Dumb ways to Die

-/-

Это было его территорией. Приписанной через силу, нежеланной поначалу, но в процессе сросшейся с ним в одно целое и теперь живущей только так — в общем ритме. Когда Минхо злился, больничные стены считывали это настроение и так же безрадостно стонали. — Нет, я не верю, — вздыхает молоденькая медсестра по ту сторону стойки. Пепельный блонд периодически закрывает ей угол обзора. — Травматолог с этой? — Клянусь. Ты просто здесь недавно. — С ума сойти… — вздыхает она. — У них же разница лет так в пятнадцать. — А я о чём говорю. Ладно, не бери в голову. Мне бы печать… Джисон просит, подмигивая. За стойкой начинают суетиться. — М, да. — подписывают бумаги. — И всё-таки, я не могу взять в голову. Он такой… статный, что ли. Понимаешь? — Приблизительно. — И зачем ему эта дура столичная? Он же… ну, врач. Это престижно, — договаривает она и резко обрывается. — Да все они здесь с кем-то спят. Эти врачи… Махает ладонью Джисон, беспечно прикрывая глаза, будто только что вывел в свет свою лучшую сплетню, и прикусывает язык, как только чувствует чью-то стальную руку на своей талии. — И я? Минхо улыбается им мило, как демон. Он слышит, как сглатывает Джисон, рассматривая его профиль, и слегка тешит пламя внутри себя. Захват на чужом боку крепчает, может, даже предупредительно делает больно, но только в целях профилактики — не его ли мальчик фанат мазохизма. На столе у медсестры падает стакан с ручками, но это уже проделки «стен». — Нет… — сконфужено улыбается Джисон. Врач пожирает его добро-растлительным взглядом, означающим, очевидно: «дома поговорим». — Силы кончились стараться? — елейничает он. — Из всего, что может лишить меня сил, есть только ты, доктор. — Я серьёзно. — меняется в голосе Минхо. — Что на этот раз? — А вы, простите… — вмешивается медсестра, сбитая резким диалогом на своём, далёком ей языке. — …кто? — Папочка. Что ж, теперь они оба знают правила этой игры, и оба безмерно ею наслаждаются. Спасибо Джисону — без него он бы никогда не узнал, каким бессовестным можно быть на людях, если вас двое, и этого ничуть не стыдиться. — И ведь не поспоришь, — шепчет, посмеиваясь, ему Джисон на ухо, пока они быстрым шагом идут к кабинету. — Без халата ты вполне смахиваешь на… угадай. — Мужика среднего возраста с ипотекой и алиментами? — На богатенького вдовца. Не хватает кубинской сигары в зубах и шелкового халатика. — Ага. — закатывает глаза Минхо, подталкивая рукой в спину. — Иди давай. Он закрывает дверь на ключ, как только они оба оказываются на нейтральной территории его кабинета. Минхо прикидывает, как правильно будет провести допрос, вынести приговор и всё вытекающее, но, когда поворачивается навстречу, Джисон уже наполовину сидит на его рабочем столе. Солнце из окна светит ему в спину, превращая в один лоснящийся комок самоуверенности. Ответ находится сам. — Работаешь по субботам, док? — пристыженно улыбается Джисон. — Нет. Но теперь вижу — зря. Минхо отвечает ему кривой улыбкой, тут же сменяющейся напускным равнодушием, и садится в кресло, складывая руки в замок, будто собирается проводить слушание. Срывает прелюдия: — Ты мог сказать сразу, что не позвонишь. — Мог. — соглашаются со стола, кивая. — И тогда бы ты меня не отпустил. — А тебе хотелось уйти? — Мне и сейчас не хочется. Но ты обязательно выгонишь. — Прекрати говорить загадками. — Минхо встряхивает головой. — Ты понимаешь, о чём я спрашиваю. — Почему я не позвонил? — Да. — Почему мы уже неделю не целовались? — Именно. — Почему ты такой горячий врач, а я тебя избегаю? — Господь. И это тоже. — Почему мы не можем быть вместе? — Ещё одно «почему» и я… — пауза. — Что? Джисон мнётся, перемещаясь по столу в его сторону и скидывая своими движениями степлер на пол. Кладёт руку на плечо, не спрашивая. И снова он «сверху». Как всегда. — Я не могу вести себя спокойно, когда ты рядом, хён. Ну, ты знаешь. — скромно улыбается, — Ты лучше прыжка с парашютом, лучше иглоукалывания. Я думаю об этом постоянно. А когда мне кажется, что я тебя раздражаю, или что мы не увидимся слишком долго, просто не могу сдержать эмоций. Знаешь, я даже плакал пару раз, — наклоняется к уху. — И ревновал. Линзы у Минхо в глазах чуть трогаются, находясь в шаге от того, чтобы лопнуть. Он слишком хмурится, забывая моргать. Джисон продолжает: — В общем, это не проходит. Я просто тебя люблю. И знаю, ты тоже скучал, так? — смотрит он довольно вниз. — Но это не то. Не так важно. И поэтому тебе не стоит привязываться ко мне слишком сильно. — Такой серьёзный… — побито улыбается Минхо. — Я не собираюсь к тебе привязываться. Я и так сижу на грёбаной привязи. — Подумай. Я не смогу тебе ничего обещать. — К чёрту твои обещания, и без них дурно. Я сам могу решить, как мне лучше. Джисон вздыхает. — Мне казалось, ты не станешь со мной даже говорить. Скрипя креслом, Минхо встаёт, вжимается кулаками в стол, оказываясь меж чужих колен. — Это зависит от того, как ты ответишь на мой вопрос. — Я… ладно. — облизывают губы. — Рассматриваю тебя какую минуту и не могу найти подвоха. Что ты делаешь в больнице, Джисон? Ещё и когда я не вижу. — Это простая отчётность, доктор. Справку там взять, в списке отметиться. — В каком ещё, дьявол, списке? — Это действительно формальность. Клянусь своим сердцем. — Смотри мне. Он поощрительно гладит пухлую щеку, с чувством неподдельного, насыщающего жизнь удовлетворения позволяет глазам-пуговкам оставлять на себе липкий след. Это теперь не то что привычно, не то что не смущает — это жизненно важно. Минхо обнимает, замыкая кисти на чужой спине. Шепчет размеренно: — Две недели. Ты бросил меня на две недели, милый. А ведь мне и так жилось несладко с того