(не) один

Больно. Очень больно. Пожалуйста, пусть это прекратится. Он понятия не имеет, почему все еще жив. Почему все еще дышит, все еще чувствует горячую агонию, пульсацией расходящуюся по телу от правого плеча. Больно двигаться, больно дышать, кажется, больно даже просто моргать. Спутанные мысли, тяжелая от кровопотери голова. Он не знает, каким образом добрался до окраины по подземным лабиринтам города. Как перетянул оставшийся обрубок плоти первой же попавшейся на глаза тканью – кто-то вывесил чистое полотенце сушиться на подоконник нижнего этажа. Мысль о том, что это его первая в жизни кража, появится потом. Сейчас же – только боль, боль-боль-боль, много боли, от которой постепенно сходишь с ума. Баллистер читал как-то в библиотеке Академии, что больные животные часто ищут себе место, в котором умрут. Забиваются в маленькие норки, уходят на большие расстояния, чтобы испустить дух как можно дальше ото всех. Умереть в одиночестве. Он чувствует себя таким же животным, едва ли не заползая в какое-то полуразвалившееся здание с приоткрытой дверью. Зрение размывается непонятной картинкой, в ушах звенит, организм подводит окончательно, толкая разом в ноги так, что колени подгибаются. От боли тела, ударившегося о пол, уже не выходит кричать. Только простонать тихо и сипло, закрыть глаза и упасть в темноту. Боль достигает своего апогея, врезается в мозг острой стрелой, яркой белой вспышкой до невозможности вдохнуть и… будит его. С резким выдохом Баллистер открывает глаза и быстро меняет положение, перекатываясь по подобию дивана на левый бок. Сжимается в позу эмбриона, закусывает сильно губы, сдерживая крик, и тихо стонет, потянувшись левой рукой к источнику боли. Видимо, во сне он перекатился на правый бок и зажал телом больное, едва начавшее заживать плечо. Потревоженное, оно не собирается успокаиваться так скоро, продолжая пульсировать горячей лавой по телу. Глубокий вдох, три коротких выдоха. Нужно просто продышать это. Пережить. Перетерпеть. Ради чего? Он не знает. Просто действует из заложенных матушкой природой инстинктов, заставляющих рваться к жизни из последних сил. Выживать на самом дне. Продолжать рвано дышать, смотреть в темное нутро развалины, в которую он забрался, и не думать ни о чем. И ни о ком. Стараться не думать. Во рту сухо так, что язык прилипает к небу, но возможности встать сейчас, чтобы выпить воды, нет никакой. Он просто не дойдет до стола, и пары шагов не сделает. Хотя кого тут обманывать – сейчас не получится даже встать на ноги. Голова кружится, от непрекращающейся слабости мутит, кожа покрывается холодным липким потом, от которого начинает знобить. Мелко подрагивая, Баллистер прикрывает глаза и пытается коснуться плеча второй раз, на этот раз гораздо осторожнее, чем спросонья. Футболка сухая, не пропитанная кровью, как несколько ночей до этого. Значит, швы не открылись. Хорошо. Достать сейчас еще одну партию антибиотиков от возможного заражения крови он бы уже не смог – выпил последнее вчера. Вспоминать о том, как пришлось лекарства в таком состоянии добывать, не хочется совсем. Настолько плохо ему не было никогда. Ни физически, ни морально. И, будто в желании добить его окончательно, мозг в последние несколько суток принимается подбрасывать картинки того вечера снова и снова. Каждую почти ночь ему это снится. Раз за разом: крики вокруг, убивающий королеву луч, боль, страх и беспомощность. Просыпаясь посреди ночи от кошмаров, Баллистер осознает, что продолжение этого кошмара поджидает его в реальности. Кричащие отовсюду новости о смерти королевы. Его лицо на таблоидах города с подписями “убийца”, “предатель”, “опасный преступник”. Баллистер так долго пытался стать достойным человеком. Так долго старался доказать, что заслуживает своего шанса. Теперь человек, давший ему этот шанс, мертв. Наверное, так же, как и мертвы все надежды Баллистера. Он не знает, что делать. Куда идти. С кем говорить. Совсем недавно на все эти вопросы был бы лишь один ответ. Амброзиус. Его теплые глаза, понимающая улыбка, ласковые руки и уютные объятия. Казалось, что все можно решить, только ощутив рядом с собой знакомое присутствие. Он всегда был на стороне Баллистера. Всегда готов был поддержать и разобраться, докопаться до истины. “…ты можешь рассказать мне, знаешь? Я всегда помогу.” Быстрый режущий взмах, боль, шок и уверенно сжатые на рукояти меча ладони в белых перчатках. Те несколько секунд обнулили несколько прошедших бок о бок лет. Баллистеру больше всего на свете сейчас хочется оказаться рядом. Сказать правду и увидеть, что Амброзиус верит ему. Баллистеру это необходимо. Он не сможет жить в мире, где Амброзиус считает его убийцей и предателем. Все вокруг могут так считать, но не Амброзиус. Они ведь… Он просто не сможет. В чем смысл существовать, если самый близкий человек тебе не верит? Заснуть больше не удается. Баллистер только прикрывает глаза, зажмурившись от чуть притихшей, но не ушедшей боли, и пытается думать о насущном. Как добыть еды, лекарств и хоть какой-то техники. Как заставить себя встать с постели с утра и продолжать двигаться, дышать, мыслить зачем-то. Как не позволить внутреннему стремлению к саморазрушению победить. Он бы хотел увидеть во сне что-то хорошее. Отдохнуть хотя бы в сновидениях. Следующей ночью ему снится Амброзиус с занесенным над ним мечом.

