6:11

Спок сказал бы, что неразумно пренебрегать мерами безопасности даже на пустой дороге, особенно если время — ночь. Но я не Спок и никогда им не был, поэтому мы ехали без шлемов. Не гнали так, как я иногда гонял в одиночку, а ехали на средней скорости, потому что Паша был непривычный и не очень трезвый, я переживал, как бы его не сдуло. В свете фонарей дорога блестела, как после дождя, на улицах не было ни души, лишь в окнах некоторых домов горел свет. Тишину нарушал только шум моего мотора. Я часто выезжал по ночам, часто катался вот так, наслаждаясь безмолвием города и ощущая себя его властелином. Властелином, которого признали, которому больше не нужно доказывать своё право на власть и вообще на жизнь. А сейчас за моей спиной сидел Паша, и мир принадлежал нам двоим. Мир признавал нашу связь, какой бы она ни была, а я безмолвно клялся защищать мальчика от любых бед, любых врагов, вообще от чего угодно. От Маркуса, от Эдисона, от Нерона, если он вернётся, от себя в конце концов. Я поклялся себе, когда приеду домой, обратиться к Споку, чтобы тот посмотрел, почему мой мозг систематически сбоит: с чего вдруг у меня начались приступы жестокости, откуда взялся таймер и как я вижу происходящее с Пашей, не находясь рядом. Пора было что-то с этим делать. Малец обнимал меня сзади, прижимался к моей спине, делясь теплом своего тела. По моему совету он накинул поверх футболки кофту и теперь натянул её рукава до самых пальцев, потому что ветер, пусть и летний, на такой скорости всё-таки был холодным. Мы ехали по пустым дорогам, время от времени сворачивая и не останавливаясь на светофорах. Небо над нами было чёрным, асфальт под нами — тоже, даже свет фонарей меркнул по сравнению со светом, исходившим от Паши. Я его не видел, но воспринимал как будто внутренним зрением или кожей. Это было похоже на маленький костёр, уютный и безопасный на опушке недружелюбного ночного леса, а я, как ящерица, грелся в его тепле. Или на звёздочку. Не даром мальчишку тянуло в космос, не даром ему нравилось смотреть на звёзды — бескрайняя бездна звала его к себе, но не затем, чтобы поглотить, не оставив следа, а затем, чтобы дать приют среди своих огоньков. Увековечить среди созвездий, о каждом из которых существует легенда. Наверное, после того, что случилось — вернее, ещё только случится — в нормальной ситуации я бы придумал себе красивую сказку про Маленького принца, которому расставание с Землёй не принесло боли. Он облетел бы ещё много-много планет, познакомился с прекрасными людьми, все они полюбили бы его, как сына, и не хотели бы отпускать, но от всех от них он бы улетел на своём космическом корабле, потому что дома его ждёт кто-то, кто плачет о нём, глядя в небо. Кто размазывает по лицу слёзы, посвящённые мальчику из другого мира, запивает скорбь дорогим, но мерзким на вкус алкоголем, изливает душу близкому другу и ждёт. Ждёт непонятно чего. От этого ожидания все органы завязываются в тугой узел, а кожа становится скользкой от пота… Боже мой, как бы я хотел вернуться в ту ночь… Или в следующую, она тоже сулила нам счастье. Я бы вернулся и предупредил, спас бы их всех, исправил бы… Блестящий асфальт, ночное небо, ветер и обнимающий меня, безусловно доверяющий мне Паша… …Мы сделали неплохой такой круг и вернулись к дому. Когда я остановил мотоцикл, Чехов лишь чуть-чуть шевельнулся, но больше признаков жизни не подал. Я осторожно накрыл его пальцы, сжавшие мою футболку, и оглянулся: — Ты там живой? — Да, — раздался выдох. — Только… тело не слушается. Я помог ему слезть и поддержал, когда он пошатнулся. Мальчик упёрся ладонями в колени, попытался что-то сказать, но не смог, поэтому только пару раз глубоко вздохнул. Я ждал. — Это было… вау! — сказал он, придя в себя. — Потрясающе! Ффух… Я кривовато улыбнулся: мне было приятно, что ему понравилась поездка. Паша поёжился и бросил быстрый взгляд в сторону дома, но я хотел постоять ещё немного, поэтому протянул к нему руку: — Иди сюда. Хотя это на нём была кофта, а на мне всего лишь футболка, я не замёрз. Я обнял Пашу со спины, грея его, и положил подбородок на кудрявую макушку. Чехов поёрзал, устраиваясь