дня, как ты вывернул кисть. Скажи, почему тогда так происходит? — Что происходит? — урчит Джисон. — Ну, меня это не раздражает. Мне только хочется сделать что-нибудь для тебя, будто ты божество какое. Ещё и это признание… скажи ещё раз. Пожалуйста. Ему хочется растянуть несуществующий галстук на шее, потому что давление растёт, но ничего уже не способно избавить Минхо от этого ощущения. Он застрял в каком-то вечном пьяном сне, не чувствует реальности, не знает, как отличить «лево» от «права», и бьётся в эйфорических конвульсиях. Никто бы не понял, начни он объяснять, почему потерял рассудок так быстро. Мать бы спросила, кем Джисон работает и сколько ему лет, Феликс бы вопросительно поднял бровь, сделав вид, что не расслышал. Люди отдают что-то, чтобы получить другое взамен, когда любят друг друга, но у Минхо нет ничего изначально, и отдаёт он себя, отрывая по кусочку. Почему-то сталось, что в мире нет ничего лучшего этих ощущений. Они сходятся в тот же день. Такого в практике у Минхо действительно никогда не было. А теперь есть, и оно гордо живёт два дня в неделю у него в квартире. Что делает в остальные дни — очередная загадка, разгадывать которую у Ли попросту нет времени из-за пяти рабочих в неделю дней. Но между ними доверие, пока Джисон сохраняет все свои кости целыми. Принять друг друга со всеми взаимными странностями выходит очень быстро — эти отношения не теряют новизны. Минхо пробует, кладёт на язык, жуёт своего парня и всё никак не насыщается, потому что оттенков вкуса нескончаемое количество, и он сильнее упивается фактом их отношений каждый день. Как помешанный, но это взаимно. На четвертую неделю целований в парке Джисон показывает ему фотографию парных тату, и в тот же день Минхо подставляет своё плечо под иглу (иглу, не факт, что стерильную!) и не думает слишком долго. Надпись на латинском про сердца — это больше чем символично. Старый Минхо покрутил бы пальцем у виска, завидев такое чудо, — новый бережно обрабатывает тату по три раза в день. Ему нравится мысль, что они связаны, и любое подтверждение этого воспринимается за милую душу. Джисон никуда не пропадает. Он рядом, и бывает даже, что чаще, чем два раза в неделю. Весной тянет его за руку на электричку, чтобы на два денька поселиться у моря, спит на плече всю дорогу, слушая свою крикливую музыку в хлипких белых наушниках, предложение послушать которую Минхо никогда не принимает, и, в итоге, отказывается вставать на нужной станции. Они спят в номере полтора дня, потому что кто-то один точно должен был завести будильник, но кто — теперь не ясно, ругаются, чтобы оставшиеся вечер с ночью целоваться прямо на берегу. Минхо жмётся подбородком к согнутым коленям, сидя на песке, прохладный ветер вбивается в незакрытые полости его свободной одежды — рукава и штанины, вздымает волосы и чуть слепит глаза. Но он упрямо смотрит со своего места в темнеющую даль, потому что там Джисон беспечно мочит в воде голени, разводя руками на манер буквы «т», как бы он сам это назвал, и «ловит ветер в свои объятия». Минхо то ли любуется, то ли следит, чтобы тот ничего не сломал. Летом он берёт отпуск. Не избегает выходных, как делал всю жизнь, а намеренно идёт к ним навстречу. Испачканный в аллергических пятнах, сонный и бледный Джисон в больничных штанах сводил его с ума — загоревший Джисон в соломенной шляпе заставляет его верить в Бога. Минхо гладит его по волосам, как бы напитываясь энергией, чтобы найти в себе силы отойти на жалкие десять метров в сторону по песчаному пляжу к местному бару и купить себе выпить, а потом они вместе проводят вечер у тазика в номере, отравившись хуже, чем это вообще способно быть. Любая такая неприятность, связанная со здоровьем, влияет на Джисона в два раза сильнее, чем на обычного человека. Минхо делает вывод, что это одна из особенностей его организма, и не наседает с рекомендациями слишком сильно — просто прячет ножи подальше, потому что помнит, как простое «я порезал палец» однажды превратилось в гематому и убило в нём несколько десятков тысяч нервных клеток. Зато, как бы долго Минхо не гнушался мысли о потерянных отпускных днях, Джисон так искренне хвалит то, как выглядят его бёдра в шортах, так бесстыдно отвешивает свои любимые грязные комплименты каждой его клеточке тела, что этот отпуск начинает играть новыми красками. Минхо не говорит вслух, каким беспомощным ощущает себя в такие моменты, боясь задеть собственную гордость, как не говорит и о том, что слишком переживает в каждую их близость, опасаясь задеть чужую. У этой опеки нет реальной «обратной стороны», нет особой причины, кроме очевидных, но неизменно каждый раз, как он касается своего парня, Минхо кажется, существует шанс, что последний развалится прямо у него на глазах. Но это не самое странное. Таких неочевидных моментов, на самом деле, между ними достаточно много, и Минхо предпочитает не спрашивать о доброй половине. Когда осенью он просит съездить вместе к родителям, оговариваясь, что это, вообще-то, необязательно, но ему было бы очень приятно, ведь старики не вечные, а они — есть ли смысл отрицать — не просто спят вместе и завтракают, Джисон резко отказывает. Беспрецедентно даже для себя, и без объяснений. Это злит. И Минхо кричит, сам не различая, как милая просьба превратилась в манипуляцию, вспыхивая сильнее от каждого равнодушного вздоха со стороны. Он, может быть, слишком категоричен, вкладывая в простую ссору сразу все проблемы мира. Но разве это так сложно? Почему они не могут съехаться, почему два дня в неделю за полгода не разрослись до семи или, хотя бы, пяти, почему ему вечно кажется, что Джисон умышлено держит социальную дистанцию?

Почему?