***

Со временем логово обрастает кое-какими вещами. Появляются стол, телевизор и плита, которые Баллистер притаскивает с помойки. Техника сломана, но у него всегда получалось хорошо разбираться в механизмах. Не без труда, но починить их удается. Это все еще странно – быть без руки. Центр тяжести теперь смещен и Баллистер постоянно стукается о стены и промахивается в дверные проемы. Работать не ведущей ладонью тоже тяжело – даже писать выходит с трудом, конечность не желает слушаться так же беспрекословно, как утерянная. Баллистер тренирует её часами, натаскивая на мелкую моторику. Будь он свободным и обычным человеком, уже бы смог подобрать себе протез, но роботизированные конечности не сломанный утюг – такое на помойке не найдешь. Поэтому Баллистер принимается бродить ночами по городу в поисках хоть чего-нибудь, что можно бы было модифицировать в подобие отсутствующей руки. Хотя бы для равновесия и чтобы не выглядеть странно в плаще – отсутствие чего-то важного в правой части тела уж слишком выделяется, а ему привлекать внимание не стоит. Спустя несколько недель таскания в логово всякого хлама и ежедневной возни в куче металлолома Баллистер находит нужные детали, принимаясь за дело. Постепенно, со скрипом и едва-едва, в голове слышно хоть что-то, помимо одиноко воющего под ребрами зверя. Баллистеру нужно доказать свою невиновность. Нужно сделать все возможное, чтобы опровергнуть продолжающие кричать со всех углов заголовки о предательстве. Нужно увидеть Амброзиуса и придумать, как осуществить все это. Когда Баллистер в очередной раз регулирует баланс протеза, начавшего немного барахлить, слышится громкий стук в дверь. Выключив музыку, он тянется к первой попавшейся вещи, чтобы использовать её, как оружие – меча теперь нет, придется брать все, что возможно, как в детстве. Кого там еще принесло?.. Его же не могли найти, верно? Оказывается, кое-кто все же смог.

***

Баллистер думал, что в тот самый вечер смог испытать самую сильную боль в своей жизни. Он ошибался. Когда Амброзиус поднимает меч, целясь острием прямиком в бешено бьющееся под темными латами сердце, что-то внутри Баллистера умирает беззвучно и мучительно.

***

“Потому что я люблю тебя” У него умоляющий остаться взгляд и тихий голос. В глазах – чистое и искреннее волнение. Баллистер ему не верит. В конце концов, Амброзиус всегда был хорошим актером.

