Слабость сильного

— Ботинки сними. Скинув туфли у входа, Сеченов прошёл вглубь комнаты, не зажигая свет, хоть вокруг и царил полумрак. Казалось, за окном стоял поздний вечер, но Сергей был уверен, что явился к шефу около шести пополудни. Место, в котором они оказались совсем никак нельзя было назвать спальней, да и комнатой тоже нельзя. Оно напоминало, скорее, небольшую, но вместе с тем просторную квартирку: без кухни, но с собственной гостиной и ванной, что впрочем и логично, ведь насколько Сергею было известно, Дмитрий Сергеевич в последнее время действительно жил на работе — всего себя отдавал науке. Нечаев неловко стащил ботинки и поплёлся вслед за шефом в собственно спальню, отстранённо наблюдая за тем, как Сеченов снял и повесил на спинку стула привычную серую жилетку и галстук. Окна в спальне тоже были занавешены тяжёлыми тёмными портьерами, а единственным источником света служил блеклый ночник (очевидно чтобы не натолкнуться на что-то случайно), и Сергей не к месту вспомнил, что Дмитрий Сергеевич любил темноту. Прежде, навещая его в больнице, он говорил, что темнота даёт простор воображению. Нечаев тоже любил темноту, ведь в ней было легко забыться и отречься от дневных кошмаров, которые преследовали его на заданиях. — Подождёшь меня? — губы Сеченова вновь дёрнулись в подобии улыбки. — Да, — Нечаев ответил на автомате, привычный к тому, что слова шефа не положено оспаривать, но после опомнился, исправляясь, — то есть, нет, — густые брови сошлись на переносице, кулаки сжались и разжались в нервном жесте несколько раз прежде, чем Сергей заставил себя поднять взгляд на Сеченова и задать терзавший его вопрос. — Дмитрий Сергеевич, что происходит? — Мне нужно в душ, — снова объяснился Сеченов, снимая запонки и булавку с воротничка, — так будет… — он на секунду замолчал, подбирая уместное слово, — легче… для нас обоих. Нечаев снова растерялся, выбитый из колеи таким ответом, ведь вопрос в сущности касался совсем не этого, и вместе с тем его захлестнул стыд, ведь он даже не особенно представлял чего хотел, нагибая Сеченова над столом и вжимаясь в его задницу пахом. — Нет, — беспомощно возразил он, не зная, как облечь в слова бурю чувств, что бушевала у него внутри. — Боюсь, мой мальчик, — Дмитрий Сергеевич вновь попытался улыбнуться, но вышло скорее нервно, чем ободряюще, — без этого процесс будет малоприятным. — Да ебучие пироги! Я не об этом! — возмутился Сергей, чувствуя, что стыд достиг граничной отметки. Сеченов чуть нахмурился и привычно приподнял брови, ожидая от П-3 соответствующей реакции. Нечаев стушевался. Знал ведь как шеф относится к ругани, а всё равно не сдержался. — Простите, — обронил он, склоняя голову и пряча взгляд в узоре мягкого ковра, точно мальчишка перед строгим отцом. Вот только у нормальных мальчишек на этих самых отцов не стоит, а у него на Дмитрия Сергеевича стоял, да ещё как, и от этого на душе становилось совсем противно, — вырвалось. — Ты взволнован, сынок, — узкая ладонь снова легла Нечаеву на плечо, слабо сжимая, — я понимаю. — Не зовите меня так, — буркнул Сергей, всё так же глядя в пол. — Тебя что-то смущает? — Сеченов привычно попытался заглянуть ему в глаза. Так, как заглядывал прежде, каждый раз догадываясь, что Сергей лукавит, обходясь стандартным «я в норме, шеф». Так, будто между ними ничего не произошло, и это напрягало, заставляя чувствовать себя последним подлецом. Уж лучше бы его действительно разорвали Близняшки, чем Сеченов затеял это чёртово представление, точно хотел, чтобы Нечаев сам застрелился. От стыда. — Да…! — Сергей осекся, глотая очередное рвущееся ругательство, и усилием воли заставил себя говорить спокойнее, хоть и получалось откровенно плохо. — Вы делаете и говорите все эти вещи так… так…! Так как будто ничего не произошло в кабинете! Как будто всё в норме! — Ты так думаешь? — улыбка у Дмитрия Сергеевича получилась едкая, как кислота, выжигающая душу, а после померкла, оставляя после себя горькое послевкусие на губах. — Если бы ничего не произошло, я бы не стал звать тебя сюда. — Но вы могли оттолкнуть меня! Могли Близняшек позвать! — Нечаев неосознанно наступал с каждой фразой, сокращая расстояние между собой и Сеченовым, поддаваясь гневу, в который переплавлялось непонимание. — Да хоть что-то сделать, ебучие ж пироги! На этот раз Сеченов даже не стал делать негласное замечание на ругательство, как не стал и отступать, хоть