Мятные конфеты/боевые шрамы

1 августа, 1998 Дорогой Дневник, Это блядски тупо, на самом деле. Кто вообще сказал, что надо начинать именно так? Ты мне не дорог. Я вообще тебя не знаю. Я и не хочу. Я — я делаю все это потому что они так сказалитак надо. Для исцеления. Если уж быть совсем честным, я ненавижу тебя, Дневник. Прямо как все вещи вроде тебя. Вещи, которые также поверхностны и ненужны, как ты. Ты блядски бесполезен. Уродский. Тупая ебаная книга. У тебя даже нет линовки. У какого чертова бесполезного дневника нет линовки? Ах, потому что "линии будут лишать подлинности". Твою мать. Ебаное стадо баранов. Как насчет Прытко Пишущего Пера? Нет, блять, конечно же нет! Зачем упрощать мне жизнь? И теперь глянь! Теперь они заставляют меня говорить с тобой, будто ты реально существуешь — будто ты человек. Они превращают меня в чертового безумца. Отлично! Так держать, долбанные идиоты. Небольшой абсолютно искренний, непродуманный заранее поток-ебаного-сознания. Вы ведь этого хотели, да? Получайте. О, вы, блять, еще пожалеете об этом. Я об этом позабочусь. Вы умрете от желания сжечь эту тупую, уродливую, ебаную фиолетовую тетрадь дотла. Мне это не нужно. Идите нахуй. Драко Малфой 1 сентября, 1998 Она подцепляет нить рядом с дыркой около коленки ее джинс — смотрит, как та натягивается, захватывая с собой другие нитки. Дырка расширяется. Растягивается. Гарри и Рон уже переоделись, и она безучастно задается вопросом о том, насколько это делает их сильнее нее. Она не может надеть форму. Не сейчас. Даже когда поезд проезжает последние туннели до Хогсмита, оставляя десять минут — наверное — до прибытия на станцию. Даже когда Рон зовет: "Миона", тихо, почти умоляюще, решив, что ему нужно напомнить ей об этом. Она не может. Она не может. Ее рука зудит. Даже сильнее, чем обычно. И Гарри странно смотрится в своей гриффиндорской форме. Смотрится... неправильно. Словно его запихнули в костюм ребенка, которым он больше не является. Появление продавщицы сладкого заставляет ее подпрыгнуть — заставляет ее позвоночник так быстро распрямиться, что она почти ударяется головой о заднюю стенку купе. Ведьма тормозит свою тележку перед раздвижной стеклянной дверью. — Хотите что-нибудь, дорогие? — ее пухлое розовое личико светится улыбкой, впрочем, как всегда. — Немного сладостей, чтобы продержаться до ужина? — О, я сыт. — Нет, нет, спасибо. Гарри и Рон как обычно отвечают вежливо, но пока Гермиона думает над ответом, колдунья уже уходит. И, отвернувшись от двери, она сразу встречает обеспокоенные взгляды мальчиков, направленные на нее. — Гермиона, — говорит мягко Гарри. Слишком мягко. — Все... все будет в порядке. Будет лучше. Это должно успокаивать. То, что он это ей говорит. Он ведь сам прошел через вещи похуже. Тем не менее, почему-то не успокаивает. Однако она кивает, проглатывая, судя по ощущениям, булыжник, стоящий в горле. — Я, ну, хорошо, я, наверное, пойду переоденусь. И она поднимается на ноги, делая вид, что не чувствует, как кровь приливает к ее голове, игнорируя головокружение. Она хотела бы быть такой же сильной, как Гарри. Хотела бы знать, как с этим совладать. Хотела бы дышать. Скорее всего, было бы лучше, в каком-то изощренном смысле, если бы все не выглядело бы точно также, как раньше. Если бы дорога не была бы такой же, если бы мост не был бы восстановлен так, что выглядел бы как прежде. Может быть, если бы они оставили на земле несколько пятен крови. Это та самая часть ее мозга. Странный, новый клубок эмоций, который она пока не может размотать. Он заставляет ее думать о темных вещах, раз за разом, думать о них с причудливой, беззаботной вибрацией. Черный юмор. Наверное, это ее способ справляться со всем. Гарри и Рон идут впереди нее, когда они впервые заходят в замок после войны. Опять же, она хотела бы быть такой же сильной. Хотела бы не видеть до сих пор эти пятна крови повсюду, которых здесь больше нет. Но нет. Она видит их все. Это правда худшая идея Министерства из когда-либо существующих — вернуть их и принять всех магглорожденных, не взятых в прошлом году. Это, безусловно, еще один способ справиться. Притвориться, будто бы ничего не было. Двигаться дальше — продолжить с того, на чем остановились. Но ей кажется, что этот способ еще хуже ее собственного. Она