Не сойти с ума

Почему я здесь? … Почему я здесь? Зачем пришел? Чтобы посмотреть, что натворил? Глупость какая. Он мертвый. Мертвый, мертвый — Живой. Нет, нет. Еще живой Живой. Он не умрет. Не во второй раз. Я не дам. Никто не умрет. Не позволю. Больше нельзя. Но можно ли считать смертью смерть уже мертвого?.. Если мне придется видеть ее, вероятно, точно да. У Басена бледные, впалые щеки. Его кормят одними зельями. Он голодает. Я чувствую этот ледяной голод тоже. Бесконечная дыра в груди, утягивающая в себя все. И ничто не помогает. И не поможет. Никакая еда, никакие лекарства, никакое тепло. С каждым днем кожа белеет. Это же неправда. Просто пудра. Просто снять рукой. Я прикасаюсь к щеке. Она твердая, как фарфор, и все же поддается, проминается. Где надавливаю, становится совсем прозрачно-белой. Но на пальцах не остается порошка. Это действительно кожа? Такого цвета? Нет, такого цвета она только у мертвецов… А он хоть и Живой, но жив ведь. На нем нет крови. Грудь поднимается. Он дышит. Он жив. Значит, это неправда. Просто у меня пальцы все в крови и оплавившейся коже. Пудра растворилась, вот ее и не видно. Тишина. Глухая. И воздух густой. Это плохо. Басен слаб; у него на груди сидит черненок, Дьявольский прихвостень, и вьет свою паутину, и давит всем весом. Утянуть за собой хочет, как и всех больных, будущих мертвецов. Но Басен не будущий мертвец. Не будущий и не мертвец одновременно. Он Живой. Басену тяжело дышать и так. Нужно открыть окно. Станет легче. Должно стать. Но докторишки — дураки — скажут, что он простынет. Закроют обратно. Что же делать? Дьявол, руки дрожат. Я слышу, как она дышит мне в затылок. Ты — Она или Смерть? Если Смерть, уходи, здесь пожинать уже нечего. Меня заберешь потом, я сам приду, поверь, уж шанса то не упущу. А если Она… Тогда… мне позвать панка? Нет, не панка, Хана. Да. Он поможет. Одного вздоха хватает. Одной мысли. Или, может, я позвал его вслух, сам не ведая. За себя я уже не ручаюсь. Тем не менее Хан здесь. Он пришел. И это — главное. Хан не спрашивает, нужно ли мне что-то. Так делает старик. Он не всегда действительно имеет это в виду: часто сам без слов понимает, что нужно, или понимает, что не нужно ничего, и вопросом помогает вернуться из мыслей. А Хан просто молчит, стоит плечом к плечу, показывает, что рядом, и греет. Это немного. Этого явно не хватает, чтобы насытить голод. Но человеческое, живое тепло успокаивает дрожь, и отступает запах ликорисов. Ледяное дыхание на затылке пропадает. Сказать… Нужно ли что-то сказать? Можно ли говорить? Словами не высказать этого. Это существует вне слов. Вне понимания. Я говорю «Это» и знаю, о чем я, и другого названия Этому нет. Хан тоже понимает. Я смотрю, и он видит. Он тоже чувствует. Мы видим и понимаем Это во взгляде друг друга и словах только потому, что чувствуем Это и без них. Это рядом, но где-то глубоко. Чтобы достать, придется вскрыть грудную клетку. А там темно, как в аду, и много липкого, густого и тягучего. Пальцы завязнут, так и не достав сердце. А сердце скользкое, склизкое, гляди — уронишь, и обливается кровью. Говорить ничего нельзя. Нельзя нарушать тишину. Все безмолвно. Безмолвна мебель, воздух, свет, пыль, тела. Басен срастается с комнатой. Они — едино слитый временем, как кузнецом в печи, пейзаж. Он не шевелится, он похож на окружение, на простыни, на которых лежит, такой же белый и плотно-пустой. Он… не шевелится. Он не шевелится?.. Он не шевелится! Дьявол! Я срываю одеяло с его груди. Вздымается? Вздымается ли? Должна, должна! …Вздымается. Едва видно, едва слышно. Дышит. Дышит; как Живой, но дышит. Все хорошо, все нормально. В него столько зелий влили, что беспокоиться уже слишком. Остается только ждать, не чувствуя ничего, и не думать. Не знаю отчего, но касаюсь своей руки. Той самой, что была сломана в первый день. В первый день… Как давно, но недавно это было. Как бежит время. Пальцы покалывает. Моя рука в порядке. Шевелю ей — и она слушается. Здоровая, целая, невредимая. И Басен тоже поправится. Кожа под прикосновением плавится с удвоенной силой. Маслянистая жидкость остается на подушечках. Или это обычный пот? Не стоило приходить. Но и не прийти нельзя было. Пора. Есть дела. Нужно проведать волчонка и заодно бабочку, потом связаться с магессой и еще наведаться в центр, если туда пускают. Хотя если нет, то, в общем-то, все равно. …Я просто оправдываюсь, чтобы не находиться здесь ни секундой дольше. Мне кажется, я задыхаюсь. Совсем нечем дышать. Но они скажут, что хорошо, наоборот: тепло и без сквозняка. Но как может быть хорошо тут? Басену только хуже станет. Я, кажется, гнию. Тем больше, чем дольше нахожусь в этой комнате. Медленно; плавлюсь и тухну. От меня распространяется ужасная трупная вонь и мешается с ликорисами. Блевотная смесь. Нет, правда пора. Я же не хочу все испортить. Панк Хан следует не больше чем в двух шагах позади. Как тень. Старик