места в комнате было предостаточно. — Зачем? — тёплая ладонь Дмитрия Сергеевича легла Сергею на щеку, мягко поглаживая. — Ты ведь меня не слушал совсем, Серёжа, — карие глаза Сеченова казались совсем чёрными в полумраке, но вместе с тем оставались добрыми и ласковыми, и совсем немного взволнованными, такими, какими Сергей запомнил их, когда впервые увидел Дмитрия Сергеевича, — и оттолкни я тебя, это бы снова повторилось. — Не повторилось бы, — хмуро возразил Сергей, накрывая кисть Сеченова своей и отнимая её от лица, осознанно лишая себя такой желанной, но недозволенной ласки. — Неправильно это. Всё это неправильно. Я не должен был… сам не знаю, что на меня нашло. Навалилось всего… — Нечаев одёрнул себя, напоминая самому себе, что у академика Сеченова есть куда более важные дела, чем слушать его пустой трёп, и совсем по-армейски сделал шаг назад, избегая соблазна вновь примкнуть к Дмитрию Сергеевичу, обнять и не отпускать никогда, просто находясь рядом. Майор вытянулся по стойке смирно, и, глядя куда-то в пустую тёмную стену, отчеканил: — Агент П-3 вернулся в строй и готов понести соответствующее наказание. — Серёжа, — Сеченов сам шагнул навстречу, вновь сокращая расстояние между ними до недопустимого минимума и снова накрывая его щеку ладонью, награждая незаслуженной лаской, — мне не за что тебя наказывать. Это ведь не твоя вина, — Дмитрий Сергеевич вновь попытался растянуть губы в горькой улыбке, без слёз оплакивая свои разрушенные надежды, — я сам ошибся. — Ошибся? — Сергей тупо повторил последнее слово, совершенно не понимая, о чём толковал Дмитрий Сергеевич. — Я не думал, что хирургическое вмешательство породит это пагубное влечение, — продолжил Сеченов, нежно поглаживая Сергея по щеке, — я ведь просто хотел спасти тебя. Любой ценой. — Вмешательство…? Пагубное влечение…? — Сергей попросту повторял обрывки фраз, не вполне отдавая себе отчёт в том, что делал это вслух. Он конечно же знал, что Дмитрий Сергеевич собрал его по кусочкам, и потому питал к нему истовое уважение и считал его едва не своим вторым отцом. Некоторое время. Пока в нём постепенно не начало зарождаться иное чувство — неправильное, запретное, но вместе с тем непреодолимое. Сергей не сразу понял, что влюбляется в академика, наивно полагая, что просто привязался к своему спасителю, как пёс привязывается к хозяину. Он по сути и был псом: верным и надёжным, способным убить за хозяина и положить за него жизнь. И это было правильно. А после Сергей начал себя ловить на том, что смотрит на шефа куда дольше положенного, рассматривает его изящные, творящие чудеса руки, его аккуратно уложенные волосы, на которых уже появилась лёгкая проседь (появилась как раз тогда, когда Сергей в который раз лежал на операционном столе, ни живой, ни мёртвый, и у Сеченова был последний шанс его спасти и не было права на ошибку, которую он тем не менее похоже допустил), и на тонкие красиво очерченные губы, которые хотелось попробовать на вкус. Нечаев пытался бороться с этими чувствами, отрицать их, пытался вырвать с корнем как чёртов сорняк, но они всегда возвращались, если не наяву, то во снах. Эти сны не были похожи на реальность, и Дмитрий Сергеевич в них был какой-то другой, чужой как будто, и всегда смотрел на него с грустью, даже когда улыбался, точно всё время хотел что-то ему сказать, но не решался. Наяву Дмитрий Сергеевич смотрел иначе, с теплом и лаской, будто действительно считал Сергея своим сыном, отчего становилось ещё паршивее. Что это за сын такой, что хочет уложить отца в постель? О постели Сергей, справедливости ради, думать себе совсем запрещал, заваливая себя работой, прыгая из задания на задание, чтобы сил не оставалось даже на мысли, чтобы только темнота и пустота. И всё же желания оказались сильнее, взяли над ним верх тогда, когда он думал, что победил себя, что довёл себя до исступления настолько, что они больше не вернутся. А они вернулись, излившись на Дмитрия Сергеевича страстным отчаяньем, перечеркнув всё то тёплое и настоящее, что было между ними прежде, разделив жизнь на «до» и «после». Сергей понимал, что такое не прощают, что не смеет надеяться и на крупицу того тепла в карих глазах, что зажигалось, когда Сеченов прежде говорил с ним, делился своими мыслями и рассказывал что-то настолько впечатляющее, что и правда выглядел в глазах приземлённого майора волшебником. Но то, что Дмитрий Сергеевич назвал