Маркартский Медведь

Война — идет рука об руку с безумием, обращая любого на своем пути, против друга, брата, союзника. Она искривляет саму суть жизни и точки бытия, выворачивая их наизнанку. Она стирает границы дозволенного, достигая пика в дикой пляске безумия. Жизнь одного человека стирается, обнажая его плоть и кости, под крики солдат, — он становится безликой жертвой войны, среди множества других. И когда уже нет сил сражаться, надежда угасает, вместе с огнем жизни в глазах воина. В этот миг приходит она… Безысходность. Безысходность, в тот день напитала белые стены тяжелым запахом крови, а крики боли оставили на камне тяжелый отпечаток. Для одних, это был конец пути, — отважным, для других лишь жалким его продолжением. В тот день, когда белый камень Башни напитался кровью, перемешав жизнь человека, эльфа в один неразборчивый ком из криков и крови, — даэдра вволю собрали жатву, пополнив свои угодья душами. Даже чертоги Шора пополнились славными героями, а тяжелая секира Тсуна не опускалась ни на секунду, — проверяя удаль воинов. Но всему есть конец. Даже безумной, Великой войне, что стерла с лица Нирна множества судеб и оставила их навеки потерянными и забытыми. Громкий звук рога — означал конец кошмару и работе Деве Войны, что собирала жатву с полей битв… но стал лишь звуком его жуткого продолжения. Солдаты вернулись на родину, оголенные ужасом и полные кошмаров. Они вернулись Героями? Нет. Калеки, безумцы — герои Великой войны. Пьянящее безумие горит в их глазах, когда Шеогорат довольно ухмыляясь, шепчет им тайны. Но никто их не понимает. Никогда. Сладость вкуса безумия соблазнительна, но подобна пламени дракона, пожирает человека изнутри. Пока не останется от человека лишь опустошенная оболочка. И только кошмары являются напоминание того, что они живы. Каждую ночь, встречаясь лицом к лицу со своими страхами, тонут в этом бездонном море напитанной болью и страданием, под ласковый шепот змей Вермины… …Снова она. Тяжесть от топора в руке смешанная с горячей кровью. Пальцы с трудом удерживают липкое и мокрое оружие, снова и снова, в слепой надежде, перехватывая рукоять. Страх не ощутить верное ему оружие в руке, тормошит сознание, как разъяренный медведь пчелиный улей. Но все тщетно. Все перемешивается в один безумный ком, — золото смешалось со сталью, и превратилась в какофонию из цветов, разбавленной красной, почти бурой кровью. Безысходность тяжестью ложится на плечи. Горло саднит от ту’ума, и он лишь хрипло выдыхает спертый воздух, пронизанный запахом крови, со сладким вкусом металла на языке. Больше нет сил сражаться. Рукоять выскальзывает из руки, и он в панике пытается ее перехватить. Но время растягивается, тянется, — дает почувствовать каждую каплю крови, что течет между пальцами и щекочущий холод эльфийской стали у горла. Крики солдат становятся невыносимыми, и до боли давят на уши. В руке снова появляется сердце, теплое, едва бьющееся сердце погибшего брата по оружию, последний раз сжимается, хватается за невидимую нить жизни. Он видит, как из резаной аорты красным потоком хлещет кровь, стекает по пальцам, почти обжигая их, дает почувствовать, — как ускользает жизнь. И снова крики, сдобренные запахом зажаренной человеческой плоти, заполняет и без того тяжелый воздух, — от него некуда деваться, заставляя желудок болезненно сжаться. От треска заклинаний закладывает уши, все смешивается и переплетается в один неразборчивый шум. Лица людей, эльфов — все они смотрят на него безлико. Нет ни глаз, ни рта — ничего, лишь пустое лицо, обрамленное натянутой кожей. Белые стены зажимают в кольцо вокруг норда, играя кровавыми бликами на белой поверхности, пропуская мелкие алые ручьи между