По наклонной

      С детства Антон уяснил одну вещь — ему нужно быть спокойнее. Когда родители говорили ему тише смеяться, не разговаривать слишком быстро или медленно и в целом советовали больше молчать, Шастун мотал на ус, делая всё, чтобы быть хорошим сыном. Он был убежден, что маму с папой расстраивать нельзя, ведь они так заботятся о благосостоянии мальчишки, так любят его. Да, так и думал: у них любовь такая, не похожа она на отношения в других семьях, она особая.       Так думал и верил.       Разговоры с мамой или папой у Антона всегда были только об учёбе: сегодня, вот, пятёрку получил, а вчера сочинение писали, но пока что оценки нет, так как учитель еще не проверил. И больше — ничего. Ни об увлечениях, ни о прочитанной интересной книге, что вызвала бурю эмоций, ни о рисунке, над которым Шастун трудился четыре дня, чтобы получилось что-то стоящее. Ни разу не обмолвился о своём лучшем друге, с которым случайно познакомились в столовке, перепутав стаканы с компотом и соком. А это ведь был единственный товарищ, который не смотрел на мальчика косо, не говорил, что он молчаливый или какой-то странный. Просто принимал его таким, какой он есть. Но приходилось всё скрывать, чтобы не расстроить родителей.       Все свои хобби парень с детства прячет под амбарным замком. Это, конечно, метафора. Замок на самом деле далеко не амбарный, а кодовый, маленький, как на чемоданах, нацепленный на коробку из-под шахмат. А она спрятана на дне ящика для белья и на всякий случай застелена куском фанеры, чтобы точно никто не нашёл. Потому что, по мнению отца, «нужно заниматься не всякими художествами и стихами, а химией, физикой и высшей математикой». Знали бы тогда родители, где их сын будет после выпуска из школы, какой такой химией и физикой займётся.       Всё, что Шастун помнит с семи лет до тринадцати — вечные уроки и репетиторы. Никаких дополнительных спортивных занятий, никакой музыки, никаких развивающих воображение заданий. Только скучные «технарские» упражнения из задачников, от которых ужасно тошнило, причём даже физически.       Но в тринадцать всё же что-то изменилось. Антон решил, что можно перестать быть пай-мальчиком и начать ставить цели, делая вызовы самому себе, а все свои «достижения» записывать в личный дневник. Эта идея так будоражила воображение, что Шастун не стал тянуть с ней. Как в песне поётся: «я возвращался со школы, тогда меня осенило, что будет, если не слушаться? Что будет, если попробовать?».       Так, на одной из страниц тетради он написал: «завтра прогуляю уроки и совру родителям. Я не такой и паинька, как они думают». И ведь получилось! Подросток пришёл домой в то же время, во сколько обычно возвращается после шестого урока, а учителя не звонили ни маме, ни папе, потому что он сумел подделать их почерк и отправить сообщение с написанным на листе предупреждением о том, что «Шастуна Антона Андреевича не будет в школе 25.07 по семейным обстоятельствам». Прокатило. Парень был вне себя от радости и весь оставшийся день ходил довольный, скрывая каждую секунду накатывающую до ушей улыбку от мамы и папы.       В четырнадцать бунтарская душа решила сбежать из дома. Тогда Антону надоели постоянные уроки и занятия, надоели разговоры об учёбе и умные вопросы от отца, который постоянно пытался проверить знания своего сына по школьным предметам. Надоело задыхаться в собственном доме, который должен быть убежищем со стенами из любви, понимания и заботы. Вот так просто собрал все вещи, дождался, пока родители уйдут на работу утром, а сам быстренько слинял. На звонки не отвечал, на сообщения — тем более. Только Димке, своему лучшему другу, написал, что с ним всё в порядке, нервничать не стоит, он гуляет по городу, катается на автобусах и вернется только к утру, если выживет. Последнее, конечно, добавлял в шутку, из-за чего Дима звонил и орал в трубку, мол, это не шутки, это не смешно.       Как только Антон вернулся утром домой, ему, конечно, влетело от родителей. Стоило ему только ступить на порог квартиры, как отец сразу ударил ремнём, даже не глядя, куда бьёт. Тогда кожаное изделие задело щёку, оставив кровоподтёк, а после такие же были на руках, потом на оголённой спине, шее и ногах. Что самое странное, Антон не плакал от сильной боли, только стискивал зубы и отвечал на вопросы отца, который спрашивал, «всё ли придурок понял». Но слёз не было, потому что его учили не реветь. Если бы не сдержался, весь день бы провёл в углу, стоя коленями на крупе.       