его чувства ошибкой, которая возникла из-за неправильно задетого нерва у него в мозгу… нет уж, этого принять он не мог. Плевать на науку, на химию и прочую чушь, которую несли просветлённые разумы с телеэкранов. Любят не умом, а сердцем. Ведь если бы любили умом, то разве творили бы влюблённые такие глупости? Разве ранили бы друг друга, считая, что поступают как лучше? Если бы любили умом, не было сотен сломанных любовью жизней. А сердце… ему ведь не прикажешь. Вот и Сергей своему приказать не мог, хоть умом и понимал, что неправильно всё это, что не должен, но сердце всё равно трепетало, стоило ему лишь приблизиться к главному корпусу Челомея, стоило услышать родной голос в ухе или увидеть любимое лицо на экране. — Ошибка? — переспросил он, хмуро сводя брови. Сеченов не ответил, виновато отводя взгляд. — Ошибка? — более грозно повторил Нечаев. Желваки на его смурном лице заходили от тщательно сдерживаемого гнева. — Разве можно полюбить по ошибке, Дмитрий Сергеевич?! Нельзя. Сеченов многое бы отдал, если бы можно было включить и выключить любовь по желанию, просто задев нужный нерв в мозгу, но даже Харитону при всей его ненависти к человеческим эмоциям не удалость отыскать этот заветный механизм, сколько бы голов он ни вскрывал. Сеченов с радостью бы выключил свою любовь, ведь тогда наверное этот разговор дался бы ему проще, а непослушное сердце не стучало бы так, будто вот-вот проломит грудную клеть и ухнет вниз, в пропасть, над которой он вновь оказался, сам того не заметив. — Можно спутать любовь с желанием, — мягко начал Сеченов, не отнимая руки от лица Сергея, сохраняя тактильный контакт в качестве опоры. Он точно знал, что Нечаев его не любил. Он любил Екатерину и, лишившись воспоминаний, связанных с ней, но не лишившись пережитого эмоционального опыта, его разум попросту заполнил прореху образом человека, что оказался ближе всего, порождая одержимость и физическое влечение. Вот только сказать этого Дмитрий не мог, как бы ни хотел. Не мог подвергнуть Сергея тем пыткам, которые он проходил каждый раз, пробуждаясь после очередной операции, не мог позволить его разуму вновь разрушиться, на этот раз окончательно. Потому лгал. Лгал во благо. — Это естественно. Нейрохирургия и полимерохирургия представляют собой сложнейшие процессы. Одно неверное движение, и родится обсессия, которую не искоренить иначе, как скальпелем. Но кто даст гарантию, что новое вмешательство не породит иную обсессию? — взгляд Сеченова стал совсем-совсем грустным, совсем как в тех снах, которые преследовали Сергея. — Я ошибся один раз, и не могу больше рисковать, Серёжа, — тонкие пальцы на щеке майора слабо вздрогнули, — но я готов дать тебе то, чего ты хочешь, — Сеченов нервно усмехнулся, отнимая ладонь, чтобы не выдать волнение несвойственной рукам хирурга дрожью. — Секс — не такое уж и большое дело в наше время. Нечаев молчал, очевидно переваривая всё высказанное Сеченовым. Академик не раз пускался перед ним в рассуждения, делился с ним идеями, что призваны были изменить мир, ведь Сергей был прекрасным слушателем, что до инцидента, что после: живым и заинтересованным, с той лишь разницей, что после он стал чуть чаще хмуриться, пытаясь вникнуть в сложные, далёкие от его быта материи. Но сейчас его выражение не имело ничего общего с той пытливой озадаченностью, он скорее принимал какое-то важное решение. — Нет, — наконец выдал Сергей. Его голос звучал тяжело и глухо, точно он едва выбрался живым из смертельной схватки и всё ещё не мог поверить, что ему это удалось, — я не могу. Слова падали неподъёмными камнями, разрушая ошмётки надежд, отрезая ему путь к Дмитрию Сергеевичу раз и навсегда. Он действительно не мог принять это предложение, как бы ни хотел однажды поцеловать его тонкие губы или коснуться его ладного тела ещё раз — как любовник. Как возлюбленный. Сергею не нужны были жертвы, не нужна была расплата за ошибку, которую Сеченов никогда не совершал. Пусть он не помнил своей прошлой жизни, не знал, кем был прежде, и любил ли кого-то раньше, но здесь и сейчас он явственно ощущал, что то, что тянуло его к Дмитрию Сергеевичу, не было одержимостью или просто физическим желанием. Сейчас он и вовсе был готов отказаться от физической близости, лишь бы Дмитрий Сергеевич позволил ему быть рядом, лишь бы вновь смотрел на него так, как не смотрел ни на кого больше в этом мире, — смотрел с теплом и нежностью, которые