Минхо приползает мириться через день и без ответа на свои вопросы, потому что банально боится навредить кому-нибудь своими трясущимися руками, оперируя живых людей, а эта недосказанность, неразрешённость проблемы, должно быть, существует в любых отношениях. Когда-нибудь он разгадает и это. К слову, Джисон дуется какое-то время, как будто имеет на это право, не пишет сам в течение дня, реагирует «пальцем вверх» на сообщения, в том числе, когда Минхо просит прийти вечером, и заставляет кусать то губы, то локти. Работает это железно: «У меня перерыв. Так ты придёшь?» Лайк. «И что это значит?» Дизлайк. «Знаешь, что? Ты не заставишь меня испытать вину. Тем более, я извинился» Дизлайк. «Извини» Лайк. «Пользуешься моей слабостью… когда-нибудь тебе за это воздастся» Ноль реакции. «Ну пожалуйста. Я уже не могу» И сейчас. «Я тебя люблю» Лайк. «С этого момента любая реакция означает ‘а я тебя нет‘» Кто-то отвлекает его обращением по фамилии, и Минхо возвращается к работе. Через восемь рабочих часов он наконец добирается до дома, с порога подмечая различие в запахе квартиры до ухода и нынешнего. Самодовольно улыбается, разуваясь. Он находит Джисона сидящим за столом с миской лапши, обнимает со спины, окольцовывая шею руками и прижимаясь щекой к чужим волосам под звук негромкого жевания. — Пахнешь так, будто хочешь меня поцеловать, — играется Минхо, поворачивая чужой подбородок на себя. — ну, и чанджанмёном. Джисон жуёт и закатывает глаза, возвращаясь обратно к телефону. — Да ладно… — он недовольно вздыхает. — И долго ещё ты будешь меня наказывать? Починенная с год назад кисть поднимается на уровень его глаз вместе с телефоном. Экран гласит: «пока ты не извинишься как следует». — Я… — Минхо набирает воздуха в грудь. — Ну уж нет. Сколько можно? Ты ждёшь, пока я встану на колени? Джисон чуть поворачивается и смотрит на него из-под век, будто вопрос риторический, и Минхо усмехается в сторону, качая головой. Если гордость ещё и теплится в нём, то она тоже один большой вопрос. Вопрос времени. Минхо борется с самим собой: сердито принимает душ, переодевается, но как-то слишком порывисто, поэтому останавливается в середине процесса и с голым торсом идёт подышать на балкон. Каждый такой его проход по коридору или смежной комнате сопровождается поворотом чужой головы — те же глаза, тот же взгляд, те же ощущения. Джисон так рядом, а он должен делать вид, что верит принципам. В груди скрипит. Но он ведь… извинился… и гордость… ведь гордость… — Милый… — опускается Минхо на колени, вылавливая Джисона в коридоре, и держит за голени. — Я сдаюсь, видишь? Давай закончим в это играть. — Господи, Минхо… Чёлка закрывает Джисону лицо, пока он смотрит себе под ноги, держась руками за края собственной футболки, видимо, пребывая в непонятках, куда теперь себя деть. На него не похоже. Минхо нравится эта растерянность, и он только сильнее жмётся к чужим ногам, жилистым и голым до начала шорт, его любимым, проводит руками по икрам и целует в одну из коленок, пока наконец не чувствует чужие пальцы в своих волосах. — Я не имел это в виду. Совсем. — Джисон наматывает прядь себе на палец. — Но мне нравится, как ты воспринимаешь информацию. Нравится, когда ты послушный. Минхо смотрит на него снизу своим самым пьяным, самым отчаянным взглядом, собирая отблески света, выглядывающего из-за приоткрытой двери, в своих ресницах и блеск тонкой полосочкой на приоткрытых губах. Садится на одно колено, чтобы оказаться выше, и ждёт, пока Джисон наклонится, отстёгивая с барского плеча поцелуй, а потом мокро врезается в чужие губы на секунду-другую. Джисон отрывается, будто забрал зубами кусочек чего-то, за что они только что боролись ртами, и довольно продолжает смотреть под себя, массируя его уставшие плечи. Минхо даже при плохом освещении видит, как наливаются цветом чужие щёки, а маленькие пальцы на себе становятся настойчивее, обводят голые ключицы и возвращаются к подбородку. И кто из них хуже держится? — Хён, — держат за подбородок, не отпуская, — знаешь, что я сейчас представляю у тебя на лице? — улыбаются криво. — Догадываюсь. — Тогда давай, — Джисон хватает его за затылок и несильно прижимает лицом к своему паху. — иди сюда. Минхо не сопротивляется — только выдыхает удовлетворённо прямо в болоньевую ткань, прикрывая глаза, и думает про себя, что предполагал слегка иную роль, когда просил вселенную оказаться в идентичной ситуации год назад. Но так даже лучше. Сверху учащённо дышат — Минхо чувствует это по вздымающемуся животу. Ему хочется поучаствовать в веселье, наконец коснуться Джисона в районе пупка, обвести руками бока и пробраться под футболку, но всё, что находится в его распоряжении, обходит чужой торс. Это одна из странностей, тех «неочевидных моментов», на которые он привык закрывать глаза. Джисон занимается сексом только в футболке. И в целом: он не позволяет трогать себя под ней, не снимает, когда ложится спать, купается в ней. Минхо, чёрт возьми, ни разу не видел своего парня абсолютно голым. Конечно, сначала он пытался выяснить, в чём кроется корень проблемы, пытался выстроить комфортную атмосферу, чтобы доказать, что любой психологический барьер можно перебороть, если между вами доверие. Признания не случилось. Тогда Минхо и решил, что это, должно быть, не так важно в их случае. Это могло быть любым из тысячи мизерных комплексов, могло быть физическим недостатком вроде третьей ареолы, о чём он уже однажды неудачно пошутил, получив в ответ косой взгляд, могло быть травмой из детства. Какая, в сущности, разница? Он бы не смог настаивать, зная, что сможет задеть этим чужие чувства. — Минхо? — зовут чуть обеспокоенно, поглаживая по голове. — Тебе вообще есть чем дышать? Можешь отлипнуть. — Я.. задумался. Прости. — В таком положении? — хрипит Джисон, поддевая резинку шорт. — Возьми в рот и думай сколько влезет. Под тяжестью собственного веса ноги начинают быстро затекать, но Минхо держит рот закрытым и послушно исполняет, о чём просят: легко стягивает с Джисона шорты с бельём и устраивается ровно меж его ног, обхватывает полутвёрдый член одной из ладоней и выглядывает набок, стараясь словить зрительный контакт. В доньях сверху зрачки сливаются с роговицей. Дьявол. И Минхо слаб перед этим. Он всерьёз считает своего парня идеальным со всех сторон, как тот пресловутый влюблённый фанатик, озабоченная любовью к детям мамочка; готов с пеной у рта доказывать, что в мире не существует создания лучше. «Ставлю, он прекрасно знает, что со мной творится» — мелькает в голове, пока Минхо облизывает свои пальцы, возвращаясь к работе руками. Не торопясь массирует плоть повторяющимися движениями, оставляя влажные тропинки поцелуев от бёдер и до их внутренней части, — Джисон, чтоб его, вкусный везде. Стимуляция работает на ура, даже слишком хорошо, Джисон, издавая невнятные жалкие звуки, прислоняется спиной к стене и хлопает его по плечам пару раз, без слов намекая перестать ходить вокруг да около. Должно быть, вид на усердные старания Минхо, стоящего на