***

Он теряет её. Почему он постоянно теряет всех, кого когда-либо любил? Каждое гадкое и грубое слово, сказанное ей, теперь звенит в ушах набатом, громко и на повторе. Никто из всех людей, спасенных сегодня, её не заслуживает. Он её не заслуживает. Едва переставляя ноги, Баллистер бродит вдоль стены, вглядываясь в каждый силуэт и вслушиваясь в каждый шорох. Может, пролетит над головой маленькая розовая птичка? Прихрамывая, выйдет из завесы бетонной пыли и дыма волчица? Змея, паучок, да хоть муравей, ему плевать, лишь бы хоть кто-то, кто был бы ей. Но нет никого. Только гаснущие искорки, не доживающие даже до момента соприкосновения с землей. Он потерял её. Тяжелая мысль обрушивается сверху невыносимым грузом. Баллистер падает на колени, не в силах держать сейчас этот вес, и чувствует мягкое прикосновение на плече. Ему не нужно всматриваться, чтобы понять, кто это. Сейчас плохо настолько, что получается только спрятаться в чужих объятиях, пережидая первый и самый сильный шторм потери. Баллистер не знает, сколько они так сидят, слушая далекие сирены подъезжающих машин пожарных и медиков. У разрушенной стены принимаются собираться люди и потрепанные рыцари, удивленно смотрящие на открывшийся пейзаж. Сейчас Баллистеру плевать, что там. Кое-как придя в себя, он отстраняется от чужого плеча и пытается подняться. Амброзиус помогает, подтягивая его вверх вместе с собой, но на этом их взаимодействие кончается, потому что Баллистер тут же делает шаг назад и отворачивается. Ему нужно уйти. Он не сможет справиться со всем этим сразу. И с Амброзиусом, и с тем, что Нимоны теперь…нет. Удается сделать только один шаг прежде, чем чужой голос настигает его. – Подожди, куда ты? Остановиться, ответить, не оборачиваясь: – Тебе зачем? Хочешь послать за мной еще один наряд? Звучит слишком зло. Он понимает это, но ничего не может с собой поделать. Быть может, не появись рыцари тогда, им с Нимоной удалось бы поговорить спокойно. Обсудить все, остыть, помириться. Ничего из этого бы не произошло. Она была бы жива. Да, он плакал на плече Амброзиуса три минуты назад, не сумев сдержать себя, но это не значит, что все забыто. Слышен позади громкий выдох и шорох шагов, когда Амброзиус обходит его, чтобы увидеть лицо. В темных глазах его странное выражение, когда он проговаривает: – Я никого не посылал, – не получив реакции, громче и увереннее, – я не делал этого, Бал! – Только ты мог отследить меня. – Я не-... – И что, мне теперь просто поверить твоим словам? – прищурившись зло, сжав сильно кулаки до фантомной боли в правой, давно отсутствующей конечности, – так же, как ты поверил мне, Амброзиус? Это заставляет человека напротив подавиться всеми словами, которые он явно собирался произнести. Глубоко вдохнув, он так ничего и не проговаривает, только продолжая смотреть больным виноватым взглядом. Баллистер собирается было сделать шаг, когда Амброзиус все-таки выдавливает из себя тихо: – Пожалуйста, Бал, я просто… Я только хочу сказать. Я только скажу и ты уйдешь, куда захочешь, хорошо? Просто послушай. Пожалуйста. Огонь из обиды и ярости чуть притихает внутри от чужого сдавленного тона. Он не должен мягчеть от вида разбитого Амброзиуса с тонной вины и раскаяния во взгляде, но и уйти, не выслушав, Баллистер не может. Он не может вот так уйти от единственного оставшегося в живых любимого человека. Все-таки остановившись и сохраняя значительную дистанцию, Баллистер ведёт устало плечом, жестом показывая, что слушает. Смотрит куда-то в сторону, на все еще витающую повсюду пыль, окрашенную сигнальными огнями опасности в красный. Все тело после чужих ударов ноет противно. Наверняка уже налились синяки. Он думает об этом отстраненно, замечая деформированный доспех на чужом плече. Амброзиусу явно больно сейчас – удар, погнувший прочный металл, не прошел