поудобней в моих объятиях, словно кутаясь в меня, и на мгновение затих. Потом принялся водить пальцем по моей руке. — Вы хороший, — задумчиво протянул он, хотя, видит бог, не было во мне ничего хорошего. И всё же это был, кажется, лучший комплимент в моей жизни. Так просто и так важно: «хороший». Как будто я не убивал людей, не торговал наркотиками, не держал притоны и не пытался изнасиловать самого Пашу. «Хороший». Я чмокнул его в волосы. Потом в висок. В щёку, насколько мог. И как-то упустил момент, когда мальчишка развернулся и втянул меня в настоящий поцелуй. Он запросто мог это сделать, маленький умный аферист. И его ладонь снова оказалась под тканью моей футболки — прохладная кожа против горячей. Я перехватил его руку за запястье, и он умоляюще прошептал мне в губы: — Ну пожалуйста… Сопротивляться становилось всё сложнее. — Давай в доме, — ответил я и потянул Пашу за собой. Прежде чем добраться до спальни, я прижал его к стене в гостиной. Я провёл рукой по узкой мальчишеской груди, одновременно оставляя поцелуй на его шее, и дыхание Павла сбилось. Он откинул голову, подставляя моим губам новые участки нежной кожи, и сжал пальцы на моих плечах. Он уже тогда крупно вздрагивал под моими прикосновениями и кусал губы, а ведь мы ещё даже не разделись. Что же будет, когда я войду в тебя? Я остановил ладонь на ремне его джинсов, лёгким движением огладил бок и немного отодвинулся, чтобы посмотреть на дело рук своих. Паша, встрёпанный и чуть раскрасневшийся, потянулся за поцелуем и приоткрыл рот, хотя до сих пор я не проникал в него языком. Пожалуй, самое время. — Ты ещё можешь отказаться, — предупредил я, но, наверное, мой голодный взгляд противоречил словам. Паша мотнул головой и облизал губы. Я слегка нажал большим пальцем на его подбородок и снова накрыл рот Чехова своим. Я коснулся языком его нижней губы, потом кромки зубов, и этого оказалось достаточно, чтобы мальчишка растаял и выдал первый тихий стон. Пока он не особо соображал, я взял его на руки и таки донёс до спальни. Он очнулся уже на кровати и с тенью испуга посмотрел на меня, нависающего сверху в темноте. В прошлый раз, когда мы находились в таком положении, руки пацана были связаны над головой моим ремнём, на шее красовались следы укусов, а на рёбрах — царапины. Тогда я добивался от него криков боли и слёз унижения. Сейчас эта садистская часть меня хотела слышать сладкие стоны, умоляющие не останавливаться, и видеть заломленные брови. Паша тяжело сглотнул. Он был обнажён передо мной, несмотря на слой одежды, и совершенно беззащитен. Я стянул с себя футболку, показывая, что мы в схожем положении. Мальчик проследил за движением и нерешительно прикоснулся к моей груди, взглядом спрашивая разрешения. Он по-прежнему помнил, что я физически сильнее и обладаю властью, которая ему не снилась. Властью, за которую я сражаюсь с его отцом. Я мог поцеловать его, а мог свернуть шею, и, наверное, в моих глазах было выражение, не позволяющее понять, что я предпочту в следующую секунду. Я не оттолкнул ладонь Паши, поэтому он продолжил исследовать моё тело. Он проследил старый шрам от ключицы до плеча и нашёл совсем новые, оставшиеся после нападения в парке. Теперь мальчик словно боялся потревожить раны, сделать мне больно, в его касаниях сквозила поразительная забота о теле, пережившем столько травм, столько ранений. Я прикрыл глаза и позволил Паше скользить нежными пальчиками по моей коже, очерчивать мышцы, возвращаться к шрамам и просто запоминать ощущения. Сам я тоже запоминал. Было немного щекотно и очень приятно, во мне просыпалось что-то сладкое и щемящее. Вот каково это — подпускать человека настолько близко, доверять кому-то. Я не думал, что он ребёнок моего врага. Вернее, эта мысль появлялась на краю моего сознания, но не имела значения. Это был Паша. Мой Паша. Мой мальчик. Тот, кто выходил из душа в муравейнике района D, кто кололся плохой наркотой, кто боялся потерять сестру. Кто отвлекал внимание Эдисона во время переговоров и травил Хана. Хотя вот насчёт последнего пункта у меня на минуту возникли сомнения: Чехов наверняка знал, как важен был Хан для Маркуса, и мог отравить