стыков. Он отступает и лихорадочно ищет топор, но в руках, вместо желанной рукояти, снова и снова появляется сердце, бьющее горячей кровью из каналов. Он знает, кому оно принадлежит, - всегда знает, с каждым ударом видит их лица. В груди становится невыносимо, а от тяжести легионерского доспеха подкашиваются ноги. И он падает на колени. Ткань одежды пачкается кровью, а алый плащ становится бурым, наливаясь свинцом и как непослушного пса на привязи, приковывая к месту, прижимая к земле, пропитанной красной жижей. Удар сердца — и лицо солдат, с которым он стоял плечом к плечу, тянет к нему свои руки объятые пламенем. Кожа зажаривается под пляской огня, покрывается корочкой и кусками отваливается, обнажая белые кости вместо пальцев. На месте живота, — рваная дыра, внутренностей нет, — они волочатся за ним по земле, как пуповина за младенцем, с каждым шагом навстречу к нему в кровавой мгле. Металлический запах крови становится невыносим, смешиваясь с запахом горящей плоти. Желудок болезненно сжимается, а в горле встает вязкий ком. Солдат бредет, что-то шепчет, переставляя ломаные ноги, похрустывая выбитыми суставами, — подкашивается и падает перед нордом, рассыпаясь облаком праха. Пыль оседает на языке, заполняет нос и легкие, забивается в каждую пору, въедается в тело. И он задыхается, судорожно пытается вдохнуть, но лишь больше заполняя себя пеплом. Снова удар сердца, и новый солдат появляется на том месте. И снова пустота в животе и тянущиеся руки к нему. Норд отворачивается, в груди уже не просто тяжесть, а пожар, — огонь сжирает изнутри, и он чувствует, как ткань нижней рубахи прилипает к телу. Он судорожно пытается расстегнуть многочисленные ремни имперского легионерского доспеха трясущимися руками, покрытыми чужой кровью. Но снаряжение лишь сильнее припадает к телу, до хруста зажимая ребра в стальной плен. Тело заныло и забилось в судороге, боль снова зажала его в кольцо, а лица солдат стали четче. Они смотрят с укором из кровавой пустоты. Но ему уже все равно, старые шрамы один за другим, вскрываются и теперь, его кровь перемешивается с их пролитой на поле боя. Норд пытается ползти, но ноги наливаются тяжестью, не давая ему отодвинуться, уползти отсюда, скрыться от ужаса. Заставляя снова и снова чувствовать биение чужого сердца, смотреть на перемешанные внутренности друзей и тонуть в их крови. Боль становится невыносимой, зажимая сознание в железный узел. — Я все могу прекратить. — золото глаз обжигает, а мягкий голос режет подобно стали, но он рад ему, — тебе лишь нужно сказать слово… — Да… Все было бесполезно… Ульфрик резко открывает глаза. Сердце бешено бьется в груди, отчаянно и безысходно. Вязкий ком в горле почти мешает дышать, сдавливая и без того саднящее горло. Остатки кошмара липкими щупальцами отпускает сознание, но оставляет на память после себя, сладкое послевкусие металла на языке. Камин, перед которым он сидел, почти догорел, подмигивая тлеющими угольками из-под серого пепла, шипя и угасая. Норд устало выдохнул, и медленно потянулся, чувствуя, как тело налилось тяжестью от короткого сна в кресле. Возле ножки кресла звякнул кубок, задетый ногой, в маленькой зеленой лужице от отвара, что он пил. Видимо быстро уснул и кубок выпал из его руки. Отвар помогал справиться с кошмарами, но не так эффективно, отчего Ульфрик часто недовольно высказывал Нурелиону, при посещении «Белого флакона» за очередной порцией снадобья. Альтмер лишь ворчал, но услужливо что-то добавлял в горький отвар, иногда разбавляя череду кошмаров, — простым забытьем. Но не сегодня. Усталый взгляд голубых глаз обвел полупустую комнату в поисках тумбочки, на которой стоял графин с водой. Тело заныло от