бы даром. Удовлетворение, которое он должен бы испытать от этого факта, так и не приходит. Ему никогда не будет хорошо от боли Амброзиуса. – Я понимаю, что любые оправдания будут звучать глупо и жалко, – начинает тихо Голденлойн, – я должен был верить тебе и слушать тебя, но я… Я так запутался, Бал. Этот меч, твой побег, траур по королеве, а потом ты появляешься рядом с той, кем нас пугали с самого детства, и я просто… пытался делать правильно хоть что-то. – Быть хорошим рыцарем, м? В тоне Баллистера нет насмешки, когда он бросает угрюмую фразу. Это то, чему их учили – беспрекословно выполнять приказы. Реагировать молниеносно, защищать королевство и всегда быть на его стороне значит быть отличным рыцарем, кем Амброзиус и является. Когда-то Баллистер был таким же, пока ему насильно и болезненно не открыли глаза на недостатки всей системы. Приняв ответ за усмешку, Амброзиус чуть опускает голову, пряча лицо. Взгляду открываются растрепавшиеся и покрытые сажей светлые волосы. Баллистер вспоминает, как оставил его в темном переулке одного сразу после сказанной отчаянно фразы. Как, не ответив, даже нормально не взглянув, скрылся за углом. Явно не о таких признаниях в любви они мечтали. – Прости, – выдавливает Амброзиус, продолжая смотреть куда-то себе под ноги с крепко сжатыми кулаками, – я пойму, если ты больше видеть меня не захочешь. Я только хочу, чтобы ты знал, что я никогда не врал тебе о нас. Это никогда не было манипуляцией или игрой. Я… для меня это по настоящему. Он замолкает, видимо, сказав все, что хотел. Постояв еще несколько мгновений, Баллистер специально не смотрит на него, отворачивается и делает шаг. Затем еще один. И останавливается, услышав позади судорожно сдавленный звук. Ему не стоит оборачиваться. Не нужно смотреть. Следует быстро уйти отсюда, чтобы зализать в одиночестве раны и продолжить выживать. Он не может снова впустить внутрь кого-то – там и так все в разрухе и оставленных потерей ожогах. Однажды Амброзиус уже побывал в самом его нутре и что из этого вышло? Но ноги все равно не хотят шагать. Приросли к месту и не пускают дальше. Баллистер прикрывает глаза, вспоминает Нимону и думает о прощении. В памяти всплывают их вечерние посиделки и её клыкастая улыбка. Обида в глазах и тепло последних объятий. Он понимает, что больше не хочет оставаться один. Не после того тотального одиночества, от которого так долго пыталась избавиться она. Повернуться, увидеть ссутуленную фигуру в светлых доспехах, потерянно смотрящую ему вслед. Сделать несколько шагов обратно в тысячу раз легче, чем было уходить. Баллистер протягивает ладонь, чтобы коснуться пальцами светлых волос, пока в глазах Амброзиуса ярким спектром расцветает растерянность и робкая надежда. – Бал?.. Тихо и несмело, замерев под касанием словно в неверии. Выдохув тихо, Баллистер рассматривает его покрытое бетонной пылью лицо и покрасневшие глаза. Думает с горечью, что даже после всего, посреди разрухи и хаоса, в нем все равно осталась нежность. Сохранилось что-то теплое внутри. Хорошо ли это? Он не знает. Проговаривает только сдавленно: – Я не хочу уходить от тебя. И спустя пару секунд – крепкие объятия. Им обоим больно от них – под доспехами скрываются раны и гематомы, но никто не спешит отстраняться. Прикрыв глаза, Баллистер утыкается лицом в пахнущую железом и разрухой шею, чувствуя её приятное тепло. Амброзиус спрашивает мягко: – Пойдем домой? Баллистер может только кивнуть. Они добираются до снятой Амброзиусом квартирки глубокой ночью. Слишком уставшие даже для разговоров, просто заходят внутрь и принимаются стягивать тяжелые доспехи. От взрыва, к счастью, не пострадал водопровод в этой части города, хотя света и электричества нет. Неловко двигаясь на ощупь, Амброзиус выдает ему чистую одежду и парочку свечей. Раньше бы обязательно пошутил