коленях, вводит его в особенный экстаз. И снизу слушаются, но с заминкой: Минхо давит большим пальцем на головку в своих руках, отпускает, проводит кончиком языка от начала и до основания, подразнивая. — Хён… — дышит слишком часто Джисон и давит рукой на затылок, заставляя его прикрыть глаза и стукнуться носом о свой лобок. Минхо улыбается как безумец и тут же берёт в рот, помогая себе ладонью, жертвенно принимает каждый следующий толчок и пропускает в глотку. Джисон трахает его не так аккуратно, как мог бы, реши постараться, а просто вбиваясь бессмысленно в нежную полость рта, но так обессиленно, что Минхо не ощущает никакого дискомфорта — разве что, болезненное напряжение уже у себя в штанах. Его умиляет эта напористость. И он сосёт, пуская слюни на пол; свободной рукой расстёгивает ширинку; думает, как правильно будет подхватить Джисона, если у того наконец подкосятся коленки; как не упасть при этом самому — и всё это одновременно. Со лба стекают капли пота, когда он поднимает глаза наверх, гортанно мыча и не отвлекаясь от своего бешеного темпа, с которым перестал глотать ещё минут десять назад. Джисон шатается, держа голову откинутой, и если что-то в своём положении и видит, то исключительно потолок. «В здоровом теле здоровый дух» — в Джисоне нет ни того, ни другого. Минхо подгадывает момент, отрывается от члена, вытирая торцом ладони ниточку слюны, и, пока сверху не успевают отреагировать, поднимается на ноги. Кости в коленях благодарно хрустят, торжествуя. Он вклинивается руками в стену, по обе стороны от Джисона, прижимает собой к опоре, отрезая вероятность падения. Возражений не находится, или, по крайней мере, Минхо их не слышит, и потому без предупреждения его целует, облизывая губы и без проблем пробиваясь языком чрез зубы. Возвращает руку на влажный от ласк член, доводя до пика. От вальяжных поз и приказного тона у его парня сейчас остаётся какая-то сдача, объедки: хриплые воздыхания — не пышущие здоровьем, но это ведь Джисон — приглушённые стоны и закатанные в три оборота глаза. Минхо помогает ему быстрее избавиться от давления снизу, стоящего на перепутье наслаждения с тяжестью, чувствует, как Джисон кладёт руки ему на шею, а потом дрожит всем телом, повисая и кончая в чужую ладонь. То ещё зрелище, особенно, если можешь разделить звуковые и физические спецэффекты. Минхо еле слышно хнычет, жалея самого себя, ведь — Небеса — это действительно с ним происходит, и скоро заканчивает сам, потому что с губами Джисона на своей шее на это не нужно много времени. В отместку пачкает семенем чужую, мокрую от стараний футболку, которую теперь придется стирать, но, конечно, Джисон на это время найдет себе другую. Они пытаются отдышаться, пока делят тепло на двоих. — Теперь никаких обид, так? — шепчет Минхо на ухо. — «Ловкость рук и никакого мошенничества». В ответ невнятно мычат. И Минхо боится, что перестарался. Лёжа этим же вечером в постели, он аккуратно наблюдает за Джисоном, помятым и молчаливым, восстанавливающим силы за бездумным втыканием в ящик. Играется с его рукой: проводит по пальцам, очерчивая каждый по контуру, пересчитывает костяшки и массирует ладонь, наконец заключая руки в замок. Даже успевает найти там линию жизни, которая, как в плохом анекдоте, у Джисона обрывается в середине. Но врачи не верят знакам. — Надо бы сделать тебе кардиограмму… — мыслит Минхо вслух так тихо и не придавая этому значения, что удивляется, когда Джисон резко переводит на него внимание. — Зачем? — пыхтят сурово. — Проверить, откуда растут ноги у отдышки. Ты вечно задыхаешься, быстро устаёшь… — Тебе не нравится наш секс? Минхо осуждающе поднимает одну бровь, испепеляя взглядом. — Что за глупости? Я просто забочусь о тебе. — Тогда тебе не о чем волноваться. У меня иммунодефицит с детства, — Джисон отворачивается обратно к телевизору. — сам знаешь. — А ещё у тебя полнейшее отрицание рекомендаций. — Не гунди. — Разве это не то, о чем я должен был забеспокоиться в первую очередь, как врач? — спрашивает он больше самого себя. «Профилактика перикардиальной мезотелиомы, шанс выявить болезнь на ранней стадии, защита от рецидивов» — рекламируют в ящике универсальное лекарственное средство, доступное по специальной акции «только сегодня» как раз в тот момент, когда они оба замолкают. Джисон нервно двигает коленом из стороны в сторону, и Минхо это замечает, разделяя про себя настроение. Слишком много сарком, аневризм, пролапсов и другой грязи для их кровати. — Я бы продал сердце за панацею для тебя, знаешь? — жмётся Ли к худощавому плечу, целуя туда же. Джисон на него не реагирует, только зажимает одеяло в руках сильнее и пялится в одну точку, отрицая существование этого разговора. — «Шоу на выживание» интереснее меня, да? — цепляет зубами мочку чужого уха, получая в ответ красноречивое «ц». — Ладно, намёк понят. Никакой медицины. — Люблю тебя, — поворачиваются наконец навстречу. — Даже так? — смеётся Минхо. — И мне не нужна панацея… только не такой ценой. Вот как. В какой-то непонятный для себя момент, прошедший мимо и не отметившийся особенно на жизни, Минхо стал до пугающего невнимательным. Хорошие врачи смотрят на живот, чтобы понять, что там аппендицит — он же вспарывает для этого кожу. Или, если быть точнее, не вспарывает. Просто закрывает глаза, и без того покрытые бельмами. Намеренно не видит и в этом блаженен. Пока время не начинает поджимать. Минхо чистит зубы, держа свободную руку в кармане брюк, разглядывает себя в зеркале, пританцовывая. Часы бегло отстёгивают минуты, но это такая ужасная, непозволительная рань, что ему некуда торопиться. Сама беспечность. Какая-то глупая мысль приходит ему в голову, и он, как полный дурак с большим сердцем, сплёвывает и спешит поделиться, крича за открытую дверь: — Либо я хорошо ем, либо майка села. Чёрт, иди посмотри, здесь такой пресс… — улыбается в зеркало. — Серьёзно, врачи обычно так не выглядят. Тебе крупно подфартило, милый. — Эй. Я тебя, вообще-то, зову. И тишина. Минхо выглядывает за дверь, пробует ещё раз, обижаясь: — Мог бы крикнуть хоть что-нибудь ради приличия. — Джисон, чтоб тебя, что случилось с твоим настроением за те десять минут, пока меня не было? Ни-че-го. — Это уже не смешно, почему так сложно просто ответить? — Джи… Вдруг что-то больно колет его в сердце, как колет человека, осознавшего, что старики не могут два дня подряд спать на диване в одной позе, а подростки — не выходить сутки из ванной и красить воду гуашью, и Минхо срывается с места, будто бежит свой самый важный марафон. Щётка с грохотом приземляется на холодный кафель. Они виделись минут десять-пятнадцать назад, вот здесь же, в спальне, Джисон лениво потягивался и надевал штаны, второй рукой держа телефон, — ничего сверхъестественного. Тогда что Минхо упустил? В его отсутствие, в эти жалкие огрызки времени, здесь был кто-то ещё? Убийца? Злой дух, вышедший из его снов? Быть может, какое-нибудь злосчастное стечение обстоятельств? Или он и вправду был невнимателен?

Как найти этому объяснение?

