и непонимания, что снова и снова хватаются за хрупкие подростковые плечи, впиваясь в них и раздирая тем самым до крови, или же от, неожиданно проснувшихся в груди злости и ненависти к собственному отцу. Всю свою сознательную жизнь Фёдор мечется, пытаясь найти выход, но лишь больше тонет в этом болоте, с каждым годом теряя всё больше надежды на высвобождение.       Голосов за дверью уже не было слышно, хотя Фёдор их и не слушал, только думал, думал, думал. Очухался лишь тогда, когда тяжёлые шаги приближались к двери в его комнату. Отпустив волосы, Достоевский рванул к кровати, собирая библиотечные книги, в надежде на то, что отец либо пройдёт мимо его комнаты или, хотя-бы, поверит в то, что его сын собирается.       Звук шагов затихает, уведомляя о том, что их владелец решил свернуть в сторону ванной комнаты, пнув небольшой осколок, некогда целой тарелки. Книги криво лежат в рюкзаке, пока Фёдор судорожно бегает по комнате, собирая всё самое необходимое: сгребает в охабку почти всё, что находится на столе, вытаскивает из шкафа сменную и тёплую одежду, бросая всё на кровать, создавая небольшую кучу. Времени остаётся совсем мало, но кое-чего найти никак не удавалось. Без неё Фёдор не уедет.       — Да ёпт вашу мать за ногу, где она? — тихо выругался Достоевский, разбирая очередную полку в шкафу. — Блять, да куда я её бросил. Сука… — пушистой шапки-ушанки не было ни на первой, ни на второй и даже не на третьей полке. Вещей было не очень уж много, так что нужный предмет найти было просто, по крайней мере так думал Фёдор, оставив полки и принявшись разбирать ящики. Но её не было и там. Нервы уже сдавали, натягиваясь словно струны, вгоняя в ещё большее напряжение. — Блять, блять, блять…       — Ты собрался? — дверь в комнату раскрылась, пропуская отца. Взгляд его был прикован сначала к Фёдору, а потом и вовсе стал разглядывать комнату подростка, что немного опустела, но этого Михаил Андреевич знать не мог, ведь в эту комнату почти не заходил, да и незачем было. Фёдор всегда сидел в ней с плотно закрытой дверью, очень редко выходя из своего так называемого убежища крайне редко, стараясь как можно меньше мелькать перед глазами родителей. Вне стен комнаты его можно было найти на кухне, заваривающим очередную кружку чёрного чая, при том исключительно ночью, когда голоса ссорящихся родителей затихали за соседней стенкой, погружая квартиру в немое молчание до самого утра. Единственное время, когда Фёдор мог чувствовать себя спокойно в стенах своего дома, бесшумной походкой подбираясь к кухонной тумбе, на которой покоился электрический чайник. Тёмная, зачастую по-настоящему мрачная ночь, сравнимая разве что с тёмными кругами под глазами Фёдора, скрывающая его «преступление» в виде бессонных ночей, оставляя своё «наказание» в качестве ярких синяков на бледном исхудавшем лице юноши.       — Почти, ты случаем мою шапку не видел? — оторвавшись от ящиков с вещами, Фёдор обернулся, разглядывая вошедшего отца. Пусть он и выглядел сейчас менее разъярённым, но напряжение так и витало в воздухе, создавая неприятную атмосферу вокруг.       — Нет, не видел. Я вообще считаю, что эту тряпку давно пора было выкинуть. Сейчас такие шапки уже никто не носит, за исключением тебя и твоего деда, у которого ты эту самую шапку спи… кхм, отобрал. — Фёдор молча слушает, сдерживая порыв нахмуриться, да высказать своё мнение по этому поводу. Никому не интересно, да и попросту раздражать отца, что и так пребывает в крайне омерзительном расположении духа, нет никакого желания. Точно как и нет желания отхватить за какое-нибудь неправильно сказанное слово. — Да и нахер она тебе вообще сдалась? Таскаешь её везде, где не попадя. — Достоевский-старший ненадолго замолкает, последний раз бегло оглядывая комнату своего сына. А ведь они с супругой… наверное, теперь будет лучше сказать — бывшей супругой покупали эту квартиру и вместе обустраивали эту комнатушку, когда узнали, что ждут ребёнка.       — Так всё, у меня больше нет никакого желания находится в этом проклятом доме ещё хоть с минуту. Мы уходим! — Михаил отворачивается от Фёдора, с силой хватаясь ладонью за дверную ручку, едва ли переступая порог комнаты. Достоевский-младший так и стоит, не проронив и слова, разглядывая затылок отца. Видимо это и правда конец. — Оглох? — Фёдор совсем незаметно вздрагивает, когда отец резко разворачивается, сталкиваясь с парнишей взглядами, прожигая в нём огромную дыру. Достоевский-старший ждать лишние секунды не намерен, поэтому, тяжело вздохнув, он быстро направился к сыну, хватая сначала его сумку, а затем и самого парня, выводя подростка из комнаты под локоть свободной рукой, легко подтолкнув того к входной двери. Фёдор, пребывая в лёгком недоумении, вырывает свою руку, отходя ближе к стене, уже чуть ли не прижимаясь к ней спиной, пока глаза внимательно бегают из стороны в сторону, цепляясь за всё, что только можно. Смотрит, запоминает каждую деталь, ведь вряд ли уже сможет сюда вернуться. Фёдор медленно надевает свои потёртые временем кеды, поднимаясь и наблюдая за движениями отца, что принёс уже свою сумку и тут же бросил её на пол недалеко от себя. Достоевский-младший внимательно рассматривает прихожую, когда взгляд сталкивается со взглядом матери, что тихо стояла в дверях кухни, прикрыв рот ладонью, заглушая совсем тихий плач. Отчего в груди разливается такое мерзкое чувство? …Отвращение. Что может быть хуже отвращения к собственной матери? Фёдор отворачивается, пока в голове так и всплывают мысли как его мать с каким-то мужиком… Чего ж так больно то?       — Феденька… — Достоевский вздрагивает от столь жалобного обращения к себе. А голос тихий, словно только осознавший весь масштаб происшествия. Фёдор даже обернуться не в силах, просто не хочет. Не хочет видеть этих мокрых от слёз глаз, пока сердце неумолимо разрывается. Сегодня оно вновь умрёт. Скорее всего навсегда.       Юноша стоит молча, опустив взгляд в пол, пока отец поспешно собирается. Скоро всего этого не будет, вот только из памяти это всё не выдернешь. Воспоминания, как назло, будут въедаться в разум всё сильнее, отравляя его.       — Всё, уходим. — Михаил распрямляется, подхватывая собранные сумки с пола, оглядывая Фёдора. А парнишка молчит, натягивая на худые плечи лямки рюкзака. Отец вздыхает, бросая тяжёлый взгляд на женщину в дверях кухни, а затем разворачивается, открывая дверь, выходя в подъезд. Фёдор поднимает глаза, последний раз пробегаясь взглядом по мебели прихожей, разворачивается, резко остановившись. Грудь щемит. Юноша, посмотрев на отца, отворачивается, краем глаза замечая плачущую мать, устроившуюся рядом с полками. Фёдор жмурится, резко повернувшись к матери и быстро двигаясь в её сторону.       — Федя…       — Фёдор!       