про интимную обстановку. Сейчас же все происходит в тишине, давящей и немного странной. Темнота даже спасает – они с трудом видят друг друга, и поэтому вызваться помочь обработать Амброзиусу пострадавшее плечо не так сложно, как было бы при ярком свете. Легко не видеть чужие эмоции и знать, что не видно твоих. Баллистер действует осторожно, специально касаясь кожи лишь пальцами руки и используя протез только для инструментов и лекарств. Закончив, он отстраняется, чувствуя, как засыпает на ходу от этого постоянного полумрака. Проговаривает устало: – Готово. Амброзиус ловит его за запястье, не давая отойти. Мягко сжимает, спрашивая: – Спасибо, а теперь ты. – А что я? – Бал. Баллистер повержено выдыхает. Тяжело, когда вы знаете друг друга настолько хорошо. Он увидел, что Амброзиусу больно, еще до взгляда на саму рану. По выражению лица, по движениям, по дыханию даже. Логично, что и Амброзиус читает его так же хорошо. Сил препираться нет, поэтому он просто стягивает футболку, открывая покрытую свежими синяками кожу. Правое плечо сильно ноет после ночных приключений и лазанью по огромной статуе. Футболка, как назло, цепляется за одну из деталей протеза, и Баллистер раздраженно цыкает, просто отсоединяя его, чтобы вытряхнуть одежду и нацепить обратно. Везение покинуло Баллистера давно, потому что именно в этот момент включается электричество. Яркий свет заливает комнату, ослепляя на несколько мгновений. Может, задействовали аварийные генераторы. Как следует проморгавшись, Баллистер убирает ладонь от лица, чтобы увидеть прямо перед собой Амброзиуса, в оцепенении уставившегося на то, что осталось от его когда-то правой руки. Вымытые светлые волосы без геля зачесаны назад, перевязанное пострадавшее плечо немного выпукло выделяется под футболкой. Осознав, что стоит перед ним с голым торсом со все еще запутавшемся в майке протезом, Баллистер делает шаг назад, издавая сконфуженный звук. Амброзиус шагает вперед практически одновременно с ним, продолжая пялиться на то же место. Это, вообще-то, не очень прилично. Баллистер знает прекрасно, что культя выглядит страшно – травма была получена не в лучших условиях, в еще более худших она заживала. Ему приходилось латать открывающиеся швы несколько раз, да и качественных заживляющих лекарств не имелось. Шрам получился грубым и неровным. Еще одно место в теле, которое он в себе ненавидит. И то, что Амброзиус стоит и пялится, делу не помогает. Баллистер хочет было сказать хоть что-то, когда вдруг происходит неожиданное – из разом повлажневших глаз Амброзиуса принимаются течь слезы. Протянув руку, он касается осторожно пальцами неровно стянутой кожи плеча. Шепчет сдавленно: – Боже мой, Бал, я… Мне так жаль. И, пока Баллистер может только стоять и молчать, не зная, как реагировать, Голденлойн приближается вплотную и склоняет голову, чтобы коснуться шрама губами. – Прости, – еще поцелуй, мягкий и теплый, с прохладой слёз и сожалений, – прости. Растерявшись, Баллистер поднимает левую ладонь, чтобы коснуться ей светлых волос, пригладить немного в успокаивающем жесте. Он не может ответить “ничего страшного”, потому что это было страшно. Он не может сказать “не твоя вина”, потому что слова эти будут ложью. Поэтому, сипло выдохнув от болящих рёбер, Баллистер проговаривает тихо: – Уже почти не болит, – чужие руки на это только сжимаются на поясе сильнее, поэтому он добавляет следом устало, – давай спать. Это работает – будто очнувшись, Амброзиус делает шаг назад и хватается за мазь. Той же марки, что когда-то лежала на кровати первокурсника Баллистера в один из не самых лучших его дней в Академии. Сколько времени прошло с тех пор? Как много изменилось. Засыпая на чужом диване, Баллистер думает, как бы Нимона отнеслась к Амброзиусу, и чувствует от этой мысли только тяжелую и неповоротливую боль.