недосыпа, а на глаза неприятно давило, сбивая с мыслей. Прохладная вода немного разбавила въедливый привкус металла на языке, и немного прояснил голову. Норд снова окинул взглядом комнату, катая на дне кубка оставшуюся водицу. Спальня была полупустой, скудно обставленной. Пара шкафов с книгами, расставленных в хаотичном порядке, к которым он ни разу не прикоснулся. Небольшая витрина с зубчатой короной за тонким стеклом, шкаф и тумбочка — всё, что было в комнате. Такой она досталась ему, после смерти отца. От этого, помещение казалось нежилым, холодным. Не хватало женской руки, для придачи уюта и тепла. Да и вряд ли вообще появится, чтобы разбавить скудную мужскую обстановку всякими побрякушками. Не с его жизнью. Из-за потухшего камина, в комнате немного похолодало, вызывая череду мелких мурашек по телу. Положив пустой кубок на место, Ульфрик провел руками по лицу, откидывая выбившиеся светлые локоны назад, в попытке стереть липкие остатки кошмара. Золото, сталь и кровь перемешались в дикий диссонанс приправленный криками солдат, запахом паленой кожи и треском заклинаний. Это его личный Обливион, в который он возвращается, почти сходя с ума от боли. Кошмары, раз за разом выжигают в груди дыру, оставляя уродливую пустоту. Но он каждый раз ждет ее, ведь иначе — воспоминания слишком горьки. Невидимая цепь ласково лязгнула, успокаивая и навевая покой. Она не приносила больше боль, а как прирученного дикого зверя одаривала лаской. И это было невыносимо. Она вносила в его жизнь чувства, — то, что чуждо ему, медленно сминая границы пустоты, что была с ним большую часть жизни. Она стала мороком, таким невесомым и недоступным, манящим лукавым взглядом сапфировых глаз. После войны, кошмары, пустота и жажда мести, — все, что осталось ему. Но теперь… Ульфрик отходит от комода, голова слегка кружится, но он не замечает, заглядывает в маленькое окно. За мутным стеклом все еще была безликая ночь, ласкающая на своих черных руках детей — красную Массер и бледную Секунду. Россыпь звезд утопали во мгле, изредка выглядывая из-за пушистых облаков, слабым холодным блеском. Видимо он проспал немного. Рубаха липла к телу и холодила кожу, вызывая россыпь мелких мурашек, храня в ткани остатки кошмара. Тихо выругавшись, он стягивает ее, бросая в угол, доставая новую из шкафа. Живот протяжно затянуло, напоминая о голоде и подталкивая своего хозяина шагать по пустынным коридорам. Каменный зал пустовал, все спали, даже с кухни не доносилось запахов ароматной еды и бряцанье посуды. На деревянном столе осталось немного еды, после вечерней трапезы, чем Ульфрик и довольствуется, поедая остатки хлеба и кусок мяса хоркера, нарезанный ломтями. Еда с трудом лезла, а от воспоминаний горелой плоти становилось дурно, вставая комом в горле. Но все же голод берет вверх, позволяя остаткам еды успокоить ноющий желудок. Когда со скудным завтраком было покончено, норд накинул теплый, меховой плащ, шагая через тихо дремлющий город в направлении конюшни, переваривая тягучие мысли. Ночь медленно перетекала в едва начинающееся утро. Кузница начала работать, выпуская черный дым в звездное небо и наполняя город звуком бьющегося о наковальню молота. Звонкое эхо скакало от одного дома к другому, теряясь в извилистых улочках, и замолкало среди черных стен. В такт работающей кузнице, таверны растопили печи, наполняя морозный воздух, ароматным запахом готовящейся еды. Сонные жители Виндхельма вывалились на улицу из теплых домов, кутаясь в шерстяные плащи и разбредаясь по рабочим местам. Когда Ульфрик вернулся в замок, в зале уже сновали слуги, наводя порядок и расставляя тарелки на деревянном столе. На кухне громыхала посудой кухарка, то и дело