его, преследуя собственные цели. Легко представить, как блудный сын возвращается под крыло отца, а тот, зная о телепатическом даре мальчика, делает его своей правой рукой. Или левой, но всё равно даёт ему достаточно хорошее место рядом с собой. Паша мог бы рассчитывать на это и только притворяться, что помогает мне, втираться в доверие, получать информацию, а потом ударить в спину. И устранить Хана, желая занять его место в свите Маркуса. Он мог бы. Странно, что я не подумал об этом раньше. Я резко остановил руку мальчика, блуждавшую над поясом моих джинсов. Он, должно быть, заметил перемену в моём настроении, поэтому напрягся. Он смотрел на меня со смесью настороженности и мольбы, заглядывал в глаза, как щенок, пытающийся понять, за что хозяин ударил его тапкой. Конечно, Паша мог бы рассчитывать на место Хана рядом с Маркусом, вот только Маркус ненавидел телепатов и в этой ненависти терял остатки рассудка. А обнаружить Пашины способности не составляло труда, так что отец скорее убил бы его, чем сделал своим советником. Да. Это звучало разумно. Если мальчик и добивался моего доверия, то вряд ли затем, чтобы потом перебежать к отцу, получив от меня информацию или ещё что-нибудь. Более вероятно, что Чехов искал у меня защиты для себя и Кэрол. Что ж, такой расклад меня вполне устраивал. Разобравшись с подозрениями, я переплёл наши пальцы. Паша всё ещё смотрел на меня с опаской и был напряжён, он ждал нападения, но совершенно не был готов к нему. Если бы я напал, Чехов ничего не смог бы мне противопоставить. Не разрывая зрительного контакта, я поднёс его руку к своим губам и медленно поцеловал каждую костяшку. Он снова стал расслабляться, тогда я наклонился и поцеловал пацана в губы, прижимая одну его руку к постели над кудрявой головой. Вторую он положил туда сам. Послушный. Податливый. Я мог бы связать его, как в прошлый раз — кажется, об этом мальчик и думал. Он думал, что мне это понравится. Чтобы немного подразнить его, я расстегнул ремень на своих джинсах, и звон пряжки оказался неожиданно громким и раздражающим в окружающей тишине. Паша чуть заметно вздрогнул — в том числе от воспоминаний. Он по-прежнему лежал подо мной, я почти сидел на его ногах, и в свете, проникавшем в спальню с улицы через окно с незадёрнутыми шторами, мальчик выглядел даже более худым, чем был на самом деле. Ключицы всё ещё выпирали. Я стянул с Паши футболку и снова сел, внимательно глядя на него. За прошедшее время он и в самом деле поправился не так сильно, как мне хотелось думать: рёбра, казалось, вот-вот порвут кожу его груди и живота. И тонкий шрам, который я когда-то оставил ножом, словно светился в полумраке немым обвинением. Паша, видимо, тоже вспоминал нашу первую ночь, а потому попытался прикрыть шрам ладонью, но я удержал его руку и засмущал парня ещё сильнее, проведя по шраму пальцами. Чехов отвернулся было, но тут же снова посмотрел на меня, прикусив губу. Он молчал и смотрел, смотрел и молчал, это было невыносимо, так что я проследил пальцами его рёбра, касаясь юного тела так легко, словно оно было соткано из тумана и от неосторожного движения могло испариться. Мальчик потихоньку отпустил болезненную ассоциацию с прошлым разом — это стало очевидно, когда он начал подставляться под мои прикосновения. Тогда я опёрся на руки по обе стороны от узких плеч и поцеловал Пашу в шею. От его тихого вздоха волосы у меня на макушке зашевелились. В этот раз я не оставлял засосов, этих отметок на девственной коже, потому что мальчик уже был мечен мной, и эти метки имели гораздо большее значение. Он убил для меня, разве этого мало? От шеи я перешёл на ключицы, покрыл их поцелуями, а потом опустился на грудь, и Паша выгнулся и быстро-быстро задышал ртом, когда я одновременно зацепил губами его сосок и прижал ладонь к паху поверх штанов. Слои ткани были раздражающим препятствием, поэтому я снял с него джинсы и не упустил шанса провести рукой по обнажившимся тонким ногам, но потом всё равно вернул ладонь на его пах и на пробу двинул вверх-вниз. Паша резко схватил меня за запястье, вынуждая остановиться. — Не нравится? — спросил я. Он мотнул головой, чем ещё больше