Не сойти с ума

В последние дни предчувствие уже просто-напросто кричит, что нападение на носу. Вообще, это очень неудобно. Я вынужден сидеть на иголках и ничего не делать, так как знаю слишком мало. Мне перевязали руки с ногами да так, что нельзя ничего сделать, только кожу стирают заусенчатые веревки. Воистину, невежество — великий грех человека. Я чувствую, будто плыву по болоту. Вроде бы, где-то вдалеке есть конец, берег. Может быть, там будет жизнь. Даже если там никто не ждет. Но будешь барахтаться, всего одно лишнее движение — и потонешь. Затянет за милую душу. Пальцы сами собой собираются в кулак. Так они пытаются скрыть и от меня самого безудержную дрожь. Но я прекрасно знаю. Все-таки онемение медленно распространяется от них выше. Или окоченение. Немного неприятно покалывает и постепенно забирает контроль над телом. Боюсь, в одно утро не смогу шевельнуться и открыть глаза. Но, в общем-то, это маловероятно. Я, скорее всего, умру раньше. … По крайней мере, я заканчиваю записную книжку, подписываю и, застегнув лентой из красной кожи, убираю до поры до времени с глаз долой. Не то чтобы я много что вообще могу сделать… Следующим я пишу письма — самое тяжелое. Хену и в столицу: родителям, Басену и Лили. И — наконец, ха! — рекомендацию старику, чтобы премировали как следует. Или хотя бы не выгнали за то, в чем вины его нет: решение то исключительно мое. Как все-таки долго я не мог решиться. Они отправляются со специальным гонцом и запретом на телепортацию. Такие есть: иногда нужно, чтобы случайно не сбить наложенную на посылку магию. Это все должно будет дойти как раз в подходящий момент. Когда будет уже поздно. В предпоследнюю очередь я разбираюсь с той союзной силой, что находится не под прямым подчинением. Магесса. В отличие от старика или Хана, которые исполнят любой приказ без вопросов, ее обязанности нужно обговаривать заранее. И, более того, преподнести их так, чтобы ей и самой было выгодно. В концов концов, ничто никогда не мешало ей придумать оправдание и отказаться. Она это умеет. Это должен уметь любой человек, замеченный хоть немного в политике. На время разговора я выпроваживаю из комнаты всех и убеждаюсь, что никакого Хана, старика или графского шпиона за дверью не стоит. Никто не должен услышать. Только когда маг, подключивший устройство связи, уходит достаточно далеко и я уверяюсь, что в стенах нет ушей, начинается разговор. — Молодой мастер, — она улыбается, увидев позволение говорить. И внутри становится так неприятно. Склизко. И жарко. Раздражает. Вдруг хочется разодрать ее губы, потому что ничего смешного или хорошего в происходящем нет. Это, вроде как, естественно — хотеть потопить с собой остальных. Ощущение, что я снова жив, что я все еще человек, посылает мурашки к кончикам пальцев. Но нельзя ему поддаваться. Я выдыхаю. Вдох — выдох. Выдох — вдох. Вновь внутри пусто. Мертво. Больше ничего. Я снова могу говорить. Быть живым — человеком — иногда мешает. … … … Магесса теперь — по сути, мое ходячее завещание. Исполнитель последней воли и ее распространитель, так сказать. Просто никто больше на выполнение этой задачи не годится. Графская чета занята бессознательным Басеном. Раньше времени беспокоить ни мачеху, ни тем более графа нельзя, иначе заподозрят что-нибудь и порушат все планы. По той же причине нельзя это поручить бабочке или кому-то из слуг. Хотя что там «заподазривать», я же чуть ли не напрямую признаюсь! Каюсь. Грешен. Волчонок еще маленький. Дети должны оставаться детьми. Да и к его с магессой тандему, как к людям малознакомым, вообще обращаться не хотелось. Так сложилось… В случае выбора между ним и его старшей выбора и не стоит, собственно говоря. А Хан и старик мне нужны в бою, а не гиперопекающими и ограничивающими меня. Как у меня, оказывается, мало знакомых. Тех, с кем я как минимум могу говорить. А попросить, не торгуя, — и вовсе нет. В итоге и получилось: или магесса, или записка, которую еще едва ли найдут и послушают. А магесса выполнит: у нее и долг, который никак по-другому не загладишь, и совесть есть. Конечно, нужно было видеть ее лицо, когда я буквально признался в том, что готовлюсь к собственной смерти. Не уверен, что это считается за самоубийство, но реакция у нее была именно такая. Все-таки совесть и сочувствие в ней действительно присутствуют. Зачастую это, правда, приносит больше проблем, чем пользы. …Я не хотел бы умирать. Умирать больно, одиноко и страшно. Все люди хотят жить — некоторые просто хотят умереть больше, чем жить. Я очень хотел бы, честно, тоже. Даже если у меня нет особых причин