прежде было так легко спутать с ответной любовью. — Серёжа, — Сеченов улыбнулся, и это была какая-то незнакомая улыбка, будто академик смотрел не на взрослого мужчину, а на нерадивого ребёнка, который усердно пытался запихнуть кубик в круглое отверстие, при том откровенно не понимая почему же ничего не получается, — не говори глупостей. В кабинете мог, а сейчас не можешь? — Не могу, — с нажимом повторил Сергей. Это точно было похоже на больную фантазию. Сам академик Сеченов, о котором мечтают миллионы баб по всему Союзу, предлагал ему секс. Ему — Сергею Нечаеву. А Нечаев отказывал, будто не знал, что Сеченов терпеть не может отказов. — И там не должен был. Нельзя так! Через силу! — запальчиво выкрикнул Нечаев, заставляя Дмитрия Сергеевича чуть нахмуриться. Не привык он, чтобы на него кричали. Тон Сергея вновь стал низким и хрипловатым, пропитанным виной. — А там как ополоумел. Думал, сейчас или никогда. Думал лучше сдохну, чем не коснусь вас никогда. Лучше бы и сдох. А теперь конченым уродом себя чувствую. Да я и есть урод, — хмуро заключил Нечаев, следом поднимая голову, глядя наконец Сеченову в глаза. — Если бы я сделал это с вами, я бы жить не смог потом, Дмитрий Сергеевич. Я ж с вами по любви хотел… а сам! Нечаев не сплюнул на пол лишь потому, что пол был устлан ковром, а он хоть и солдафон, но всё-таки советский гражданин. Воспитывали его, как-никак. Вот только мало, раз таким уродом вырос. Хотелось самому себе рожу набить. И высказаться хотелось, утопить себя в стыде раз и навсегда, чтобы не мучиться, не бороться с собой в тщетных попытках избавиться от чувств, что и так жизни ему не давали. — Люблю я вас, Дмитрий Сергеевич! — спонтанно выпалил Нечаев, решив, что терять ему в сущности больше нечего. Он так долго боялся этих слов, но после того, что между ними произошло сегодня, говорить их оказалось вовсе не так страшно. Сеченов снова замер, внимательно изучая лицо Сергея взглядом. Дыхание его сбилось, а глаза непривычно блестели, точно он сказал что-то очень сокровенное и от реакции на эти слова зависела его жизнь. Это не было похоже на манию или попытку манипулировать (да и зачем, если Сеченов сам предложил утолить это больное желание ни к чему не обязывающим образом). Это было похоже на признание — неуклюжее, неловкое и совсем-совсем неумелое, будто ему признавался не взрослый мужчина, а подросток. Впрочем, откуда Сергею знать, как стоит признаваться в чувствах — он ведь не помнил ничего. А оттого его слова казались еще более настоящими, выворачивали душу Дмитрия наизнанку. — Это не так, — Сеченов скорбно покачал головой, отчего волосы чуть растрепались. Как бы ему ни хотелось поверить в эти слова, они не могли быть правдой. Сергей любил Екатерину — это было логично, и сам Нечаев нередко повторял эти слова прежде, даже когда приходил к Сеченову за утешением после семейной ссоры. А Дмитрий… Дмитрий всегда был лишь заплаткой в его мозгу. — Да откуда вам знать?! — Нечаев вспылил, оскорблённый тем, что Сеченов снова отрицал его чувства с такой уверенностью, будто знал, что творится в голове у Сергея, будто препарировал его душу на операционном столе и вносил свой жестокий вердикт в историю болезни. — Хотите, вскройте мне голову?! Давайте! Я, блядь, готов! Режьте хоть сейчас! Вставляйте свои полимеры! Да только не изменит это нихера! — Сергей навис над Сеченовым грозной тенью — неконтролируемый, злой, опасный. — Думаете мне легко было это принять? Думаете легко было смириться с тем, что я ненормальный? Что в мужика влюбился?! — Нечаев осёкся, на мгновение смолкая, но тут же продолжил, не позволяя себя перебить. — Я не знаю… я, может, всегда такой был, а может и нет… но как в вас не влюбиться-то, Дмитрий Сергеевич? — его тон ощутимо смягчился, из раздражённого превратившись в отчаянный. — Вы себя со стороны-то видели, когда болтаете? У вас же глаза горят! Светитесь весь, как звёзды эти ваши, — Сергей нежно улыбнулся, так, как улыбался каждый раз, слушая размышления шефа. — Я может и не помню нихера, но любовь от желания потрахаться отличу, — Сергей снова посерьёзнел, повторяя с нажимом. — Я уверен, я люблю вас, Дмитрий Сергеевич. Сеченов не стал отвечать, да и говорить-то в сущности было нечего. Если до того он находил в себе хоть какие-то силы отрицать истинность чувств Сергея, сейчас их совсем не осталось. Возможно, он снова ошибался, но во второй раз в жизни он не стал