Минхо скулит, обнаруживая своего сильного, вечно живого — но только в душе — мальчика лежащим на полу в неестественной позе. Припадает рядом, разбивая о ламинат колени, двумя пальцами щупает пульс и не может выкрикнуть ничего вразумительного, самую малость подбадривающего — врачебные инстинкты не позволяют. Он солдат. И он давит руками на чужие рёбра, стараясь не сломать, завести сердце, с абсолютно безэмоциональным выражением лица. Кричащий о помощи звук сирены всё-таки выбивает его из сил. Минхо привык ко всему, что плохо выглядит и пахнет, словно он в вечном мясном отделе на рынке, привык видеть страдания и не сочувствовать, привык снимать голубые перчатки со слоем запечённой крови поверх резины и возвращаться домой, как из одной реальности в другую. Реальности эти ни в коем случае нельзя было смешивать — но что уж. «Со мной всё в порядке» — первое, что говорит Джисон, продирая глаза в больничной койке. Лежит с роем датчиков на себе, пускает волны из проводов, струящихся со своих бледных рук, и утешительно улыбается. «Почему я в больничной футболке? Они меня переодевали?» — спрашивает сразу после. Минхо выпускает его руку из своих и уходит говорить с врачом, находя это единственным способом не сорваться. Удивительная халатность. Тот самый другой врач, который, вообще-то, совсем не авторитет, а очень даже посредственный специалист на смене в провинциальной клинике ничего дельного ему не говорит. «Потеря сознания. Никаких особенных повреждений, кроме ссадин при падении. Причины? Идиопатические. Особенность иммунитета. Аритмия, может быть». Дальше Минхо не слушает. Ни брадикардия, ни тахикардия — ничего сердечного априори не должно было касаться Джисона. Это теперь самое огромное пятно на его врачебной чести. Его крест. — Вставай. Я договорился, сделаем кардиограмму, потом узи до обеда… Он скидывает с чужих ног одеяло и подаёт руку, даже не предполагая столкнуться с сопротивлением. — Минхо… — Давай, нам нужно уложиться в один день. Кто знает, насколько это серьёзно… — Минхо. — заставляют обратить внимание. — Я не пойду. Всё в норме, правда. О, какая же это опасная спичка, брошенная с размаху в море бензина. — С ума сошёл? — вспыхивает он. — Руки в ноги и… — Нет. Джисон смотрит исподлобья, искренне и неподкупно. Это значит, он не изменит решения, как бы дорого оно не стоило. Значит, они поссорятся. — Я откачивал тебя на полу своей спальни! — кричит Минхо, срывая голос, — Голыми руками давил на грудь, боясь сломать рёбра, — летит на пол кувшин с водой, разбиваясь в дребезги. — Ты не дышал. Смотрел открытыми глазами в потолок и не дышал! Думаешь, у каждого человека так происходит раз в неделю? — Выдохни… — Иди к чёрту. Это просто невероятно! Нервы пошаливают в этот день особенно ясно. Минхо тешит их давно непривычным для себя валиумом и тревожно «курит» на свой лад на улице. Возвращается, падает на колени перед койкой и шепчет молитвенно-извиняющееся заклинание. Пальцы сверху прощают, успокаивающе чешут по макушке и запутываются в волосах. Он тяжело вздыхает. Скоро Джисона отпускают домой. С его возвращением всё тут же встаёт на свои места — так, что кажется даже, ничего не изменилось. Но только не Минхо. Он закалён и очень мнителен, а затишье, воцарившееся сразу после неприятного инцидента, только укореняет в нём эти качества. Он следит, сам того не желая. Утомление и отдышка. Его мальчик не занимается спортом — просто не может. Не выглядит отдохнувшим после сна, еле держится на ногах, притягиваясь к земле пуще норм гравитации, по три минуты приходит в себя, если резко встаёт с места. Его пальцы на руках, верхушки ушей, губы, если заострить на этом внимание, склонны менять цвет на неестественный пару раз в день, словно заколдованные. Но это всего лишь цианоз. Джисон никогда не снимает верх, храня что-то под сердцем или в сердце, спит исключительно на спине. Минхо не говорит, что видел, как тот корчится иногда без повода, сгибаясь в плечах и скрещивая на груди руки, будто что-то щемит внутри, но молча делает заметки. «Боли в груди» — одна из таких. Кровь, куда бы она не девалась, в Джисоне не задерживается. Бледный как вампир. Или прекрасный эльф с грустными глазами и добрым сердцем. Минхо специально подлавливает его одним из вечеров в лежачем положении: мостится рядом, укладывая голову на грудь, делает вид, что смотрит телевизор. Простое расточительство времени, если подумать, но в его ситуации… Всё выходит каким-то неясным. Сердце прекрасно слышно — Джисон слишком щуплый, чтобы с этим возникли проблемы — но ритм вечно сбивается. Без графика тяжко, никакой наглядности, но Минхо не просто врач. За таких как он обычно платят много и часто, ищут долго и упорно, а находят — только иногда. И даром, что вот уже какой год он просиживает штаны. Изменчивым ритмом может быть фибрилляция, тогда код аритмии сто сорок восьмой; если код сорок седьмой, то ударов должно быть больше ста, а насчитал он только шестьдесят с лишком. Так себе, если ты старик, и совсем не так и не себе, если тебе чуть больше двадцати. Кроме скорости существует уйма других факторов вроде трепетания предсердий, выяснить которую человеческим ухом просто невозможно. Минхо сглатывает, пропуская про себя мысль о сорок шестом. Один шаг вперёд, один назад — и этим кодом окажется 1-4-6. Происходит и ещё кое-что непривычное для них с того дня. Вероятно, это накрывает Джисона внезапно, так что он и сам выглядит застигнутым врасплох, не успевая придумать ничего, что бы могло скрыть метаморфозы внутри себя. Сначала он просто кашляет. Долго. А потом Минхо смотрит в спину кривой, пошатывающейся фигуре, держащейся за собственное горло двумя руками и наскоро заворачивающей в ванную. Он кротко стучит в закрытую дверь, за которой хрипят почти отчаянно, и колеблется меж двух зол: как бы не вмешиваться слишком сильно и ненароком не снять дверь с петель. Джисон выходит бледным, то есть, бледнее себя обычного, зажимает рот руками и клянётся тихо, что это глупая простуда, и кашель — её рук дело. Минхо верит слабо, хотя и улыбается натянуто, обнимая. По красным разводам в раковине, не отмывшимся по мановению трясущейся руки, он делает ещё несколько неутешительных выводов. Минхо пытается ужиться с тем, что до сих пор не мог заметить, и что до сих пор не готов переварить. В больнице его нервозность не проходит мимо чужих глаз. Никто ещё не забыл сцену с криками, в котором мистер «загадочный столичный врач» бьёт стекло, отбиваясь от начальства с просьбами оставить себя в покое, как берёт отпуск за свой счёт и унижает бедного дежурного врача своими допросами, так что всё внимание местной больничной микрофлоры теперь уставлено на него одного. Взрослые люди, но промывают ему кости так неприкрыто и нагло, что вся больница, её здание и внутренности, будто трещат от страстей по швам. Минхо не отвечает, когда его в пятый раз за день спрашивают, что произошло и не нужна ли помощь, — просто бросает обед недоеденным, а лицо перекосившимся от недовольства, и перемещается в любой другой тихий больничный угол вроде судьбоносной перевязочной. Слишком много