permission to exist

— Можешь перетащить часть шмоток сюда, ночевать, если будет совсем невыносимо, но переезжать я тебе не разрешаю. Понял? — Чонгук строго пресекает все поползновения в свою сторону, садясь напротив. — Ага, — Юнги довольно расплывается на стуле. На обеденном столе — кипяточный чай и хрупкий мир между ними. — Кипяток за шиворот лить уже не будешь? — Я подумаю, — губы Чонгука дергаются — он безуспешно пытается удержать бесстрастную маску, на которой распустились завязочки. — Я ведь все равно рано или поздно закончу школу. Меньше месяца до экзаменов осталось, — ультимативно наступает несметной императорской армией на слабый гарнизон аргументов Чонгука. — Насчет кипятка я могу и передумать. А вообще, закончи, а потом поговорим. И, Юнги, — Чонгук вертит чашку в руках, — не наседай пока, ладно? — Я поду-умаю. — Прытко отскакивает в сторону, ударяясь отъехавшим стулом о стену, когда Чонгук рычит «кипяток» и кидается на него. — В конце концов, я повзрослею, — шепчет Юнги, нагло притираясь под бок к Чонгуку, когда он уходит спать на диван. Тот раздраженно ворчит «вот и повзрослей сначала». — Повзрослею, — утвердительно кивает Юнги. — И тогда все твои отговорки закончатся. — Вот когда закончатся, тогда делай, что хочешь, — продолжает метать стрелки, как будто это горячая картошка. — А сейчас попробуй уважить мою зону комфорта. А то я разнервничаюсь еще, — хмыкает Чонгук, отворачиваясь от Юнги. — Поцеловать-то можно перед сном? — тот насильно разворачивает Чонгука обратно. Бесцеремонность Юнги его не раздражает. Она выбивает почву из-под ног, лишает времени на подумать, чтобы сделать все правильно, выстроить план побега заранее. Чонгук сурово сводит брови к переносице, пока Юнги, пожевав губу, не добавляет: — В щеку? Чонгук рушится по кирпичику. Как же он у с т а л. Почему Юнги такой активный сейчас? Чонгук словно бежит следом за ним и задыхается, не успевая даже дотронуться рукой до чужой спины. — Целуй и проваливай с глаз долой. Из сердца вон не получится, да? Юнги мягко касается губами гладкой щеки (надо же, побрился) и молча уходит в комнату. И пусть Чонгук не может смотреть на свои старые чертежи, дипломы, измерительные приборы и даже фотографии со школьных времен — он свыкнется. Рубцы затянутся, побелеют — не исчезнут, но не будут напоминать о себе ровно до тех пор, пока случайно не наткнешься, когда беглым взглядом окинешь тело. И пусть у Чонгука нет больше ни горячо любимой работы, ни семьи, ни тех школьных друзей, ни достоинства — он свыкнется. Хотя, пожалуй, семья у него все-таки была.