задумываться о последствиях, а попросту подчинился велению сердца. В прошлый раз сердце велело ему спасать Сергея, в этот — поцеловать. Он подался навстречу, приподнимаясь на носочках, обвивая шею Нечаева руками, чтобы не потерять равновесие, и коснулся его губ своими — так, как давно мечтал. Формально, это не было полноценным поцелуем, они просто соприкасались губами, но Дмитрий так долго запрещал себе даже думать о подобном, что этого спонтанного касания было достаточно, чтобы он окончательно наплевал на все бесчисленные доводы разума, твердившие, что не стоит усугублять ситуацию ещё сильнее. Харитон это определённо не одобрит, но сейчас на него тоже было плевать. Когда Сеченов чуть отстранился, позволяя себе шумно выдохнуть, Сергей смотрел на него широко распахнутыми, полными непонимания глазами: — Дмитрий Сергеевич… вы чего? Он не ждал такого ответа на свои слова. Справедливо говоря, он вообще не ждал ответа. Требовать от Дмитрия Сергеевича отвечать на эти неправильные чувства было бы слишком. Сергей просто хотел, чтобы Сеченов знал, что они настоящие, что он чувствует сердцем, а не подчиняется ошибке в своей голове. — Не заставляй меня себя уговаривать, Серёжа, — губы вновь коснулись губ, оставляя на них короткий целомудренный поцелуй. Сеченов чуть улыбнулся. — Ты же знаешь, я этого не терплю. — Знаю, — подтвердил Нечаев, заключая стройное тело шефа в объятия, — и это тоже в вас люблю. На этот раз Сергей потянулся за поцелуем первый, прижимаясь к Дмитрию и чувствуя, как он приоткрывал рот навстречу, влажно касаясь его губ. Нечаев был практически уверен, что ему приходилось целоваться с другими людьми прежде, до амнезии, но в то же время ему нравилось думать, что в этой новой жизни Дмитрий Сергеевич стал первым, кого он целовал. Тело знало, что делать, на уровне мышечной памяти: податься навстречу, мазнуть языком по нижней губе, после вталкивая его в горячий рот шефа и вылизывая изнутри, заставляя Сеченова трепетать в своих руках. Это было похоже на очередной сон — безумный и жестокий в своей реалистичности. Они целовались так, будто от этого зависела их жизнь. Вначале Дмитрий позволял Сергею вести, после перехватывая инициативу, лаская его губы и язык, чтобы следом вновь сдаться под его натиском. Ладони Нечаева снова скользили по худощавым бокам, оглаживая их через ткань, пока сам Сеченов слепо расстёгивал пуговицы рубашки в пьянящем желании ощутить наконец эти горячие руки на своём теле без преград. Снять рубашку, впрочем, так просто не получилось, и, если в повседневном обиходе Дмитрий считал подтяжки незаменимым элементом гардероба, который помогал сохранять опрятный внешний вид весь рабочий день, сейчас он их практически ненавидел из-за невозможности избавиться наконец от мешающейся рубашки. Однако Нечаев не терял малейшей возможности прикоснуться к Дмитрию Сергеевичу, подныривая под распахнутые полы ладонями и притягивая мужчину к себе за талию, оглаживая непривычно плавные для мужского тела изгибы. Он сам был далеко не таким изящным — увалень, да и всё тут. А Дмитрий Сергеевич — он другой, ладный и тонкий совсем, что Сергею и прикоснуться страшно. Чёрт его знает, на что эти железки в руках способны. Потому он не спешил сжимать худощавое тело, боясь наставить синяков, а нежничал, гладил неспешно, пока Дмитрий Сергеевич дышал ему в губы, смотрел ошалело и вцеплялся в лацканы комбинезона так, будто оторвать хотел. — Нужно снять брюки, — горячечно шепнул Сеченов, разорвав очередной влажный поцелуй, чувствуя как неприятно жарко становилось из-за рубашки. Сергей понял его по-своему, тут же опускаясь перед Дмитрием на колени. В кабинете он не глядя справился с брюками шефа за считанные секунды, но сейчас пальцы его совсем не слушались, а в голове шумело из-за стыда. Желая скрыть смущение, он неловко ткнулся губами в голый живот Сеченова и потянул его брюки вниз, обнажая стройные, опоясанные тонкими ремнями бёдра. Он уже видел эти ремни в кабинете, но не обратил на них должного внимания. Сейчас же, когда они оказалась прямо перед лицом, Нечаева захлестнула новая волна жаркого стыда, смешанного с желанием. — Вы носите… такое? — только и смог выдавить он, нерешительно касаясь полоски голой кожи меж ремешком и прикреплённой зажимом полой рубашки. — Это всего лишь подтяжки, — с улыбкой произнёс Сеченов, наслаждаясь лаской и запуская пальцы в волосы майора, растрёпывая косички и массируя