И либо парня ничему жизнь не учит, либо уже слишком сильно разошлась душа бунтарская, но в пятнадцать лет Антон проколол себе ухо. Правое. Тогда осознал, что не нужны ему загородный дом, невеста и дети, о которых маленький Антошка мечтал каждый вечер перед сном. И девушка не нужна. Осознав свою ориентацию, проткнул мочку швейной иглой в доме Димки, вставил купленную в ларьке серёжку из нержавеющей стали и ходил всё перед зеркалом красовался.       Потом дома опять люлей получил, потому что у родителей не спросил. Нет, ну а на что они надеялись, когда их сын просил написать разрешение на прокол уха, а они не дали и сказали, что парни не должны уши прокалывать? Вот он и решил, что ему срочно надо сделать это самому. Надоело быть мальчиком, который постоянно слушает своих маму и папу, которые с детства с ним не играли и разговаривали только о школе. Ну или вовсе не говорили, наказывая за проступки молчанием. Тогда парень думал, что лучше бы снова избили ремнём, потому что тишина убивала.       И вот шестнадцать. Тот роковой год. Пятое апреля. Антон, уверенный, что его никто не видит, стоит у дерева вместе со своим парнем и неспешно его целует. После улыбается ласково, нежно, смотрит в глаза напротив со всей любовью и крепко сжимает руки на плечах возлюбленного. Обещает, в сотый раз, наверное, что обязательно они вместе переедут в Штаты, как только им стукнет восемнадцать. Оба счастливо мечтают об этом, но одному из них приходится пересмотреть свои планы и в принципе всю дальнейшую жизнь, начиная с этого самого дня.       Антон открывает дверь квартиры, надевая маску самого спокойного и равнодушного ко всему в мире человека. И тут-то начинаются качели-карусели с криками, матами и битьём.       — Ах ты мелкая тварь! — Кричит мать, ударяя сына ремнём со всего маху по лицу.       Шастун отшатывается, морщится от боли и пытается скрыться в своей комнате, закрывая дверь, но мать идёт следом, распахивает ее, требует раздеться, стоит на своём и просит делать всё живее, пока Шастун медленно стягивает с себя тёплую толстовку. Понимает, что наказания не избежать. Не важно, за что, почему, не стоит пока что знать, иначе еще больше разозлит свою мать. Потом просит. Пока что надо надеть ещё одну маску — самого послушного сына на свете.       — Штаны тоже! — Продолжает требовать женщина, но Шастун машет головой. — Я что тебе сказала?!       — А я говорю нет! — Повышает голос Антон. — Мне на жопе ещё над уроками сидеть в вашем проклятом доме! Ты так и будешь стоять? Переходи уже к наказанию, только скажи сначала, за что!       И смотрит без страха в глазах, с вызовом. Лицо красное, как и уши, от злости и несправедливости. Через несколько секунд он пожалеет о своём вопросе, так как уже видит, что мать начинает закипать, становясь вся пунцового цвета.       — А ты не понимаешь?! — Женщина замахивается и ударяет ремнём по рукам, которые Антони успевает выставить прежде, чем изделие снова прилетит по лицу. — Ты, пидорас, с парнем каким-то сосался. Мы тебя этому учили, сучёнышь?! — И снова удар. Намного сильнее, чем был до этого. — Поворачивайся и ложись, придурок! Выбью из тебя всю эту херню твою, живого места не останется!       Антон понимает, что деваться ему некуда. Улыбается, глядя матери в глаза, закусывает нижнюю губу и покорно ложится на пол лицом вниз. Зажмуривается сильно, кулаки сжимает, укладывая руки под подбородок. Знает, что сейчас на спине снова не останется ни одного места бежевого оттенка. До этого, конечно, раньше не доходило, но и таких косяков не было. Шастун думает, что это не сравнится даже с побегом из дома и проколом уха. Да ни с чем это не сравнится! Кажется, что если бы он взорвал автобус с кучей пассажиров, его бы просто обматерили, но ни в коем случае не били.       — Раз! За то, что ты, педик, целовался с этим ублюдком, — уже хрипит женщина, ударяя ремнём по голой спине. — Два! За то, что ты уродился таким ебаным сопляком. Три! За то, что тебя воспитывали и давали самое лучшее, а ты оказался недоразвитым. Четыре!..       Дальше трёх Шастун уже не слышит ни одного довода. В голове придумывает план, как бы сбежать из этой квартиры, из этого дома, в котором его детство состояло из издевательств. Нет, это не любовь родителей. Давно уже это понял. Антон думает про себя, что он жертва, что у него стокгольмский синдром, потому что любил таких тиранов. Поэтому теперь не важно, куда бежать и на какое время, главное — дальше отсюда.       — Десять, маленький выродок! — Заканчивает мать. — Поднимайся и в глаза мне смотри. Если хоть одна слезинка есть, снова попадёт тебе, выродок.       