для этого, даже если в продолжении существования нет смысла, даже если я видел Смерть много раз. Это не имеет значения. Она от этого меньше не пугает. Подумать только: один миг — и все. Совсем. Остается обычная бездушная кукла, труп, не более чем вещь. Так просто все заканчивается. И потом ничего нет. И тебя больше нет. Как никогда и не было. Это, мягко говоря, жутко. Однако на войне всегда умирают люди, и глупо полагать, что это не можешь быть и ты. Тем более будет лучше, если умру в этом случае я. Вся польза от меня все равно теперь хранится в записной книжке в виде всех моих знаний о будущем и возможных вариантов решения. Помимо этого, там, правда, написано и это глупое прощание с извинениями… Надеюсь, это не испортит всего впечатления. Не знаю, зачем я все же его внес. Но, ну, что есть, то есть. Дело в том, что я не хочу видеть, как кто-то снова умирает. Это эгоистично, но так… наверное, так будет легче. Будет легче, если я умру первым. Жертв не удастся избежать в любом случае, а видеть я их не хочу. Да, я говорил, что запах войны мне привычен, что он успокаивает и все такое. Я помню. Да и от слов не отказываюсь. Но я знаю, что, несмотря ни на что, отдам все, чтобы не переживать это все снова. Особенно заранее зная, что все умрут, и не имея возможности ничего поделать. Беспомощность — отвратительное чувство. И вот я так бесстыдно от нее убегаю, убегаю от всего, что не могу контролировать и с чем не могу справиться, как будто это единственное решение. Но решений всегда бесконечно много, если действительно захотеть. Просто я трус и слабак, как и всегда. Просто я уже сдался. А значит, проиграл. … Вместе с распоряжениями и инструкциями я передал магессе через старика две пространственные сумки. Благодаря дымовым устройствам и устройству невидимости, лежащим в одной из них, она сможет в экстренной ситуации обезопасить и себя, и волчонка. Или, может быть, жителей — и, не беспокоясь о их благополучии, отправиться по своим делам. Указывать ей, что делать, с тем, что было выдано для увеличения долга и чтобы она точно не могла отказаться, было бы… как минимум странно. Но я все же уверен, что, как бывшая кронпринцесса, магесса что-нибудь да предпримет в отношении простолюдин. Так что обойдемся и без лишних приказов. Пусть считает, что это ее собственная добрая воля. В качестве «бонуса», о котором я не сообщил, в первой сумке также лежат магические бомбы и камни и зелья исцеления. Но они понадобятся только в экстренной ситуации или уже после боя. Они мне теперь ни к чему, а магесса найдет им достойное применение. А если бы рассказал о огромном запасе маны под боком заранее, она бы непременно рванула на передовую. Мне ее смерть не нужна. Вторая сумка отведена под купленные за это время центнеры мяса, хлеба и соли. Их она раздаст «нуждающимся». Опять же, тут уж ей остается решать, кто к ним относится. … Вот и все. Осталось самое последнее. Я назвал написание писем самым тяжелым, но, может быть, это в сложности не уступает. Я верю, что Хан «подарок» примет. И не откроет прежде названной даты. Но, боже, насколько нужно быть отвратительным человеком, чтобы называть это «подарком». Могу ли я вообще зваться человеком, поступая с кем-то так? Нет, пожалуй, я давно перестал им быть, ха-ха. Я же не дурак. Я знаю на опыте, что переживать смерть близких немногим менее тяжело чем невозможно. И не слепой, чтобы не видеть, что я близким ему стал. Как и… Нет, это уже, наверное, не так важно. Это никогда не было важно. Что бы ты ни делал, как бы ни любил кого-то, Смерти все равно. Смерти все равно, даже если любит кого-то она сама. Святая ее умерла, да и друг ее тоже. Все едины перед лицом Судьбы. Или я просто пытаюсь убедить себя в этом. Смириться. Сказать, что не было выбора, чтобы не было так страшно и стыдно. Ха-ха. Как же я все-таки жалок… — Хан, подойди, — он вздрагивает, оборачиваясь. Взгляд сам собой сползает на висящие на поясе ножны. Выглядывающий из них рубин, как глаз, наливается черным. Кажется, я впервые зову его по имени. А говорил, что не придется. Соврал. Как и всегда. Я сжимаю книжонку до побелевших костяшек. Дьявол. Такими темпами испорчу кожу ногтями. Но расслабиться на выходит. Я протягиваю Хану записную книжку и усилием воли заставляю хватку ослабнуть, чтобы ему не пришлось ее выдирать из моих рук. Это было бы странно, очевидно. — Не открывать до завтра, ясно? До завтра. Только до завтра. Ты же сможешь? Конечно, сможешь. Ты же не я. Но все закончится сегодня, я чувствую. Смерть дышит в затылок. Холодная капля стекает по шее. Слишком холодная, чтобы