кожу головы. В понимании Нечаева это было далеко не просто подтяжками. Справедливо говоря, он всегда считал подтяжками резинки, которые держали брюки и надевались поверх основной одежды, а не под неё. Эти же кожаные ремешки ему напоминали что-то исключительно сексуальное и запретное, о чём приличный советский гражданин и думать не смел. Впрочем, Сергею и не хотелось думать — ему хотелось касаться. И он коснулся, оставляя очередной мягкий поцелуй на бледной коже, минуя чёрную полоску ремешка и спускаясь вниз по бедру, заставляя Дмитрия Сергеевича вздрогнуть и вцепиться крепче в волосы Сергея в инстинктивном желании контролировать всё и сейчас. Дмитрий Сергеевич любил контроль, но ещё больше Дмитрий Сергеевич любил, когда им восхищались, когда его обожали. Под восторженными взглядами он расцветал, становился ещё краше и ярче, и несмотря на то, что некоторые за спиной называли академика Сеченова самодовольным и эгоцентричным, Нечаев был готов обожать его вечность. Он поднял глаза, глядя на Дмитрия Сергеевича снизу вверх, и, не прекращая прижиматься губами к его бедру, слепо нашарил пальцами застёжку ремешка, опоясывавшего изящную голень. Многие любовались балеринами академика Сеченова (и таки было за что), да только Дмитрию Сергеевичу самому впору было балет танцевать с такими ногами. Он уж точно затмил бы любую приму, но сама мысль о том, что кто-то посторонний мог увидеть Сеченова таким — наполовину нагим, открытым, чувственным, отзывалась внутри Нечаева жгучей ревностью. Нет уж, такой Дмитрий Сергеевич мог существовать только для него одного. Сергей, не открепляя ремешок от ткани, стащил носок с ноги шефа, а следом и второй, разрывая зрительный контакт лишь на несколько секунд, чтобы прижаться губами уже к второму бедру, аккурат под верхней подтяжкой, и провести ими по тонкой коже, заставляя Дмитрия Сергеевича пошатнуться на внезапно подкосившихся ногах и ухватиться за крепкие плечи Нечаева. Ладони Сергея вернулись к бёдрам шефа, вновь оглаживая и наскоро избавляясь от мешающихся ремней. Сеченов снял рубашку сам, спуская её с плеч столь плавно и изящно, что у Сергея всё нутро скрутило от восторга и ошалелые мысли застучали в голове. Это не реальность. Не мог Дмитрий Сергеевич быть таким: соблазнительным, чувственным, порочным. Не престало таким быть советскому гражданину, светилу передовой науки, гению СССР, как не престало и им вдвоём сейчас… да чёрт с этим всем! Сергей рывком поднялся с колен, подхватывая шефа на руки и вжимая его спиной в ближайшую стену. Губы без обиняков впились в открытую шею поцелуем: жадно, несдержанно, мокро. Сеченов застонал — застонал впервые за всё это время — и выгнулся в руках Сергея, откидывая голову назад и подставляясь под ласки. Тонкие пальцы снова вцепились в волосы, собирая их в кулак и притягивая Нечаева ещё ближе, вжимая его губы в свою кожу. Дмитрий слишком долго даже не задумывался о физической близости с кем бы то ни было, чтобы однажды допустить, что совершенно потеряет голову от банальной прелюдии. Или дело было в том, что это делал с ним Сергей? Его мальчик… Даже в кабинете, прижатый к собственному столу и лишённый выбора, он желал его. Желал, хоть и не хотел себе признаваться — боялся загнать себя в ловушку, из которой нет выхода. Теперь в этой ловушке были они оба, пылко прижимающиеся друг к другу и жадно потирающиеся друг о друга через оставшуюся одежду. Сейчас этого с лихвой хватило бы им обоим, но вместе с тем Дмитрию этого было решительно мало. Если это должно стать его падением в пропасть, он не намерен обходится полумерами. — Нет, — Дмитрий упёрся в плечи майора ладонями, нехотя отстраняя его от себя, — погоди, Серёжа… — Нечаев совсем не поддавался, лишь крепче вжимаясь губами в выгнутую шею, заставляя Сеченова срываться на жалкие, задушенные стоны меж словами. — Серёж… мне надо… в душ. — Зачем? — обронил Сергей, сменяя долгий влажный поцелуй на короткие и целомудренные. Он действительно не понимал отчего Дмитрий Сергеевич так уцепился в этот душ, ведь даже сейчас его зацелованная кожа пахла свежестью и чистотой. И совсем немного парфюмом. — Так надо, — отмахнулся Сеченов, не желая сейчас вдаваться в подробности и пытаясь сохранить хоть какую-то трезвость рассудка в испепеляющем жаре страсти, что разгорался внутри. — Ладно, — нехотя согласился Сергей, отстраняясь и выпуская шефа из своих объятий. Дмитрий отпустил его с