внимания для него одного. И стены, если начинают шататься, то точно не по причине переданной в новостях новости о землетрясении. Женская часть рабочего коллектива обожает облизывать его с ног до головы в своих беседах, и трапеза эта с каждым днём затягивается всё сильнее. Джисон не врал, когда говорил, что знаком здесь с каждой покалеченной «собакой», но от этого хуже. Минхо чихать хотел на сплетни. И даже три самые из них популярные: что он совратил пациента, что вылетел из столицы из-за любви к мальчикам, и что разница в возрасте у них, мягко говоря, внушительная, его едва ли волнуют. Просто что-то всё равно не укладывается в голове. Мир сереет на глазах, и Минхо чётко видит, как это происходит. Они, кажется, перешли черту странностей, и дальше всё не может оставаться статичным. Иначе однажды просто поднимется на воздух. Он покупает второй стаканчик кофе в автомате, бездумно рассматривая побеленные больничные стены, пока ждёт готовности, и так же устало протягивает напиток в руки «помощи». Ну, такие, с браслетами и короткими, почти детскими пальцами. В ответ благодарно улыбаются, светясь от дружелюбия внутри себя, но всё же чуть аккуратней, чем обычно. Феликс решает начать. Он, конечно, не остался в стороне от последних событий: — Мне рассказали, как ты сорвался на санитарку. Мог бы ограничиться простым «нет», а не желать ей смерти. — Не сдержался. — без тени эмоций отвечает Минхо. — Думаешь, мне стоит выпросить ещё один отгул и посидеть дома? — Что бы ты не попросил, они сделают это для тебя. — Но мне стоит? — А ты не хочешь больше лечить людей? Резать эти свои животы и ломать рёбра? Пахать без перерывов? Минхо замолкает, не находя в себе никакого отклика на вопрос. Он прислоняется к той же стене, о которую спиной опирается Феликс, но немного левее, и трёт тяжелые, опухшие веки пальцами. — Слушай, я знаю, что тебе нужно, — расцветает в улыбке аллерголог. — Одна небольшая история из жизни. С моралью. — Только не про дерматит. — Минхо вздыхает, поднимая глаза в потолок. — Если это так важно, давай. — В общем, был у меня один знакомый, а у него — друг. Хороший друг, с детства дружили. Но, представляешь, однажды выяснилось, что он всю жизнь болел раком лёгких. Курил, что ли, много. Ну, вот года два назад мы его и похоронили. — Замечательно, мне нравится твой прожжённый врачебный цинизм. Но в чём мораль? — В этом моём знакомом. Это его, вроде как, нехило помотало: все эти ремиссии, химиотерапии, и прямо у него на глазах. Трудно наблюдать, как кто-то умирает, особенно, если вы близки. Но, знаешь, всё проходит. Друг умер, а мой знакомый остался жить. Был человек и не был — с этим ничего не поделать. Минхо чувствует, как голова начинает кружиться. — Я знаю, Феликс, потому что вижу смерть каждый день. В ней смысла не больше, чем в жизни. Зачем тогда ты… — Просто напоминаю, — хлопают по плечу. — просто напоминаю.

Когда всё вокруг шепчется, Минхо закрывает уши.

Ему слишком нравится Джисон.

Дома он жмётся холодными губами к раскрасневшемуся лбу, целуя, пока Джисон ещё сидит на краю кровати, а когда тот падает ничком, Минхо меняет локацию. На этот раз мигрень гложет его парня. И с этим ничего нельзя поделать — сесть, разве что, на кухне и заниматься своими делами молча. Зато каждый такой приступ головной боли знаменуется бурным послевкусием. Как только Джисону легчает, что-то вечно разжигает в нём аппетит к не самым съедобным вещам. Может, это что-то — желание жить? — Доктор, — бросают с порога, заходя быстрым шагом в комнату. — возьмите меня грубо. Я был таким плохим пациентом. И Минхо слова сказать не успевает, как Джисон хлопает перед ним крышкой ноутбука, чуть двигает круглый кухонный стол от себя и седлает его бёдра. Только отвечает сдавленно на поцелуй, выдыхая уже туда, и старается подстроиться под чужое настроение. — Да, представляете? Совсем не слушался… — Джисон расслабляет галстук на его шее. — Но вы же побудете для меня послушным врачом? Я хочу, чтобы вы заставили меня раскаяться, признаться в своей неправоте. — Ты прав. Я обязан с этим что-то сделать. — включается Минхо. — Придётся тебе отвечать своей заносчивой задницей за свою заносчивую задницу. Взъерошенный и влажный он целует Джисона в шею, раскладывая на столе, и пока даже не предполагает, к чему это действительно приведёт. Последний несдержанно стонет и извивается от любого прикосновения, безумный в своей страсти к статусу «пациент-врач», который им без проблем выходит поддерживать, превращая в свой маленький излюбленный сценарий. В какой-то момент, когда вместе с джинсами Джисона на пол летит и оставшаяся часть наполняемости стола, кроме ноутбука, заранее убранного куда-то в спешке, что-то происходит. То есть, Минхо понимает это только потому, что слышит оглушительный крик. Он мгновенно отшатывается назад, дёргаясь, и с остекленелыми глазами наблюдает за тем, как Джисон скручивается в судороге, свисая со стола: прижимает руки к груди и смотрит в потолок, искусывая губы не то что в кровь — в мясо. «Инфаркт?» — в конвульсиях спрашивает Минхо себя, боясь даже произносить это слово, но всё снова сворачивается до основания. Либо судьба специально разлагает его мир постепенно, либо организм Джисона хоть на долю процента, но производительнее старческого. Минхо доносит мальчишку на руках до кровати, пока тот продолжает бубнить ему в шею, что всё до сих пор «в порядке». Боль проходит, страх медленно рассасывается, выводясь из тела тяжёлыми вздохами, но этот вечер уже ничему не спасти. Минхо решает, пора выложить карты. — Утомляемость, аритмия, кровохаркания, цианоз, отёки, боли в груди, — зачитывает он приговор. — Ты болен, Джисон. Болен на сердце. И чем-то серьёзным — говорю тебе, как кардиохирург. — Это идиопатическое. Особенность иммунитета… — Я не спрашивал тебя о твоих предположениях. Я констатировал факт, больничное заключение. Ты, кажется, и представить себе не можешь, насколько это серьёзно. Джисон поджимает губы, меняясь в лице. Время снимать маски? — Я могу лучше, чем ты думаешь. — отворачиваются в сторону окна. — Сядь, Минхо, и не стой надо мной. — Нет времени. Мы едем делать кардиограмму прямо сейчас. — Нет, мы не едем. — спокойно. Что-то, чего Минхо боялся, но старался отрицать, вдруг нагнало его. И это что-то перехватывает дух. Ему так нужно выпустить всю свою ярость наружу, показать, насколько вся эта ситуация сидит у него в печёнках, но выходит, почему-то, только в очередной раз опуститься на колени и подползти так ближе. — Сделай как я прошу хотя бы раз, умоляю. Это ведь меня убивает, знаешь? Конечно, ты знаешь. — целует он чужую кисть. — Я.. не понимаю тебя. Пытаюсь, но не могу. — Знаю, Минхо. Знаю… — гладят по голове. — Это пройдёт. Я полежу, и мне сразу станет легче. — Скажи мне, почему. Назови хотя бы одну причину, по которой я не могу тебе помочь. — почти отчаянно. Но в ответ только легко качают головой. Минхо ещё никогда не чувствовал себя таким беспомощным, как в этот день. У него всё ещё есть столько всего, чему можно завидовать: безупречные медицинские навыки, талант, деньги и время, привлекательность