существует в тенях, нависает, как тень, из теней собирается и в них же растворяется по необходимости. А Хан — сам тень по природе, но тень исключительно моя. Верно волочащаяся под ногами, но не мешающая, не отходящая ни на шаг. На улице стоит туман. Город не плачет по жертвам проливными дождями. Скорбит, отдает молитвы Покою и молчит. Старается быстрее скрыть, забыть. Сейчас утро? Неужели? Рассвет едва дребезжит яркой полоской по краю неба, но уже достаточно светло. Не помню ночь совсем. Знаю, что не спал, а что делал, не вспомню. И как оказался в чужой спальне, нашел ее среди десятков других — тоже. Прохладно. Я ежусь. Но это даже приятно. Может, я бы и уснул на ходу без этого. А может, и нет. В любом случае все лучше затхлой, больной комнатушки. На плечах тяжело. Это груз. Это ответственность. Это вина. Басен выйти оттуда не сможет. Он не сможет сбежать, как я; а я сбежал. … На самом деле это обычный плащ. Он теплый и пахнет солнцем, трудом и кожей, совсем немного кровью и гарью. Запах Хана еще не успел напитать его до конца. Это черное полотно, защита — от миров внутреннего и внешнего. — Спасибо, — на это раз даже мысли не появляется, стоит ли сказать. Просто говорится. Само. Мой язык — мое тело — часто мне не принадлежит. И я не могу ничего поделать, кроме как смириться. Хан, конечно, не замерзнет. Он мастер меча в конце концов. Какими бы ни были условия, все переживет. А я замерзаю. Эта бесконечная дыра холода, голода и темноты. Ее не накормить роскошным обедом, не залить вином, не подсветить солнцем и не утешить пледом. Но плащ почему-то помогает. Все не пропадает, но становится тише. Тепло. Легко. Хорошо. Хан смотрит безотрывно на меня. Неужели я никогда до этого не благодарил его? Да, должно быть. Я ведь поганец «благородный» такой, что все как данное воспринимаю. Среди Этих не принято благодарить кого-то простого. … А я теперь среди Них?.. С каких пор? Да, в общем-то, по большому счету, всегда. Был, есть, буду — это клеймо, от него не избавиться. Так же, как не избавиться от крови на руках, от этих алых волос. Я весь оклеймен, сплошь и поперек. Я протягиваю руку в пустоту. Одна только кисть старика собирается из теней, вкладывает в хватку бутылку и растворяется вновь, чтобы не мешать. Он понимает по жесту, всегда понимал, большего и не надо. Старик — идеальный дворецкий. Может быть, даже чуть больше. Всегда рядом — и так ненавязчиво и привычно, что я порой забываю, что так было не всегда. Что он ушел. И уйдет вновь. Старик не обещал не уходить, он не сказал ничего; мы вообще толком и не общаемся. Как будто я умею говорить хоть с кем-то. Понимают меня только те, кто понимают тишину. Я подумал предотвратить его уход тем, что уйду первым туда же и прихвачу всех причастных с собой. Но это попытка лечения симптома, не причины. Я должен заглянуть в его глаза. Но он приходит и уходит слишком быстро. И я слишком боюсь увидеть в них то, что ожидаю, чтобы остановить его и рассмотреть как следует. По нему видно и так, без глаз, по поведению, жестам, интонациям, взглядам: он скоро уйдет. Не хочет, но должен, и должен условно добровольно. Это хуже. Это значит, что он не предатель. И злиться мне остается только на себя. Все тело слабеет. Слабость, призрачная, белесая и эфирная, охватывает колени. Такой силы в ней не может быть; но, как ни парадоксально, она вытягивает силу из меня, чтобы лишить меня сил… Ха-ха. Какой бред. Я присаживаюсь под ближайшее дерево на колючую траву. Запрокидываю бутылку прямо в глотку. Не хочу чувствовать сладости. Нужно просто смыть тошноту. В голове вновь немеет — тысяча тонких иголочек, розовых шипов; заржавелая пыль и свежие бусины крови. Мир кружится, и одно только чудо удерживает меня от того, чтобы последовать за потоком. Хан садится рядом. Его плечо — опора, но его взгляд заставляет все вокруг нестись с удвоенной скоростью. Я хватаюсь пальцами за него, висну на жесткой ткани, на ремнях. Складки отпечатываются на коже, под ногтями щиплет от натяжения, в носу саднят сосуды, вот-вот лопнут. Я утыкаюсь носом в запах; глубже, в легкие, под темноту закрытых век, в самую душу… если у меня она есть. Вдох — выдох. Выдох — вдох. Раз, два, три, четыре. Отпускает. В кровь доходит алкоголь и запах, и она больше не кричит. Дьявол. Ха-ха. Что я наделал? Что я только что сделал? Пха-ха-ха-ха! Дьявол меня раздери! Меня сгибает пополам, как при тошноте, но я хватаюсь за живот от смеха. Ха-ха-ха-ха! Дьявол, Господи, я… С каких пор кожа не кипит? С каких пор кровь замолкает так просто? С каких пор я так отчаянно хватаюсь за какой-то там запах? Он ведь даже совсем не похож; да, гарь и кровь, но он вдруг такой горячий, обжигающий, совсем не холодный, не безнадежный. Нет. Он всегда таким был, не «вдруг», почему я замечаю только сейчас? Почему тогда это работает, успокаивает? С каких пор я так близко, рядом к панку?.. … Я… Кажется, я влип. Дьявол.