прикрикивая на нерадивую прислугу, подгоняя их тяжелым словом. Солдаты Бури, вернувшиеся с ночных патрулей, вяло сидели за столом, поедая приготовленный скудный завтрак и тихо шушукаясь, обсуждали им ведомые дела. При появлении Ярла, слуги тут же забегали, принося готовую еду, но норд лишь нетерпеливо махнул рукой, поднимаясь на второй этаж. Галмар проснулся и уже собирался, так как из-за тяжелой двери слышался его басовитый голос проклинающий всех подряд. Ярл вернулся в свою комнату. Слуги навели порядок, пока его не было, убрав оброненный кубок и рубашку в углу, разложив начищенное снаряжение на тумбочку и сложенный кольчужный плащ, с меховым воротом. Его личное снаряжение было облегчённое, не сковывающее движений. Тяжесть от доспехов, он больше не выносил, чувствуя себя в стальном плену под грудой металла, подогреваемое редкими ночными кошмарами. Собравшись, Ульфрик поднял дворец на уши буквально за час. Зная его крутой нрав, сопровождающий патруль, быстро набрали с собой самое необходимое. Под разгорающийся рассвет они выехали из Виндхельма, оставив просыпающийся темный город позади. Дорога, сверкая бледными камнями, вилась, уходя вдаль подобно змее. Слабую северную вьюгу, на пустой дороге разбавляло мерное цоканье копыт лошадей и тихие разговоры солдат. Солнце медленно поднималось с горизонта, но Ульфрику казалось, что слишком быстро. Время близилось к обеду, а они прошли только половину пути, впереди их еще ждали 7000 ступеней к вершине. Ветер становился все теплее, принося с собой все больше запахов разнотравья и приближающегося жилого поселения. Стражники Айварстеда при появлении ярла, услужливо отвешивали поклон, но реакция жителей была разная. Кто-то хмурился и скрывался за тяжелыми дверьми домов. Кто-то приветственно махал, желая вызвать благосклонность Ярла. Ребятишки с громким визгом носились между лошадей, протягивая худые ручки к солдатам, получаю то несильные пинки от одних, то сладости и монетку от других. Но лошадей пришлось оставить в поселении и взять только важные вещи — одежду и еду. На протяжении всего пути к Высокому Хротгару, солдаты травили байки, хвастаясь своими заслугами в покорении дамских сердец. Ульфрик тихо ухмылялся в бороду, вставляя колкие фразы в адрес то одного, то другого солдата, вызывая большее гоготание других. Каменные ступени сменялись друг за другом, а ветер наполнился колючими снежинками гонимые холодным потоком ветра. Громкие разговоры стихли, все были сосредоточенны на подъеме, смотря под ноги на обледенелый камень. Галмар шел впереди, поскальзываясь на гладких ступенях и, ругаясь в пол голоса. Отчего пронизывающий ветер доносил до Ульфрика обрывки слов. — Что Галмар, от усталости уже ног не видишь? Военачальник бросил через плечо насмешливый взгляд. — А? Ульфрик, ты здесь. Я думал ты все еще первую ступень перешагнуть силишься. — ярл тихо засмеялся. Ступени вели все дальше, теряясь в небольших сугробах выглядывая черными гранями сквозь белизну. Дышать становилось все труднее, а разыгравшаяся непогода еще больше замедляла. Мороз медленно брал свое, колол острыми снежинками щеки, забивался в нос и глаза. Голубое небо медленно заволокло пушистыми тучами. Прошло достаточно времени, когда сквозь небольшую вьюгу, стали видны черные стены Высокого Хротгара. Впереди идущий солдат окликнул ярла, указывая вдаль. Недалеко от входа, сидели солдаты, расправив небольшой лагерь. Ульфрик тихо выругался, Туллий уже был там. Похоже, они все-таки опоздали. Подойдя ближе, норд обвел своих солдат и имперцев тяжелым взглядом. — Это священная земля и сражения тут не допустимы. Если будут разногласия, спуститесь вниз и выясняйте отношения сколько угодно. Всем понятно? Братья