и острый ум. Нет теперь только какой-то мелочи, без которой лишается смысла всё остальное. Такая несусветная дикость. По чистой случайности в тот же вечер он проверяет электронную почту, оставаясь в своей промёрзлой и опустевшей вмиг квартире совсем один — Джисон ушёл сразу, как смог удержаться на ногах. В одном из писем, обращённых к его старой статье годовалой давности, выражают искреннее восхищение его научному подходу. Но «мы высоко ценим ваш вклад» и «хотели бы обсудить возможность сотрудничества» не вызывают даже улыбки на лице. Это что, его теперь зовут обратно в столицу? Спустя десять лет? Так, значит, этот день наступил, и выглядит он так? — Как жестоко… — подпирает Минхо подбородок рукой, склоняя над столом голову. Вливает в себя глоток виски, жмурится. — «Уважаемый мистер Ли, мы видим вас одним из ведущих специалистов в нашей больнице». А я вижу вас в пекле. Он вырубается на ровном месте, засыпая сидя. На утро, конечно, голова уже не выглядит такой затуманенной, а предложение о работе — таким неуместным. Минхо всерьёз задумывается, хочет ли вновь вернуться в «большую» медицину. Получается так, что ничего больше не держит его в приевшихся стенах, перспективы открываются ясные и совсем не заоблачные, да и он, вроде, грезил об этом долгое время, так что теперь отказывать становится просто неразумно. Минхо понятия не имеет, что между ним с Джисоном: они расстались, разошлись на время, просто поссорились или это и вовсе в порядке вещей? Точно не последнее. Но разве он в состоянии навязать себя и свою бескрайнюю любовь насильно? Он и повязать-то не может насильно. Хороший врач, наверное, привык применять силу. Но Минхо слишком слаб. Со скорбящим лицом он собирает чемодан, раскладывая сначала немногочисленные важные себе вещи на полу, смотрит на образовавшееся одеяло из фотографий и глупых снежных шаров сверху вниз, не зная, куда теперь себя деть. Это кощунство — находиться со всем этим наедине. Минхо точно ограбил банк чьих-то воспоминаний и стоит рядом неприкаянным, чужим и награбленному, и самому себе. «Нет, это не время двигаться дальше» — решает он, свешиваясь с балкона. Самые логичные, эгоистично-правильные решения отвергаются Минхо почти автоматически, и уже давно. Сколько бы не толкали и не пихали ногами, он продолжит тянуться навстречу, как голодный зверь на грани вымирания, которому совсем нечего терять. Жил ведь он как-то без лавров и мишуры, лечил людей. И теперь будет — это ничего. А этим белым наушникам, ракушкам с пляжа, одному из парных браслетов и серии полароидных снимков больше неоткуда взяться. Минхо тяжело, даже как-то слишком на этот раз, но он, как полагается врачу, не рассматривает варианта «а если». Существует только положительный исход, в котором он, не затягивая, проводит на Джисоне обследование, выясняет проблему и оперативно её решает. Это то, к чему нужно прийти. Минхо ложится спать, обходя на носках чемодан, и обещает себе многое начать с утра заново: взять отпуск, признаться Джисону в любви в сообщениях, чтобы потом сделать это вживую, найти общий язык, выполнить свой врачебный долг. Вспоминает, как вывернутая кисть смогла вывернуть его жизнь на сто восемьдесят, видит разбитую бровь и покрытую пятнами кожу. В жизни нет справедливости, она не соотносит достижения со здоровьем, бьёт дважды, а то и трижды в одно место, в отличие от грозы, просто поступает как вздумается. И ему бы очень хотелось, чтобы хотя бы в эту ночь всё прошло гладко: без снов, норовящих занять собой сознание в отсутствие мальчишки, вздрагиваний, удушья и холодного пота. Простой отдых, перебежка ото дня ко дню. Вселенная, однако, вкладывает в это куда больше смысла. Минхо снится, как он идёт по длинному белому коридору. В темноте здесь ничего не разобрать — ни ориентира спереди, ни выхода сзади. Ноги просто несут его вперёд, будто весь мир стекается к одной точке: притягиваются к ней и скальпель, и соломенная шляпка, и горы плюшевых сердец, как намагниченные. Он натыкается на дверь и тут же её открывает, зажимая глаза рукой, потому что вырвавшийся наружу свет натурально слепит. Теперь Минхо узнаёт это место. Он аккуратно ступает по больничному паркету, боясь создать лишний шум, проводит пальцем по пыльному подоконнику и завороженно смотрит в окно: ливень бьёт по стеклу с бешенной силой, различаемый под светом уличного фонаря. Отсчёт от одного до десяти в его голове начинается сам, и Минхо, не отдавая себе отчёта зачем, только садится за рабочий стол. «Два, один…» — и с резким звуком стеклянная дверь бьётся о стену, раскалывая его сонное сознание на две части. Значит, это действительно тот сон. Минхо, как бы против своей воли, встаёт и следует в операционную, пропуская прослушанные, по меньшей мере, сотню разу монологи медсестры мимо ушей. Он пытается найти в происходящем логику, понять, почему это происходит с ним вновь именно сейчас. Он не сможет изменить прошлое во сне и, стало быть, поэтому не должен менять сделанный десять лет назад выбор в пользу политика. Просто смотреть — он может только пересматривать это снова и снова. Что он должен здесь найти, чтобы это его отпустило? — Доктор Ли, только что звонили из… — обеспокоенно бормочет медсестра. — К чёрту. — обрывает Минхо. — Где мальчик? — Только что доставили в приёмный покой… — Везите быстрее. И дай мне дело. Как только бумаги оказываются у него в руках, Минхо пролистывает сразу к предполагаемому заключению. Вчитывается бегло, ведь только освежает старое в памяти, но всё ещё достаточно внимательно: «Клапанный порок сердца» «Неполное смыкание створок левого атриовентрикулярного клапана» «Обратный патологический ток крови из левого желудочка в левое предсердие» Врождённые пороки вроде митральной недостаточности не лечатся — лекарства, способного запустить обратный процесс и восстановить клапан до первоначального состояния, не существует. Но Минхо уверен, что сделал всё возможное в тот день. Уверен, что был достаточно квалифицирован и талантлив, чтобы спасти это сердце. Самое мятежное на своей практике. Он нависает над телом, как грозовая туча, натягивает перчатки и смотрит поверх побитым взглядом — так осознанно, как не смотрел ещё никогда. Следит за тем, как вздымается грудь, поддерживаемая искусственным дыханием, с необъяснимым себе испугом изучает узкие кисти и родинку на чужой щеке. Кожа да кости, а внутри — никакой жизни. У таких людей, к которым судьба несправедлива, нет даже имён. Они самые неприметные в мире оболочки от живого, наполненные самой ценной начинкой. Почему его это гложет? Минхо возвращается к бумагам с раздробленной сердцевиной — он так боится, так болезненно предвкушает и так не хочет знать. Лучше бы ему всегда оставаться в стороне, спать крепко и не видеть. Но он хороший врач, с начала и до конца. Поэтому страницы в руках возвращаются к первой, и Минхо читает вслух, переходя сразу к имени. «Хан Джисон». Откуда это? Кто написал это имя здесь, пока он не видел? Это жестокая шутка, и так не должно быть. Оно не могло быть здесь всё это время. Это… почему… имя… не может…

Теперь он понял.