запозданием, удерживаясь за крепкие плечи пока пол под ногами наконец перестал напоминать полимерную жижу и обрёл положенную ему твёрдость. Ноги всё ещё держали его недостаточно крепко, а жар возбуждения уже начал постепенно перетекать в ноющее неудовлетворение. Дмитрию всегда казалось, что он, как и Харитон, относился к телесным усладам весьма прохладно, хоть никогда и не обладал мизантропией, скорее даже наоборот — любил людей. Но любовь эта тем не менее всегда носила исключительно платонический характер и никто прежде не мог заинтересовать академика Сеченова настолько, чтобы в нём проснулось подобное плотское желание. Возможно, дело было в том, что Дмитрий никогда прежде не подпускал кого-то настолько близко к себе, или в том, что его всегда больше интересовали мужчины, а раньше подобные отношения были куда более неприемлемы, чем сейчас — в эпоху повсеместной либеральности и закрывания глаз на разврат, который творился в закулисье социалистической идиллии. На фоне чужих извращённых фантазий собственное нравственное падение перестало казаться чем-то настолько ужасным. Он конечно же пытался бороться с этими чувствами, пытался отстраняться, быть холодным, да только майор всё равно льнул и ластился к нему, как щенок, напрашиваясь на ласку и заставляя сердце в груди сжиматься и трепетать. Нечаев и сейчас был похож на обделённого лаской щенка, и Сеченов не уставал удивляться тому, как в Сергее так гармонично уживались эти два противоречивых начала: заразительное жизнелюбие, приправленное искренностью, и уверенная жесткость, смешанная с яростной страстью. Это не было следствием внедрения полимерного расширителя, не было ошибкой в конфигурациях — невозможно настолько исказить естество человека, даже вмешавшись в его память. Сергей всегда был таким, пусть раньше его жизнелюбие и затмевало жёсткую сторону его личности (которая впрочем и делала из него хорошего агента). Сейчас же видимый баланс попросту качнулся в другую сторону, и нужно были лишь немного присмотреться чтобы разглядеть за внешней грубостью большое любящее сердце. — Пойдём со мной, — улыбнулся Сеченов, сжалившись над майором. Нечаев не сразу осознал, что именно имел в виду Дмитрий Сергеевич, и проследовал за ним в ванную скорее по привычке подчиняться словам шефа, чем по собственному желанию. Осознание пришло несколькими мгновениями позже, когда Сеченов легко и буднично избавился от остатков одежды — так, будто совершенно не стеснялся своей наготы. У Сергея перехватило дыхание и он замер на месте, наблюдая за картинкой, которая не являлась ему даже в самых раскрепощённых снах. Полностью нагой Дмитрий Сергеевич казался ему ещё более ладным и красивым. Время обошлось с ним милосердно и, несмотря на свой возраст, Сеченов мог дать фору многим молодым ребятам — вот что значил здоровый дух и регулярные физические упражнения. Ладони Сергея вновь оказались на узкой талии, неспешно оглаживая, лаская, спускаясь вниз по плавному изгибу бедра и снова возвращаясь, обводя грубыми мозолистыми пальцами выпирающие косточки. Он вновь прижался к спине шефа, утыкаясь в волосы носом в попытке насытиться их ароматом прежде, чем его смоет вода. — Ты всегда купаешься в комбинезоне? — с улыбкой спросил Дмитрий, тем не менее не отказывая себе в удовольствии опереться на спину Нечаева. — Ой, — обронил Сергей, точно только сейчас осознавая, что забыл раздеться, — сейчас. Нечаев нехотя отстранился, чтобы наскоро скинуть вещи, пока Дмитрий Сергеевич подбирал температуру воды. Это тоже было внове. Сергею несомненно не раз приходилось купаться при других людях — да чего там говорить — в общежитии, где он иногда кантовался между заданиями, душевая была общая на весь коридор, и там уж хочешь не хочешь, а без компании не помоешься, всегда кому-то да приспичит. Но люди в общежитии все мужики приличные — не глазеют, и Сергей не глазел никогда, да и что там интересного: мужики как мужики, причандалы как причандалы. А тут… Нечаев устыдился того, что ему хотелось смотреть на Дмитрия Сергеевича, наблюдать за тем, как струилась вода по его светлой коже, от острых плеч и вниз, вниз, вниз… Сергей одёрнул сам себя. Он ведь не обалдуй какой-то, вырасти уже давно было пора из возраста, когда от подобных картин всё внутри скручивалось и ныло от возбуждения. Но нет. Дмитрий Сергеевич привлекал его взгляд, заставляя кровь стучать в ушах, а щеки краснеть. Точно почувствовав на себе