Шастун, корча лицо от боли, медленно поднимается, поворачивается к матери, смотрит ей прямо в глаза. С ненавистью и вызовом. И ни слезинки нет, хотя реветь хочется ужасно. Да даже не реветь, а выть, чтобы этот вой уже кто-нибудь услышал. Чтобы кто-нибудь понял, как ему больно, как ему тяжело здесь жить. Как ему невыносимо, душно, как он задыхается в этом пропитанном ненавистью пространстве.       — И как же вы меня воспитали? Мужиком? Это не помешает мне чпёхать других мужиков в задницы. А может это они меня будут чпёхать, а? — Шастун опять улыбается и успевает увернуться, убежать в ванную, прежде чем женщина очнется от шока и переварит сказанное.       В ванной Антон находит лишь одно спасение — канцелярский нож, оставленный им самим в прошлый раз, когда он открывал коробку со средствами для мытья полов, зеркал и стен.       Никогда Шастун раньше этим не занимался, но сейчас спасение он видит только в жёлтом ноже. Антон облокачивается на холодную ванную, снова зубы стискивает, потому что кровоподтеки огнем горят, а эмаль кажется ледяной. Он проводит остриём по коже на предплечье, понимая, что по сравнению с ремнём, это — лучше. Во много раз. Потому что эту боль он причиняет сам себе. Тут во всём сам виноват. Самостоятельный мальчик.       — Чтобы через пятнадцать минут тут духу твоего не было! — Кричит женщина из-за закрытой двери. — Чтобы я больше тебя никогда не видела. Чтобы отец тебя больше не видел, пидорас ты ёбаный! Всю жизнь нам испоганил!       Антон закусывает губу, берет салфетки со стиральной машинки, накладывает их на предплечье. Затем роется в корзине с нестиранным бельём, находит чёрную водолазку, в пешке накидывает её и выходит их ванной, не забыв положить канцелярский нож в карман джинсов.       — Рад буду съебать отсюда, — шипит Шастун себе под нос, заходит в свою комнату и кидает вещи в спортивную сумку, учебники складывает в школьный рюкзак, между делом успевая написать Диме о том, что поживёт у него пару-тройку недель, пока не найдёт, где ещё можно перекантоваться. Просит не звонить, потому что объяснит всё, как только приедет.       Оставшись наедине с собой и собранными вещами, Антон напоследок окидывает взглядом свою комнату, вздыхает, понимая, что больше никогда сюда не вернётся, а после достаёт личный дневник и записывает туда всё, что произошло всего лишь за один день.       Только потом Антон уходит, надевает в прихожей куртку, кидает простое «прощай» и убирается из квартиры быстрее, чем мать успевает крикнуть фразу, от которой ни холодно, ни жарко: «ты мне больше не сын!».       Перед самым подъездом, когда Шастун уже успевает выдохнуть, в лицо прилетает кулак, больно бьёт в скулу. Ага, отец. Чтобы ещё и его не слушать, Антон как можно быстрее убегает, а останавливается лишь через одну автобусную остановку от своего дома, не помня, как добрался и даже не зная, за какое время.       Сейчас ему интересно только то, как он будет жить у Димы, сколько проживёт и будут ли его потом искать родители. Хотя… последнее, на самом деле, не так уж и важно: всё равно домой даже под пулями не вернётся.Там ждёт несчастье. Не факт, что на улице его не будет, но лучше умереть в канаве и быть растерзанным собаками, чем терпеть боль и унижения от близких людей, которых язык поворачивался называть родными, любящими и самыми лучшими на свете. Это так Шастун решил. И сам себе пообещал, что даже в случае их смерти на могилу не придёт, потому что точно будет материться и не скажет ни одного лестного слова.

***

      — Антон!       Шастун вздрагивает от резкого звука, моргает, оглядывается по сторонам, смотрит наверх и видит над собой раскрытый голубой зонт. — Шастун, ты тут? Бедный, с учёбой совсем мозги уже поехали…       — Да. Да, спасибо. Э… На улице дождь? — Антон поражает своей внимательностью, через пару секунд только чувствуя, как с мокрых волос стекает вода. — Задумался. Ты что-то говорила?       Пока девушка рядом с ним что-то увлечённо рассказывает, Шастун снова уходит в себя, достаёт сигарету, поджигает и закуривает, прикрывая глаза на первом вдохе.       Завис. После столкновения с Арсением Антон не помнит, как дошёл до института, погрузившись в свои мысли, нырнув в них с головой. Удивительно, как под машину не угодил и нигде не споткнулся.       Такое происходит уже не в первый раз. И каждый новый заставляет Антона вернуться в прошлое, вспомнить все стычки с родителями, каждую порку, каждый шрам и каждое обещание больше никогда не появляться там, дома, в Воронеже. Пусть у него больше нет родственников, пускай и друзей-то и вовсе нет, но лучше одному, чем в родном городе.       Лучше одному, чем с Арсением, который, как и родители, пытался его купить.