Глаза открываются, привыкая к темноте вокруг, и Минхо тут же садится на кровати, пытаясь отдышаться. Он ищет телефон повсюду, наощупь и при свете, спотыкаясь о чемодан и заплетаясь в ногах. Внутри больно сосёт под ложечкой, когда он наконец набирает чужой номер, и тошнит, когда не отвечают. А когда отвечают, и он кричит сбивчиво, то не сразу слышит, что голос не тот. «Да? Кто это?» — уточняет, очевидно, девушка, и Минхо на секунду путается. «Господи, Ха-Ныль?» «Доктор Ли?» «Ты на дежурстве? Какого чёрта у тебя телефон Джисона?» «Я.. вы не знаете?» «Что?» — кусает он губы. «Вам стоит приехать и посмотреть…» «Инфаркт?» «Остановка сердца. Соседка откачала» «Гадство. Кто сейчас с ним?» — Минхо бьёт кулаком в стену, так, что с полок падают рамки. «Несколько дежурных врачей. Совещаются уже около часа. Говорят, там что-то… в общем, я не могу знать точно» «Не подпускай их близко, пока я не приеду. Слышишь? Убью любого, кто возьмётся за скальпель, к чёртовой матери» «Минхо-щи, я… Вы должны знать, что Джисон давно болел. Мы считали этот день вопросом времени» «Делай, как я сказал» Этот день и вправду был вопросом времени: Джисон болел тяжело и с самого детства, жил с осознанием собственной беспомощности и не боялся, что конец когда-нибудь действительно наступит. Это не было его виной, не было платой за грехи, разве что, дополнением к сиротству и безрадостной жизни среди других брошенных детей. Да он бы и умер так: без имени, ведь некому было его звать, и смысла, не дождавшись тринадцатилетия. Но судьба всегда давала что-то взамен боли. Незаурядных специалистов, существовавших в мире и способных помочь ему, вероятно, можно было пересчитать по пальцам. Готовых оказать ему это помощь — всего один. И из всех миллионов врачей Джисон попал именно к нему. Он любил это безумно сильно: сам смысл своего везения, врачей и больницы вместе взятых, за их способность подарить ему приют, любил Минхо, своего невероятного свалившегося с небес Минхо, созданного под него будто специально, и даже своё больное сердце тоже любил, потому что без него всего этого никогда бы не случилось. Конечно, он знал, что Ли никакой не травматолог, когда ломал себе кисть старым молотком, знал ещё, что стоило держаться на расстоянии, если уж желание сблизиться и крепчало с каждым днём. Джисон уверен всем своим истощившимся, неправильным сердцем, что его смерть подкосила бы Минхо ноги. Это заставило его попытаться прекратить общение, но всё обернулось так, как обернулось, и, по крайней мере, ему следовало держать свою потенциальную гибель под тройным замком, пусть иногда это и значило выглядеть в чужих глазах безразличным. Но всё случилось быстрее, чем он мог предполагать, и Минхо, конечно, не успел забыть его ни на йоту. Джисону бы хотелось умереть с миром: зная, что ничья вселенная не рухнет в его отсутствие, а пару самых близких медсестёр продолжат вспоминать его добрым словом какое-то время. В любом случае, уже практически протянув ноги и выдохнув, видя перед глазами белый свет и ощущая под и над собой сырую землю, что-то нарушило его покой. Вклинилось в этот своеобразный кокон, стукнуло пару раз, и, наконец, пробилось внутрь. Кто-то тянулся рукой сквозь землю. Кто-то подавал ему кисть и кричал. Джисон моргнул и неуверенно потянулся навстречу. — Нет, другой. — просит Минхо медсестру. — Зажми, пока я… — Держи здесь. — видит он шок в глазах над маской и спешит успокоить. — Так нужно. Мы просто меняем клапан на искусственный, видишь? Но они не видят. Никто из них никогда не пилил грудину, не разводил рёбра. И всё-таки: у Минхо есть оборудование с неистощимым желанием бороться, и этого достаточно, чтобы свернуть горы. Он настоящий солдат, по сей час лишённый сочувствия и, разве что, чуть более заинтересованный в успехе, чем обычно. Первым, что он увидел у Джисона на голой груди, был старый шрам, причинённый его собственным скальпелем. А когда эта грудь оказалась вспорота, не осталось смысла думать о прошлом. Джисон касается его пальцами. Едва ощутимо и только в рамках своей пограничной прострации, но уже не так несмело. С каждым стежком Минхо хватает его всё дальше по запястью, пока не добирается до локтя и не цепляет своей самой крепкой хваткой, вытягивая на себя. Земля трескается медленно. Может, день, а может — год. Но почва сырая, а Минхо не привык сдаваться. И одним утром у него действительно получается: в земле показываются волосы, целая макушка, клубы с камнями осыпаются, превращаясь в воронку, петрикор смешивается с запахом кожи, но они держатся настолько крепко, что Джисону удаётся оказаться на поверхности во второй раз. Жизнь в нём хрупкая, какой и была всегда, но настоящая. Джисон смотрит в потолок ни одну минуту, пытаясь осознать собственное счастье. Ему кажется, в палате совсем пусто, потому как никто не может знать, что он только что рассчитался со смертью, свёл счёты и теперь, кажется, абсолютно свободен. Это удивительно. Он никогда не надеялся выжить — просто знал, что умрёт, и не спорил с судьбой. Но Минхо, конечно, не смог бы с этим смириться. «Я пойму, если это конец» — думает Джисон, обнаруживая собственные конечности давно подвижными. — «Если он не простит меня…» Что-то сжимает его ладонь, и Джисон, шелестя проводами и трубками, поворачивает голову вбок, по направлению руки. Обновлённое сердце пропускает удар. Минхо молча сидит на корточках возле его койки, со стеклянными глазами наблюдая за каждым неловким движением. Держит чужую ладонь в своей и даже улыбнуться боится, будто пережил смерть Бетельгейзе. Но это проходимо. У них теперь три дня рождения на двоих. И море по колено.

-/-