быть потом, недостаточно горячая, чтобы быть кровью. Кто-то, верно, плачет. Но на самом деле некому. Просто я снова подпускаю сумасшествие — себя — слишком близко. Я треплю Хана по волосам — он вспыхивает. Ожоги на руке молчат. Все хорошо. Осталось совсем немного. … Я вглядываюсь ввысь. В глаза будто щедро сыпанули песком. От долгого нахождения под солнцем я начинаю плавиться и тухнуть. Трупный запах усиливается так, что хочется блевать. Но сегодня нельзя уходить в прохладную комнату. Нельзя прятаться. Стоит тишина. Слышно даже, как лучи пронзают воздух. Небо расчерчивает первая россыпь черных точек. Их едва видно, и никто не обращает внимания. Все вокруг по-прежнему тихо и мирно. Обычный летний день, да? Кажется, я улыбаюсь. Я касаюсь губ — догадка верна, и оттого ухмылка, оскал, расползается еще сильнее. — Хан, — он смотрит на меня так же, как и всегда; как верный пес, готовый сорваться хоть на край света, и это больно, — нужно собраться. Нужно собрать все силы. Всех. Собраться в кулак. Может быть, тогда хотя бы у остальных будет шанс. … Небо закрывают живые тучи. Темнеет. Крики виверн лопают барабанные перепонки. Раздается свист, и появляется их предводитель — в блестящих на солнце доспехах он выглядит почти святым. Господь пришел забирать свое. Воздух наполняет густая смоляная вонь. Я слышу, как надрывают горло люди — как разрывают горло людям. Это все кажется таким далеким, нереальным, как когда все только началось — сейчас все и правда начинается, да? — и близким, исходящим от сердца. Кричат не они. Кричит моя кровь. Ладонь обжигает эфес рыцарского меча, приводя в чувство. Пытаясь. Но это лишь приводит в чувство холод, сжимающий внутренности в своих тисках. Я давно не держал ничего тяжелее пера, но рукоять лежит как влитая, привычно оттягивая к земле. Будто ей всегда там было место. Как и крови на моих руках. Они только ждали, чтобы вернуться — занять свое законное место. Да, я никогда не менялся. Именно поэтому мои волосы такие же красные, как тогда. Я делаю шаг навстречу. Один удар — и я рухну с городской стены. Я в невыгодном положении. Но это положение позволяет сделать то, что стоит всего. Пусть это не мудак. Но частичка его во всех них есть. До него дойдет, он узнает. Пусть так. Да и плевать, кто стоит за спиной. Спину того, кто убил их, я узнаю из тысячи. Я деактивирую устройство невидимости. И по мере возвращения телесной оболочки змеиные глаза раскрываются шире. Я улыбаюсь; улыбка не сходит с моего лица с самого начала. Всего один раз. Всего один удар. Мне не победить, знаю. Но этого хватит. Меч пронзает плоть, словно масло. Меч в моих руках всегда служил только одной цели, и он живет ей сам, двигается сам, куда лучше, чем то, как смог бы направить его я в своих лучших мечтах. Что-то врезается в мою грудь в ответ. Змеиные глаза совсем близко. Они, сузившиеся, смотрят в самую душу. Хорошо, что у меня ее нет. Я просто сошка. Солдаты не люди, ты и сам знаешь, змеиный командир. Уебок. Сказать вслух не дает кашель. Я сам себе добровольно вспарываю глотку и смеюсь. По подбородку течет терпкое вино. Лучшее вино в моей жизни. Секунда ничего — и меня врезает в землю, пропахивая мной след в несколько метров. Поднимается пыль. Когда она оседает, я наконец вижу небо. Светлое, голубое летнее небо. … Наверное, я все же сын своего города. Настолько искаженное видение искусства могло сформироваться только здесь. А может быть, я всегда слишком любил разрушение. Куда больше, чем созидание. Потому что это единственное, на что я способен. И все. Вот так все кончится? Правда, что ли? Нет, не должно, пожалуйста, не сейчас, говорит что-то — что-то, что все это время отчаянно хотело жить — потому что это что-то, в отличие от меня, слышит гул за пеленой. Там, за этой пеленой, есть Хан. Разлепив глаза, я вижу, что он что-то говорит, трясет меня, прежде чем его останавливает морщинистая рука старика. Да. Все закончилось. Оставьте меня в покое. Если будете трясти, то потом придется тело отмывать от тошноты с кровью. Лишняя морока никому не нужна. Я все еще кое-как вижу, но уже не чувствую. Потому что тело уже не мое. Оно — просто вещь. Просто труп. … Мир не съеживается до просяного зернышка. Никогда не верил в это. Но фиолетовые гематомные пятна, как когда долго смотришь на солнце или яркий свет, медленно расплываются поверх всего. Пожалуй, я действительно смотрел на «белый свет» больше положенного. И становится темно. Одновременно холодно и блятски горячо. В последний момент я чувствую чьи-то руки, сжимающие мои плечи, и горький запах горелой мертвечины.