Обернись

                  Верните мне меня:

Я больше не играю

                        Верните мне меня

Зачем я вам такая?

      — Задержанная Мальцева, на выход, — голос конвойного, открывшего замок, донёсся до ушей. С противным лязгом решетчатая дверь распахнулась, являя взору проход и фигуру лет двадцати пяти в форме.       — А по какому, собственно, поводу? — у Софы желание и настроение съязвить, но вот незадача, на её планы наглым образом плевать. Во всяком случае, этому уж точно.       — Приехали за тобой, давай резче, — тон сменяет, из официального на более усталый переходя, — Шевели булками, пока не передумали.       — Передай, значит, особо волнующимся, что мне и здесь неплохо…       — Нюх потеряла? Я тебе не почтальон, шагай давай! — под локоть хватает, из камеры выводя, но Софа не послушная, и вовсе не покладистая, руку сразу одергивает, — Резвая сильно, погляжу, на пятнадцать суток присесть захотелось?       — А ты меня этой перспективой не пугай, есть вещи и похуже, чем ваша КПЗ.       Пареньку, похоже, надоедает с ней переговариваться, потому как остаток пути они преодолевают быстро и молча. Выводит её в холл, предоставляя на поруки тому, кто головой перед следователем ручался. И уговорил забрать заявление потерпевшего!       — Соф, я чёт пропустил, или ты у нас решила в блатную романтику удариться? — Грише не по нраву всё это, но что поделать? Он только и может ее вытащить сейчас, плешь пробивая своими речами параллельно, — Так, для справки, меня тут уже каждый третий знает, а почему? Потому что третий раз, блин, за неделю, один и тот же сценарий!       — Неправда, вчера вот, за превышение мер самообороны.       — Ага, и нанесение тяжких телесных!       — В учебнике вычитал? Или Оля твоя проконсультировала?       — Этот учебник протокол называется, между прочим, и заява, которую на тебя накатали…       — Да на него самого накатать мало! — Софа не хочет вспоминать предыдущий вечер. Когда в тёмной подворотне её угораздило нарваться на какого-то гопника, решившего поживиться её сумкой. Огрела она его так, что приехавший наряд милиции счёл горе-воришку потерпевшим, и в отдел забрали именно Мальцеву.       Вот и получилось, что в заключении юридическим языком значилось, будто она избила совершенно беззащитного и бескорыстного человека, который просто всего-навсего «мимо проходил».       Ну да, чего удивляться: сразу ведь понятно было, что это ей, молоденькой девчонке, от нефиг делать приспичило просто так кулаками помахать! Где, спрашивается, справедливость?..       Смешно до потери пульса, но вот Софе было не смешно вчера, а Грише — уже сегодня.       — Что происходит, объясни?       — Весна, птички поют!       — И в голове тараканы пляшут, да?       — А некоторые, как мартовские коты, бесятся! И вовсе не о тараканах речь, во всяком случае, не о моих, — Софа к машине подходит, припаркованной в паре метров от крыльца ОВД.       — Издеваешься, да? — Грише не тошно, нет. Ему неспокойно. Волнуется он за Софу, не чужие люди, как-никак, подруга, живут вместе. Но вытаскивать её из стен участка третий раз за семь дней… Это кажется перебором. И придирки его вовсе не в том, что ему мотаться приходиться, забирая её, а в том, что Софа себя явно загубить решила, причём, безо всякого на то логического объяснения.       Какое вообще объяснение должно быть, чтобы вот так планку срывало? Грише на ум приходит только недавняя потеря отца, но ведь ему казалось, что Софа отходит потихоньку. Она оживленнее стала в какой-то момент. Терентьев думал, что ситуация под контролем, что Мальцева сильная, справится, выстоит, да и поддержка, какая-никакая, а имеется. Вот только на деле оказалось всё совсем иначе.       Кощевскому, что ли, маякнуть? Мысль эта была у него уже после второго Софкиного «залёта», вот только шустрая и бойкая взяла с него обещание не посвящать Сергея в её проблемы. Мог ли Гриша догадываться, что дело не в нём, в Сергее, а в совсем другом человеке? Мог ли догадываться, что Софа вину свою чувствует перед другом детства? Подсознательно понимая, что его жесты, его взгляды обязывали. А теперь и выбирать не нужно было. При раскладе, что Алик жив, за неё уже всё решила сердечная мышца. Серёжа тему не поднимал, на горизонте не маячил, давая время придти в себя, свыкнуться с ролью, уготованной Софе в этой ситуации, дать возможность выбора, как поступать.       Гриша же ничего об этом не знал и не мог догадываться, что Софа выводит себя из-за командира, которого все считали погибшим.       В призраков он не верил…       — Гриш, — а вот Софе и правда тошно, и сейчас она это показывает всем своим уставшим видом. Снимает маски, не приоткрывая окончательной завесы тайн, — Пожалуйста, давай без нотаций.       И что ему сказать приходиться?       Руки упереть в бока и потребовать объяснений? Мог бы. На правах друга. Вот только дружба заключается не только в том, чтобы докопаться вовремя до правды и помочь решить проблему, а ещё и в том, чтобы просто быть рядом, когда становится невыносимо. Как в ЗАГСе, только без печатей и клятв: и в горести, и в радости…       К тому же, Софу истериками не проймёшь. Если сейчас скандал учинить — он от неё добьётся только того, что она закроется, пошлёт его или, чего хуже, ещё куда влезет. Переживёт ли биография четвёртое пятно на репутации?       Это ещё повезло, что на Софу не всплыли факты угонов…       Поэтому Гриша смиряется. Ладно. Он не будет читать ей лекции на тему, как себя вести. Во всяком случае, не здесь и сейчас. Ей стоит отдохнуть. Потом, возможно, он попытается. Хотя, если Софа не захочет, он даже клещами из неё и пары слов не вытащит. Первый день что ли знакомы?       — Хорошо. Поехали. Только не на базу, а домой.       Софа только кивает в ответ. На базу ей, по правде говоря, совсем уж не хочется. С Витей лишний раз пересекаться. Она и так его избегала, как могла. Вот только на день рождения Поли всё же заявиться пришлось.                   Верните мне меня

