сладость лета

      за оставшиеся три дня на море они занимались любовью четыре раза. миша шутил, что они стали наркоманами, которые вместо дозы упиваются друг другом. ваня смеялся, и этот смех звучал колокольчиками в душе у миши, переполненной нежностью. странно, ведь он думал, что у него… этот самый… тревожно-избегающий тип привязанности. а тут оказалось, что ваню он любит только сильнее с каждым днём, и каждый взгляд на него только утверждает его неотразимость, но никак не ищет в нём минусы.       в какой-то момент миша понял, что мамы всё знают. в смысле, о них, об их отношениях. это произошло, когда мишина мама заглянула к ним в комнату в последний день, чтобы проверить, собрали ли они свои вещи, вытащили ли всё из холодильника, выкинули ли мелкий мусор. миша подскочил с их импровизированной двуспальной кровати и прежде, чем успел вспомнить про их семейное ложе, уже открыл маме дверь. она задержала взгляд на кровати лишь на несколько секунд, потом посмотрела на мишу, но ничего не сказала. ваня красный и смущённый смотрел в пол, но уже через пару минут оправился от первичного шока и заговорил весело и как-то как будто более открыто, чем раньше. и у миши тоже камень упал с сердца. хотя им, наверное, когда-нибудь придётся поговорить об этом, ему всё же было легче от мысли о том, что от него не откажутся.       тем утром он целовал ваню в губы так, что у обоих рты стали красные, и мише пришлось долго держать у губ холодную влажную салфетку. всё-таки знать, что мама догадывается о ваших отношениях, и демонстрировать зацелованные лица было не одно и то же.       поезд до москвы прибывал в одиннадцать утра, но уже в десять они были на вокзале в новороссийске, с чемоданами, в шляпах и тёмных очках, и мамы смеялись о чём-то, а миша с ваней были слишком заняты вещами, чтобы переговариваться. они сели на длинные скамейки рядом с лестницей к платформам. ваня улёгся мише на плечо, а у того сразу щёки покраснели от смущения, потому что теперь каждое действие как будто свидетельствовало об их любви, и он пока не понимал, хочет ли этой любовью делиться со всеми. но он не мог сказать ничего ване, потому что любил его больше своего комфорта и готов был разрешить ему хоть целовать его на улице, да хоть в центре заполненного стадиона, лишь бы солнце его было довольно.       — будешь шоколадку? — спросила ванина мама, а миша подумал: “я сплю с вашим сыном. простите меня, пожалуйста”. но спать с её сыном он бы не перестал.       — лучше давайте крекеры, — ответил он, а сам, когда женщина отвернулась, склонил голову к ваниной макушке и потёрся щекой о его волосы.       — ты чего? — спросил у него парень шёпотом.       — ничего, — так же шёпотом ответил миша.       они ели крекеры и пили газировку, и мише время казалось бесконечным и прекрасным, и он предвкушал полтора дня в поезде, походы через вагоны к ване, встречи в тамбурах, объятия по вечерам, поцелуи в полночь, смех, чтение гамлета, которого он забросил, как только оказался на море, и ванин запах, переполняющий грудь, и осторожные беглые прикосновения к его чувствительной шее или бёдрам. миша успел изучить его тело и знал, отчего ваня только покраснеет, а от чего издаст тихий полустон, который заберётся мише под рёбра и раскроет там бутоны цветов. он жаждал ваниных стонов почти так же, как раньше, когда они ещё не были парой, жаждал его видеть. теперь он мог позволить себе больше — и позволял, потому что знал, что ваня не против.       поезд пришёл в половине одиннадцатого, и они перешли на платформу. миша и ваня занесли чемоданы в вагоны. теперь их разделяло целых три вагона, и первое время в купе миша сидел надутый и неразговорчивый, но скоро ваня прибежал из своего вагона, и настроение у парня видимо улучшилось. они снова отправили мишину маму к ваниной, а сами расселись на нижней полке с чипсами и книжкой, с наушниками, в которых играла музыка с ваниного телефона, и иногда, когда люди, ехавшие с ними в купе, не смотрели, они переплетали пальцы и тихо целовались. это была своеобразная игра — не издавать звуков, когда сердце от счастья рвётся наружу, а конечности подрагивают от желания обвиться вокруг предмета обожания. миша не мог насытиться близостью к ване. ему всё не хватало, ему хотелось стать с ваней одним существом, чтобы не отпускать его от себя, чтобы быть им и с ним одновременно, и чтобы на нём было написано: “ванина собственность”, а на ване “мишина собственность”, но они были бы бесконечно свободны, бесконечно влюблены друг в друга и всё-таки свободны.       — если бы можно было спать с тобой на одной кровати, я бы попросил твою маму поменяться со мной вагонами окончательно, — прошептал ваня, и в его голосе мише послышалась нотка грусти, естественной реакцией для него было желание обнять и утешить ванечку, только он не понимал, из-за чего ваня так грустит, ведь у них впереди ещё много… времени…       ох, кажется, миша всё-таки понял.       через два месяца он уже уедет учиться в москву, и тогда они с ваней станут видеться реже, и из обычных отношений их любовь превратится в отношения на расстоянии, и станет сложнее, и будут недоговорки и обиды, которых пока нет, может быть, потому только, что они встречаются всего пять дней. да, раньше миша об этом как-то не задумывался, ведь всё в его глазах было радужным и блестящим, и взаимная влюблённость грела его и приглушала все переживания, которые только зарождались в душе. ему не верилось даже, что с ваней, с его ваней, может быть иначе, то есть, как-то не так комфортно и спокойно и волнительно одновременно. ваня ведь с ним, так что может быть важнее этого? миша не находил внутри себя ответ на этот вопрос. для него жизнеобразующим элементом стал теперь ваня.       — я позову тебя на ночёвку, когда вернёмся. и там мы будем спать на одной кровати, — пообещал миша. ему хотелось рассеять ванину грусть, видеть и слышать которую было невыносимо.       — а твоя кровать, — пробормотал ваня, и щёки у него покраснели, — она… узкая? миша со смехом потрепал его по голове.       — очень. мне придётся прижаться к тебе всем телом, чтобы не свалиться, — ответил он, и ваня покраснел до кончиков ушей.       время текло сквозь пальцы, и миша чувствовал себя любящим и любимым. ночью, прежде чем разойтись по вагонам, они сбежали в тамбур, где было душно и темно, и целовались с языками, и миша лез руками ване под футболку, а тот смеялся громко и радостно, и развязывал мише шорты, но они так и оставались стоять друг напротив друга, понимая, что заняться сексом между вагонами мчащегося на полном ходу поезда — это для них пока слишком.       ночью миша спал плохо, потому что в отсутствие вани ему в голову лезли мысли о том, что они расстанутся, как только миша уедет учиться, и что ваня найдёт кого-то, кто будет ему ближе, и что их любовь — всего лишь игра, которая закончится мишиным поражением. он не оправится, если они расстанутся. никогда за всю жизнь не оправится. может, раньше он был более твёрдым, да ещё зимой, когда резко прервал зарождающуюся между ними дружбу, но теперь он стал мягким, как пластилин, и ваня мог слепить из него, что угодно.       он уснул, когда утренние лучи тронули его свисавшую с верхней полки руку. мама поднялась, чтобы занавесить окно, а он смотрел в потолок купе и старался дышать так, будто он спит, чтобы мама не заметила, что он даже не ложился.       в восемь утра нагрянул ваня. залез к спящему мише на вторую полку и сидел у него в ногах, а миша встал только в десять и выслушал долгие рассуждения о смыслах и бессмысленностях, которые ваня надумал за эти два часа.       — и если бы я стал космонавтом, ты бы меня ждал? — спрашивал он, и мише хотелось улыбаться до ушей и обнимать его до хруста в рёбрах.       — а ты что, собираешься стать космонавтом?       — нет, не собираюсь, — ответил ваня наигранно-обиженным тоном. — а если бы я стал дальнобойщиком, ждал бы?       — это уже легче исполнимо, — рассмеялся миша.       — ну так: ждал бы или нет?       — конечно, ждал бы, — ответил миша, и ладонь его легла ване на щёку. ваня смотрел на него так, будто его слова на самом деле значили гораздо больше, чем казалось мише.       — и я буду тебя ждать, — сказал парень. — когда уедешь учиться.       миша вздохнул. на душе у него стало так легко, будто он мог взлететь, если наберёт в грудь побольше воздуха.       в августе он поступил в университет. перед отъездом в общежитие они с ваней не вылезали из постели у вани дома двое суток, и сердце щемило, и оно стучало в попытках удержать проходящие мгновения. и не могло.