разметал кудряшки по покрывалу, и попытался что-то сказать, но не смог. Несколько раз он беспомощно поймал ртом воздух и только потом пролепетал: — Нравится… Слишком… — В этом вопросе «слишком» не бывает, — я ухмыльнулся, понимая, что уже говорил ему эту фразу в похожем контексте. Тогда речь шла о красоте. — Расслабься и получай удовольствие, малыш. Он слабо кивнул, закрыл глаза и медленно разжал пальцы на моём запястье, а уже через мгновение, когда я опять стал двигать ладонью, сжал моё плечо. Сжал достаточно больно, но я не мешал ему. Пусть, если его это расслабляет. Прошло совсем немного времени, прежде чем Паша вытянулся в струну и с протяжным стоном кончил — сказалась неопытность. Он запоздало закрыл себе рот и пристыжённо глянул на меня, будто я в чём-то упрекнул его. Я только погладил его по бедру: — Хватит на сегодня? Это прозвучало, как вопрос, хотя предполагалось утверждением. Я встал с кровати и ещё раз оглядел мальчика. Ласки и оргазм выпили из него поразительно много энергии, он казался засыпающим, но всё равно сел и потянулся ко мне: — Леонард, я… Я потрепал его по взмокшим волосам и оставил ладонь на щеке: — Отдыхай. Я направился к двери и уже почти вышел из спальни, намереваясь лечь в зале или ехать домой (скорее всего второе), когда он окликнул меня снова: — Останьтесь со мной… пожалуйста. Неизменно вежливый, неизменно искренний со мной. Как я мог ему отказать? Я остался с ним, и мы действительно спали вместе, правда, в самом невинном смысле. В тот день часы в моей голове молчали, таймер не предупреждал меня о движении времени. Однако часы мне всё равно приснились, и это был сон-предупреждение. Или, может, не сон, а видение, посланное расслабленным сознанием Паши, его страх, вышедший из-под контроля — я не знаю. В любом случае, проснувшись утром и посмотрев на часы на прикроватной тумбочке, я совершенно чётко увидел светящиеся зелёным цифры: 6:11. С улицы в спальню проникал свет солнца, и я мог поверить, что это было реальное время. Вот только не успел я отвести взгляд от цифр, как по моему лицу скатилась крупная холодная капля, за ней ещё одна и ещё. Они не капали сверху, с потолка, а текли с моих мокрых волос, и внезапно воды стало так много, что она затопила комнату — ледяная, пахнущая тиной вода доходила мне, сидящему на постели, до плеч. Я нырнул, чтобы поднять Пашу, вытащить его на поверхность, не дать захлебнуться, но его тело оказалось слишком тяжёлым, оно тянуло меня на дно, как привязанный к шее камень, и в какой-то момент камнем оно и оказалось — большим, неподъёмным валуном, каких бывает много на берегах водоёмов. Мальчика рядом со мной не было. Я сам чувствовал себя мальчиком, совершенно беспомощным мальчишкой, который заплыл слишком глубоко, не рассчитал силы и теперь может только барахтаться и звать на помощь. Воды становилось всё больше, она заливалась мне в рот, давила на грудь, не позволяя дышать. Меня неумолимо тянуло вниз, сколько бы я не двигал руками, я тонул и совершенно ничего не мог с этим сделать — некого было звать, да и крикнуть бы не получилось. Я пытался бороться со стихией, напрягая тело, собирая волю в кулак, судорожно дыша и ударяя ладонями по водной поверхности, но мне в лицо вдруг ударила волна, и я стремительно пошёл ко дну. Меня охватило отчаяние, какого я не знал давно — пожалуй, с той ночи, когда у меня на глазах Маркус убивал Мириам. Никакие мои потуги изменить ситуацию не приносили плодов, я продолжал тонуть, а ощущение абсолютного бессилия давило со всех сторон едва ли не сильнее, чем вода вокруг. Мне было нечем дышать, лёгкие жгло огнём, организм требовал сделать вдох, словно это могло его спасти. Я ещё барахтался, надеялся выплыть, от нехватки кислорода меня складывало пополам, глоток воздуха был жизненно необходим. В конец отчаявшись, я втянул носом воду — так много, как могли вместить мои лёгкие… Он заберёт меня и убьёт, утопит, часики уже тикают… И открыл глаза. Я лежал в постели, обнимая Пашу, вокруг было сухо, не пахло тиной, за окном давно рассвело. Зелёные цифры часов на тумбочке спросонья плыли перед глазами, но я рассмотрел первую цифру — 7. Пора было уходить.