взгляд, Сеченов обернулся через плечо: — Серёж, — вода совсем испортила его привычную причёску и волосы, обычно аккуратно уложенные, теперь спадали вниз крупными полукольцами. Дмитрий Сергеевич улыбнулся, — чего засмотрелся? — Ничего, — вопрос ошеломил Сергея и, точно застигнутый за непотребством пацан, он резко шагнул вперёд под струи воды в желании показать, что вовсе он не засматривался, но тут же в ужасе отшатнулся назад. — Дмитрий Сергеевич! Да она ж ледяная! От холода кожа мгновенно покрылась мурашками, и майор шокировано уставился на Сеченова, который, казалось, этого холода и вовсе не чувствовал. И кто из них тут ещё наполовину из железок слеплен? — Не ледяная, а прохладная, — деловито поправил Сеченов, — к тому же, нам обоим не помешает немного остыть, — он взял с полки губку и принялся тщательно намыливать её. Сергей не считал, что ему нужно остывать, но с Дмитрием Сергеевичем спорить не хотел, да и куда ему переспорить самого академика Сеченова. Собравшись с духом, он снова шагнул под душ. В этот раз он был готов, и вода не показалась ему такой ледяной, как вначале, но и приятной её назвать было нельзя. Сергей всё же предпочитал воду потеплее, чтобы как на море — согретая солнцем и смывающая прочь все тревоги. Ладонь Дмитрия Сергеевича легла на плечо майора, бережно придерживая. — Но раз тебе не нравится, то не будем затягивать. Сеченов улыбнулся, проводя губкой по мускулистой груди, переходя на плечи и неосознанно оглаживая места, где ещё несколько лет назад кожа была вспорота сломанными костями и обожжена пламенем взрыва. Движение за движением, стежок за стежком, шрам за шрамом, снова и снова… Кажется, он никогда не сможет забыть эту картину, никогда не сможет избавиться от видений с распластанным на операционном столе Сергеем и от визжащего звука приборов, что преследовал его в кошмарах: мёртв, мёртв, мёртв. Чужая горячая ладонь бережно сжала плечо, заставляя вернуться в реальность. — Дмитрий Сергеевич, вы в норме? — Сергей смотрел на него внимательными глазами, которые, казалось, могли заглянуть в самую душу. Многие из верхушки Предприятия ошибочно полагали, что майор Нечаев не особенно выделялся интеллектом, считая его эдаким недалёким увальнем и вместе с тем совершенно не желая замечать его врождённую проницательность. Дмитрия же эта черта напротив всегда впечатляла, и он не раз убеждался, что Сергей замечал куда больше, чем говорил. — Можем прекратить, если не хотите. — Нет, — поспешил возразить Сеченов. Он не хотел прерываться. Даже наоборот, он вновь хотел ощутить сильные руки на своём теле и горячие губы на своих губах, чтобы страх потери опять растворился в жаре страсти, — всё хорошо, — Дмитрий выключил воду, коротко ткнулся губами в уголок губ Сергея, натягивая самую искреннюю улыбку, на которую только был способен сейчас, и тут же отвернулся за полотенцем, чтобы прервать это истязание души. — Иди-ка сюда, мой мальчик. Он накинул полотенце на голову Сергея, вытирая короткие волосы с поистине отеческим тщанием, отчего у Нечаева снова внутри всё скрутило чувством вины. Не должен был он заявляться сюда, не должен был говорить всё то, что так старательно прятал в глубине души, не должен был целовать, не должен… только вот отказываться было уже поздно. — Да я сам могу, — снова буркнул Сергей, для удобства присаживаясь на бортик ванны, обхватывая тонкую талию Дмитрия Сергеевича руками и оставляя короткий поцелуй на подтянутом животе. — Не сомневаюсь. Сеченов не сдержал улыбку — уж больно забавно Сергей выглядел сейчас: взъерошенный, с полотенцем на голове, мальчишка совсем. Так похож на другого себя, что совсем ещё зелёным юнцом заявился на Предприятие в рядах добровольцев и заслепил всех своим светом. Теперь этот свет померк и загорался лишь в редкие мгновения, точно проблеск забытого прошлого, и каждый раз Дмитрий с замиранием сердца ждал своего вердикта. Но раз за разом «Восход» справлялся на «отлично» и свет прошлого в глазах Сергея снова мерк, подавленный туманом забытия. Раньше Дмитрий полагал, что эти проблески были следствием прорывающейся наружу любви к Екатерине, сейчас же, глядя в лучистую глубину голубых глаз, он не был так уверен. Он сморгнул, прогоняя наваждение. — Иди в спальню, — голос прозвучал неожиданно хрипло от внезапно нахлынувших эмоций, — я сейчас. — Ладно, — Сергей оставил ещё один короткий поцелуй на влажной коже, соглашаясь и в этот раз.