Юноша осмотрел мать, тянущую худые руки в его сторону, а сзади были слышны звуки глухих ударов, кажется сумки упали. Достоевский увернулся от касаний, успев схватить свою шапку, пока чужие сильные руки не ухватились за шиворот, утаскивая Фёдора от Марии. Подросток спотыкается, буквально вылетая из квартиры, недовольно рассматривая отца, что вытолкнул его из дома. Теперь уже бывшего дома…       — Прощай… — одними губами произносит Достоевский, сглатывая противный ком, вставший поперёк горла. А дальше всё как в тумане. Громкий хлопок входной двери. Стремительный, но в то же время неимоверно долгий спуск по лестнице. Противный, звенящий звук домофона. Машина…       Фёдор закрывает глаза, откидывая голову назад. Вот так просто? После 16 прожитых вместе лет? Так легко изменила мужу и отдала ему сына, почти без сопротивления, словно он простая вещь, которую можно вот так вот бросить, прикрываясь тем, что он взрослый, что справится. Да чёрта с два! Достоевский, мать его, ребёнок! Побитый, измученный жизнью, но всё же ребёнок, который нуждается в родительской любви и заботе. Обоих родителей.       — Мы приехали. — доносится голос с водительского сидения и машина останавливается в одном из дворов. Фёдор открывает глаза, бросая взгляд на улицу, через грязное автомобильное стекло. Паршиво. Юноша отстёгивает ремень, выползая из машины, потирая шею. Солнце светит ярко, грея, наверное, в последний раз. Скоро осень, до которой осталось меньше месяца.       Сумки, что тихо шуршат руках. Небольшой дом в девять этажей. Подъезд, насквозь пропитанный запахом табака и перегара, а местами облупившаяся зелёная краска валялась на полу. Старый лифт, грозившийся вот-вот оборваться. Коричневая дверь пятого этажа, ведущая в небольшую квартирку. Фёдор несмело шагает внутрь, оглядываясь вокруг. Небольшая прихожая. Старое зеркало, висевшее на стене, небольшой комод, а напротив массивный шкаф. И всё это под слоем пыли. Дверь с грохотом закрывается, а сумки падают на пол.       — Это квартира моих родителей, что умерли пару лет назад, оставив мне её в наследство. Я тут вырос. Ходил гулять во двор с соседскими детьми, бегал с ними по подъездам и заброшкам, которые так и не удосужились снести. Может ты их видел, когда мы проезжали мимо. — хриплым голосом вещал Михаил, проходя вглубь квартиры. Фёдор не смотрел, погружённый в мысли о произошедшем. Грудь вновь неприятно сдавило. Достоевский шагает по коридору, рассматривая стены, увешанные разными картинами и старыми, как эта квартира фотографиями.       — Фёдор, — слышится голос со стороны, по, видимому с кухни, откуда, вскоре выходит отец. — эта дверь — твоя комната. Зайди, осмотрись, сумки разбери. Я в гостиной жить буду. — после этих слов Фёдор, удобнее перехватив рюкзак, шагнул в комнату. Запах сырости и пыли тут же ударил в нос. Комната сама по себе была маленькой. Односпальная кровать напротив двери, письменный стол с тумбочкой стояли под окном, завешанным жёлтыми шторами. Небольшой шкаф с полками и парой дряхлых книг. Пёстрый ковёр, выполненный в красно-коричневых тонах, висел над кроватью и ещё один похожий на полу. Некогда белый потолок с жёлтыми разводами на нём и люстрой с выкрученными лампочками. Ну прям в СССР попал. Фёдор обходит комнату, цепляясь взглядом за интерьер, в конечном итоге присаживаясь на скрипучую кровать. Рюкзак лежит где-то рядом, а руки согревает ушанка. Не его этот дом. Достоевский вздыхает, откидываясь на подушки, сильнее прижав шапку к груди, где бьётся его сердце. И что дальше? Что он будет делать дальше? Ему словно кусок души выдрали и оставили там. В том доме. Фёдор жмурится, отворачиваясь лицом к стене.       Из раздумий его выдёргивает голос отца, звучавший слишком отчётливо. Стены слишком тонкие. Достоевский поднимается, оставляя шапку на постели и на ватных ногах выходит в зал, а затем на кухню.       — Будь добр, сходи пока в магазин. Вокруг хотя-бы осмотришься, пока я дома приберусь. — Фёдор кивает, забирая со стола купюру. Забирает из своей нынешней комнаты рюкзак, одевается и бредёт на улицу. Решив не рисковать, юноша спускается по лестнице, еле открыв тяжёлую железную дверь подъезда, ступая на асфальт и жмурясь от яркого солнца. Встряхнув головой, Достоевский осматривается вокруг: деревянная лавочка со сплетничающими старушками, несколько клумб с цветами, видимо их рук дело, небольшая детская площадка с горкой, песочницей и несколькими видами качелей. Фёдор смотрит недолго, после чего двигается с места, отправляясь на поиски продуктового. Как оказалось идти было недолго, каких-то минут пять или семь, Фёдор не считал. Быстро купив все нужные продукты и затолкав их в рюкзак, Достоевский молча покинул магазин, возвращаясь уже известным маршрутом. И только у подъезда парень осознал, что ключей у него нет, но разве это проблема? Быстро прошмыгнув внутрь с какой-то бабулькой, Фёдор, не спеша, поднимался на нужный ему этаж. Нет, не на пятый. На девятый.       Уставший, с тяжело вздымающейся грудной клеткой, Достоевский осел на ступени, бросив рюкзак куда-то в ноги. Лёгкие жаждали кислорода, но ещё больше они жаждали дыма. Едкого табачного дыма, прожигающего и согревающего внутренности. Фёдор долго не думает, находя в рюкзаке заветную пачку и огниво. Сигарета зажимается меж худых пальцев, а кончик загорается, расцветая ярким алым. Первая затяжка всегда самая желанная. Достоевский жадно вдыхает дым, обжигая им горло. Легче не становиться. Ещё одна и ещё. Сигарета медленно тлеет, как и душа Фёдора. Он утыкается лбом в раскрытую ладонь, шумно выдыхая очередное густое облако, пока горечь табака оседает на кончике языка. Мыслей слишком много, они давят на мозг, а голова начинает болеть сильнее под действием никотина. Вряд ли он уснёт этой ночью. Последняя затяжка и сигарета, в ту же секунду летит на пол, рассыпаясь яркими искрами, выпуская маленькую струйку дыма. Фёдор смотрит на неё, невольно сравнивая окурок со своей жизнью. Так себе сравнение. Подхватывает с пола рюкзак и шаткой походкой спускает на четыре этажа ниже. Дверь за ним никто не закрыл, оно и к лучшему, от парня дымом несёт за километр, не хватало ещё разборок с отцом. Достоевский тихим мышонком проскальзывает в квартиру, а затем на кухню, пока отец капошится где-то в ванной. Оставив всё купленное на столе, Фёдор спешит скрыться за дверьми комнаты. Утративший последние силы ещё на лестнице, Достоевский падает на кровать, утыкаясь лицом в подушку.       Уже вечереет, солнце постепенно садится, скрываясь за крышами многоэтажек, а за окном холодает. Сколько он пролежал вот так — свернувшись калачиком на постели, тараня взглядом ярких глаз стену? Час? Два? Фёдор не считал. Кажется, только сейчас все барьеры и невидимые стены рушатся. По щекам неумолимо текут горячие, пропитанные болью и отчаянием слёзы. Достоевский ненавидит себя сейчас, ненавидит за эту слабость, но сделать с этим он ничего не может. Лишь сильнее сжимается, стискивая ткань на груди рукой, слабо потираясь щекой о подушку, чья наволочка уже давно намокла.       — Почему?.. — ответа на вопрос нет. Есть лишь тихие, практические беззвучные всхлипы, что разносятся по комнате. Фёдор прикрывает глаза, чувствуя, как лёгкие жжёт от вдыхаемого им кислорода. Может это всё сон? Глупая шутка? Кто знает. Достоевский так и засыпает тревожным сном, рвано вздыхая время от время. Засыпает в надежде, что всё образуется, что всё станет лучше, нежели сейчас. Может, утром и вправду станет лучше…