Хотя бы по частицам,

                        Пока не до конца

Меня склевали птицы

      Мысль о том, что подруга теперь знает её секрет, не радовала и не облегчала Софе участь. Она надеялась, что Поля поймёт её отстранённость, простит. Поля действительно не злилась больше, но вот Софе легче не стало. Потому что одна недосказанность сменилась другой. Как теперь быть, учитывая, что Поля — сестра Вити? С одной стороны, Софа не хотела терять её, терять их дружбу, но с другой понимала: всё, что связывает её с Витей, должно подвергнуться наибольшему отречению. А Поля — его сестра. И теперь, зная правду, девчонка только отстрочивает тот момент, когда придётся сделать выбор. И за этот выбор, как ни странно, Софа переживала и даже корила себя. Потому что, как ни крути, а правду ей рассказала именно она.       Две чаши весов: семья и дружба.       Однажды Софе пришлось делать похожий выбор. И она выбрала себя, а вместе с тем, можно сказать, дружбу. Сбежала. Жалела ли она о том? Ну, конечно, да! Как бы там ни было, а семью никто не сможет заменить, искоренить, выжечь… и отец оставался для неё частью семьи даже тогда, когда между ними летели острые ножи и молнии. Потому что в глубине души всегда живёт надежда, что когда-нибудь что-то да изменится.       Ведь всё можно изменить. Всегда. Есть только главное условие — быть живыми. Софа жива, а отец нет. И значит, больше уже никогда и ничего изменить не удастся. Всё, что осталось — это только воспоминания. Воспоминания, которые заканчивались фатальной ссорой, пропитанной пьяным угаром и детской обидой. Пьянками, сигаретным дымом и запахом старых, пожелтевших страниц фотоальбома.       Софа однажды выбрала себя.       Не пожалеет ли Поля, если сделает свой выбор?       За окном уже вовсю мелькают деревья и какие-то здания. Гриша ведёт машину ровно, на удивление, и спокойно. Хотя на лице его тоже усталость. Он-то сорвался за ней с дежурства ночного на базе. Всю ночь глаз не сомкнул.       Софа взгляд на друга бросает и проникается благодарностью. Такой сильной, что аж больно становится. Гриша-то её выручает, а она что? Скрытничает от него.       Софа ведь и правда устала. Устала носить эту правду в себе, устала от осознания, что все её действия зря. Устала от того, что приходилось признавать слова Алика отчасти правдивыми — она хотела его спасти. И хочет до сих пор. Проблема в том, что Софа перенимает на него образы тех, кого уже потеряла. А Волков не хочет становиться тренеровочной «игрушкой», которому будут оказывать помощь. Он её воспринимает как жалость. Вот только беда в том, что Софа знает: жалости там нет и подавно. И вот от осознания, что именно ею движет, хочется взвыть и на стенку лезть. Безысходность.       Угораздило же влипнуть!       — Тебе отдохнуть нужно, — подмечает вдруг. Только теперь различает мешки под глазами на мужском лице. Недосыпание сказывается. Плюс ещё она нервы треплет. Несладко Грише. А Софе горько.       — На том свете высплюсь, — язвит.       — Помирать собрался? — в ответ спрашивает. Что ж такое-то, может, это какое-то шоу? Скрытая камера? Почему ж всех так тянет на тот свет?       — Да какой помирать, — отмахивается, — Если я сдохну, кто тебя из ментовки забирать будет? Ты ток, Соф, предупреждай, что ли, какая программа готовится, ну, чтоб я знал и выезжал вовремя.       И Софа, вопреки собственному желанию, чувствует, как губы растягиваются в усмешке.       — В письменном виде.       — На неделю вперёд, пожалуйста. Приём круглосуточный.