слишком многое пережила, слишком многое увидела — слишком многое сделала, чтобы после всего этого просто вернуться обратно в рутину и закончить последний год обучения. Чтобы окунуться вновь в повседневность и позволить ей нести ее вперед. Это неправильно. Она не может же быть единственной, кто чувствует себя также, верно? Она ловит себя на разглядывании остальных входящих в Большой Зал; море знакомых лиц и немного слишком хорошо знакомых лиц. Шерсть ее одежды колет слишком чувствительную кожу, галстук на шее кажется удушающим. Она отчаянно ищет кого-то, кто выглядит — чувствует себя — также, как и она. Но удача не на ее стороне, ведь даже Гарри так хорошо справляется — ведет себя так естественно. Рон это Рон, до сих пор. Всегда. Даже после смерти Фреда. И ее глаза находят Джинни, которая улыбается той самой редкой и искренней улыбкой, наслаждаясь общением с кем-то из старых друзей. Гермиона не помнит их имен. Интересно, а должна? Интересно, а она общалась с ними хоть раз? Дальше она находит Невилла, который умудрился расцвести, не смотря ни на что, после войны. Он стал на пару дюймов выше, но гораздо более уверенным; он и Луна постоянно вместе. Его голос заглушает остальные голоса, чего не было никогда раньше, рассказывал какую-то историю, приводящую Луну в полнейший восторг. Гермиона уже не сомневается, что она — что она единственная, кто не может смириться со всем этим, кто не может пройти через — Ох. Ох. Её сердце уходит в пятки. Внезапно она чувствует омертвевшую кожу на своих сухих губах и непрекращающийся зуд в своей руке. Яростно начинает тереть свою руку, смотря на него, спотыкаясь — замирает. Он наполовину форме, наполовину нет, его белые волосы почти полностью под черной шапкой. Она никогда раньше не видела его в шапке. Это настолько сильно шокирует, что ей приходится моргнуть — один раз. С усилием. А ещё он в шарфе, несмотря на тёплую сентябрьскую погоду, и она думает, что под ним полоски его слизеринского галстука, но это не точно. Нет, нет, он вообще не в форме, вообще-то. Теперь она в этом уверена. На осознание этого уходит еще секунда. Он в пальто. Длинном и черном, похожем на мантию. Он одет по-зимнему, и это не часть его галстука, и его лицо бледнее обычного, а губы болезненного красно-оранжевого оттенка. Кожа вокруг глаз впала и потемнела, теперь он похож на странного енота-альбиноса. Он стоит, прислонившись каменной стене, и ждёт, пока большая часть толпы продет сквозь золотые двери, и он настолько высок, что выделяется на фоне остальных. Смотрит сверху-вниз на своих старых однокурсников и легкомысленных первогодок, словно предвестник смерти. Он выглядит не очень хорошо. Он — он выглядит ужасно. И она понимает, что та самая часть ее мозга находит какое-то успокоение в этом. Драко Малфой выглядит ужасно. Также плохо — нет, хуже, чем она. Для него война тоже не окончена. И да, это успокаивает. Это ебать как успокаивает. Потому что даже если это он, это означает, что она еще не до конца сошла с ума. Это означает, что она не слабейшая из всех, потому что не может двигаться дальше. Это значит, что кто-то понимает все. Кто-то будет страдать также, как и она. Даже если это он. Даже если это он. Его глаза вспыхивают — их взгляды врезаются друг в друга, как во время автомобильной аварии. Лобовое столкновение. Кажется, она действительно отступила на шаг назад. Эти пустые серые глубины вдруг наполняются чем-то. Становятся менее пустыми. Она замечает его прищур — совсем небольшое движение, практически неуловимое. Затем он чуть вздергивает подбородок, выпрямляет спину совсем немного, но так, что теперь он полностью прислонился к стене и смотрит свысока и на нее, несмотря на расстояние, разделяющее их. Его длинная, худая рука двигается вдоль предплечья — еще одно крошечное, едва заметное движение. Она видит, как его пальцы всего на секунду щелкают — постукивают — чешут кожу сквозь ткань. Это последнее, что она замечает, прежде чем он отходит от стены у самого края двери и растворяется, словно призрак. На один краткий миг у нее закружилась голова. Потому что Драко Малфоя разрушила эта война и он здесь не к месту, как и она — да, у него тоже есть шрамы. У него даже больше. Она задается вопросом, смогут ли они когда-то сравнить их размеры. Ха. Опять. Черный юмор.