permission to exist

Юнги проходит к Чонгуку под дверь ровно в восемь часов пятьдесят девять минут, и с пересечением секундной стрелки в «00» отжимает дверной звонок. Чонгук встречает его с расширенными от ужаса глазами. Почему? Юнги как-то не сильно интересуется чужими тараканами. С порога шелестит: — Я буду чай. Зеленый с мятой, — всучивает оторопевшему от его наглости Чонгуку упаковку чая ассорти и в тапках (своих) направляется в ванную, чтобы вымыть руки. Хозяйничает в его холодильнике. Задается вопросом: неужели он такой прыткий и чрезмерно активный из-за халявной сладости? М-м, да, вполне себе может быть. Или причина в том, что Юнги хотел сбежать из гнетуще-вязкой атмосферы квартиры, в которую опять с работы вернулась мать. Существовать под чужим нескончаемым надзором некомфортно. Даже не закроешься в комнате, потому что она запрещает. В этом доме ему можно закрыться только в себе. Честное слово, он же не больной, нет у него в медкарте страшных диагнозов. Единственные его проблемы — миопия слабой степени и кривой позвоночник. Не шизофрения, биполярка или что-то в таком духе. Да и выпиливаться в его планы вроде как не входило. Он эмоционально недоразвитый, а не ебнутый на всю голову. Мать пыталась отвести его к психотерапевту. Долго уговаривала, в форме добровольного принуждения. И отвела, в конце концов. И все было нормально. Но до сих пор пытается. Потому что ее не удовлетворили слова врача. Потому что она умнее и проницательнее всех остальных, все ищет то, за что можно было бы зацепиться и сказать себе тихо и с надрывом «я так и знала». Чем больше слежки, тем больше царапин на запястьях — так хотя бы будет осязаемая причина материнской одержимости. Чтобы не беспочвенно, чтобы ей еще сильнее казалось, что мир настроен против нее, а в ее сыне засиделся бес, который высасывает силы окружающих, которого выгнать бы. В конце концов, так Юнги сути селфхарма для себя, как было с курением, и не понял. Все только чешется и неприятно пульсирует, если задеть. Может стоило брать бритвенное лезвие, а не острые парикмахерские ножницы матери. Но, думается ему, вряд ли дело в этом. Юнги как-то горохом об стенку лекции матери и настороженно-загнанные взгляды, диагноза нет — и все параноидальные мысли родительницы для него пустопорожняя хуйня. Лучше бы сама на приемчик сходила, может полегчало бы. От ее «внимания» кусок в горло не лез каждый раз, когда он садился с ней за обеденный стол. Возможно поэтому он такой костлявый. Или весь вес уходит в тяжесть взгляда? Чонгук незаметно телепортируется в его поле зрения с двумя дымящимися чашками, тем самым отвлекая от неприятных мыслей. Юнги берет одну, шумно втягивая носом успокаивающий его аромат, и сразу отпивает кипяточную воду. — Пиздец, — говорит Чонгук и чуть ли не бьет себя по губам, — из чего сделан твой рот? Из алмазной крошки? Юнги хочется улыбнуться почему-то. Он потирает подушечкой большого пальца горячую пузатую стенку чашки. Поднимает на Чонгука глаза. — Хотите проверить? — сухие губы двигаются как и всегда, но в обычно тихом и ровном тоне голоса проскакивает веселье. Юнги уже понял, что Чонгуку сложно в шуточные заигрывания. — Извини, яйца дороже, — хмуро буркает Чонгук спустя небольшую паузу, опуская взгляд в дымящийся чай, пару раз дует на кипяток и отпивает, ставя обратно на стол. — И давай лучше на «ты», чувствую себя старым извращенцем. — А вы нет? Чонгук поджимает стянутые свежей коркой губы и с негодованием пододвигает десерт ближе к Юнги. Скрещивает руки на груди и молчит. Это из-за обращения на «вы» или невинной подколки он так напыжился? — А ты нет? — Юнги исправляется. — Слушай, шутник, ты доедать торт пришел или испытывать мое терпение? — взрывается мужчина и выходит из кухни, прихватив чай. — Я работать, посуду не мой, только дверь потом прикрой за собой, как доешь. Юнги остается один. Нихера себе у Чонгука уровень доверия, он же стащить может чего, нет? В изнеможении опершись на спинку стула, он тяжко вздыхает. В спальне-кабинете, что успел открыть для себя Юнги ранее, из колонок негромко льются отрывки песен, но парень отчетливо их слышит. Юнги почти врастает в стул: в пояснице тяжесть, везде тяжесть — желудок так переполнен не был давно. Позже он бесцеремонно и устало заваливается на чужую кровать, отказываясь далее что-либо делать, когда, все-таки решив не послушать Чонгука и помыв грязную посуду, находит спальню по силе доносящейся оттуда музыки. Амебой быть хорошо. Почти не энергозатратно. Энергию тратить попусту он не видит смысла. Лежит, растянувшись, как морская звезда. Затем крепко обнимает подушку, когда руки затекают от неудобного положения. И все же, продолжительное время слыша клацанье мыши и переключающиеся туда-сюда одинаковые песни, тратит энергию и низко бубнит в пахнущую чужим шампунем подушку: — Лучше второй трек, он более цепляющий. Мне так кажется, — и старается слишком шумно не дышать. — Тоже так думаю, — тихо (и как будто немного не здесь) бросает Чонгук. Даже не одергивает Юнги, мол, не лежи там, где не положено. Не поучает. Чонгук ему определенно за это нравится. Апатия вновь накатывает, и Юнги бесстыдно забирается под пуховое одеяло — изначально пришел в домашней одежде. Только бирюзовая макушка и торчит. По ощущениям становится чуть лучше, но силы все равно постепенно уходят в никуда. Юнги закрывает глаза, лицевые мышцы совсем не хотят подчиняться. В чужой квартире ему гораздо спокойнее, чем у себя дома. Но разве не должно быть наоборот? — Можно остаться? Не хочу домой, — голос становится совсем потусторонним, звук будто истлевает раньше, чем успевает вырваться изо рта. — Мм. А родители что? — хрипит от долгого молчания Чонгук. Глаза напряженно бегают по строчкам, он безусловно занят, но все равно слушает Юнги. — Родители дома. Чонгук коротко стреляет глазами в сторону Юнги, затем вновь что-то печатает. Слышно шкрябанье карандаша по бумаге, как будто бы штрихует чего. — Щетки нет запасной. — Как-нибудь переживу. — Юнги приподнимается, сжимает одеяло в жилистых руках. — Можно остаться? Чонгук задерживается взглядом на его уменьшившейся будто в тысячу раз фигуре в этот раз чуть дольше. Выражение лица бесстрастное, поэтому угадать, что он там думает, сложно. Юнги не разбирается в оттенках непонятного для него дерьма. Чонгук почти сразу же сдается: — Хрен с тобой, пацан. Не хочешь идти домой — не иди. Только родителям напиши, чтобы меня завтра в обезьянник не забрали.