бури закивали, бросая рюкзаки и собирая небольшой лагерь под напором холодного ветра. Имперцы лишь недовольно пофыркали, бросая неоднозначные взгляды на солдат. Ступив на первую ступень, Ульфрик ощутил благоговейный трепет наполняющий сердце, заставляя нервно биться в груди. Он не думая, что снова окажется тут. Хоть не так много времени провел в этом месте, но он стал для него домом. А ворчливый Арнгейр — его мастером. Тяжелая металлическая дверь протяжно скрипнула, впуская гостя, в укор, обжигая огрубевшие пальцы жаром. В этот момент он коснулся своей нити, истинной судьбы, что жалобно зазвенела, искалеченная, истонченная в темном владении Мефалы. Судьба седобородого. Обрывки души заныли, печально и безысходно. Детство яркими картинками пронеслось перед глазами головокружительным калейдоскопом. Как он бегал по этим каменных коридорам, вдыхая аромат сладких благовоний и растущего в тяжелых вазах — терпко пахнущего Языка дракона. Как он за пару часов, спускался с глотки мира перепрыгивая ступени, за припасами, заигрываясь с местными ребятишками и только под вечер возвращаясь, выслушивал упреки Арнгейра. Норд медленно шел по коридору, чувствуя, как душа трепетно касается единственных теплых воспоминаний. До Великой Войны. Но становилось лишь тяжело. Его жизнь должна была пройти здесь, в тишине, покое и медитации. Вдали от обезумевшего мира. Он помнил, как упорно, раз за разом пытался использовать крик, но лишь срывал голос и хрипел. Потом, долгие недели, не мог разговаривать, выпивая приготовленный, молчаливым Борри, травяной настой. Он помнил, как до онемения в ногах, сидел на каменном полу, сквозь мутные стекла Хротгара, созерцал небо Кинарет, под бдительным взором Арнгейра. Ульфрик помнил все, но суть седобородого так и осталась чужда ему. Он не смог остаться безучастным и ушел. Сам. Сам оставил позади то, что должно была стать его жизнью, перешагнув каменный порог. Галмар шел позади безмолвно, ощущая колебания своего ярла. — Не думал я, что когда-нибудь окажусь в одной комнате с Туллием, — Ульфрик ухмыльнулся, повернув за угол и оказываясь на пороге комнаты совета, — без оружия в рука-… Но последнее слово комом застряли в горле, под прожигающим взглядом золотых глаз. Эльфийка тонкими пальчиками обхватывает каменный стул у стола совета, опираясь на холодный камень. Она только и ждала, что войдет нужный ей человек, чтобы с жадностью выпить чувства, отразившиеся на его лице. Он стал ее любимой игрушкой, за годы, проведенные в их плену. Сколько времени они провели вместе, наедине в мрачных темницах, наполненных его криком и других солдат. Тяжелая рука медленно тянется за топором, но тут же останавливается, ощущая, как внутри все закипает и гнев медленно застилает глаза. Ее самодовольная улыбка, так и хлещет ядом, и если бы не присутствующие в зале, Ульфрик бы сам, своими руками выдавил бы эти, золотые глаза, чтобы больше никогда их не видеть. Давно зажившие шрамы, под ее взглядом, один за другим заныли, как у помеченного скота при виде хозяина, напоминая о покорности. Галмар громко зарычал хватаясь за рукоять железной секиры, шагнув по направлению к самодовольной Эленвен, но Буревестник вскинув руку останавливает разъяренного друга. — Не место Галмар, — на сколько мог, холодным тоном проговорил Ульфрик, но гнев уже породил пожирающее пламя внутри. Они молча прошли к своим местам, под пристальным взглядом Рикке. Легата Рикке. Когда-то они вместе стояли, плечом к плечу защищая Империю, теперь же. Теперь их разделяет каменный стол и кровь нордов на руках. Генерал Туллий даже не обратил внимание на появившихся в зале, негромко обсуждая что-то с Балгруфом и Элисиф. Все были на месте. Почти.