***

Из частей да в целое

Себя я снова сделаю

      Тик-так, тик-так, тик…       Стрелка настенных часов слишком громкая. С этой мыслью Нина открывает глаза и морщится от головной боли, пытаясь закрыться рукой от назойливых солнечных лучей. Судя по всему, за окном уже белый день, все в своих делах и заботах. Забот у Нины не было — разве что нужно было хорошенько собраться и подняться с постели, чтобы отправиться за минералкой.       Пожалуй, она вчера перебрала с вином и вторая бутылка была лишней. Но ей очень сильно хотелось забыться, почувствовать лёгкость. Она была уверена, что вчера вечером алкоголь в крови избавил её от этой тяжести на душе, и она была как птица, готовая улететь куда угодно, если кто-нибудь позовёт за собой. Залечивать душевные раны дурманом было ошибкой — кто ж знал, что её настигнет такая губительная свойственность похмелья?       Но стоило повернуться на другой бок, как у Нины на лице сменилась гамма чувств. Всё потому что с прикроватной тумбочки на неё смотрело лицо Серёжи.       Пару секунд на осознание — и Нина заглянула под одеяло.       Там, помимо нижнего белья, на ней ничего не было.       Словно в отместку за вчерашнюю проказу над организмом, головная боль усиливается и Нина морщится сильнее, массирует висок правой рукой.

      — Серёж, ты ведь понимаешь, — губы сами собой раскрываются, язык лепечет едва ли внятно, а руки обнимают парня, пытающегося занести внезапную гостью к себе в квартиру, — Я такая разбитая…       — Понимаю, — Серёжа бы и не удивился подобной характеристике, Нина на пороге его квартиры появилась за полночь, находясь под градусом и испытывая нужду в оказании первой медицинской помощи. Левая коленка кровоточила, а стрелка на порванных колготках говорила о том, что их хозяйка умудрилась где-то нехило приложиться об асфальт на улице. И как только, спрашивается, дошла сюда на своих каблуках?       Серёжа осторожно прикрыл входную дверь, помогая Нине пройти дальше по коридору, в его комнату. Гармаш обхватила его одной рукой за шею, а второй пыталась координировать собственные движения, держась за стену.       Кощевский чертыхнулся, когда она споткнулась о свою собственную ногу. От падения её спасла его рука, обхватившая за талию. Подняв на руки, Серёжа уже собственноручно, без помощи Нины, донёс её до своей кровати, с ноги открыв дверь комнаты.       — Так, ты сиди, я сейчас приду.       — Куда ты? — Нина явно не хотела его отпускать.       — На кухню, за аптечкой. У тебя колено разбито.       Вернулся спустя секунд десять, уже со всеми нужными медикаментами. Усадил пытавшуюся слезть с постели Нину обратно и поймал себя на мысли, что надо бы её переодеть, прежде чем заниматься заживлением.       — Серёж, — Нина приблизилась к нему вплотную, дышала вином, облизывая губы, — У меня не колено разбито, а сердце. Понимаешь? Сердце… — горький смешок. Тихий и едва уловимый, — Я не могу без тебя, — признаётся.       Глаза у Нины грустные, как у побитой собаки. Сергею честно становится её жаль, понимает он сам, каково это, во френдзоне находиться. Но ничем, увы, помочь ей, кроме как дружбы, не может.       Отчасти даже себя за это и осуждает. Пора бы ему забыть про свою неудачную любовь к Софе, двигаться дальше, крест не ставить на себе, но… сердцу разве прикажешь?       Не слышало оно разум. И даже переговоры вести отказалось.       — Нин, ты хорошая девчонка, всё у тебя впереди, — Сергей помогает ей колготки снять, перехватывая и стягивая вниз. Нина еле слышно шипит, когда приходится отнимать капрон от раны, — Потерпи, пройдёт, — и непонятно даже, о какой из ран говорит. Наверное, об обеих.       Нина резко за шею его обхватывает, к себе приближая снова.       — Но я не она, да?       — Нин… — Серёжа её отцепить от себя пытается.       Без толку. Гармаш целует его сама, пытаясь завлечь в свой дурман. Может, если бы не вино, она бы не решилась к нему прийти и поговорить. Обо всём, что было на душе. Нине гадко и страшно, плохо без него.       — Хочешь, называй меня её именем… Хочешь, я волосы перекрашу? На неё похожа буду… Серёж… — в перерывах между поцелуями, едва отдаляясь, шепчет.       — Нин! — и всё-таки Кощевский одерживает вверх над её дурманом, запястья перехватывает и назад её откидывает, нависая, — Успокойся, жалеть будешь наутро! — голос повышает. В чувства её привести пытается, отрезвить хотя бы немного, чтобы поняла, что она творит и чем это может обернуться, — Стыдно будет, Нин, не надо всего этого, ладно?       Но Нина не слышит.       И в момент, когда Серёжа отстраняется, собираясь наконец-таки рану её обработать, по пьяной неосторожности полученную, Нина находит в себе резвость приподняться и снова поцеловать его.

      — Твою мать… — да уж, если и было выражение, которым Нина могла охарактеризовать это прозрение, то она выбрала ещё из мягких.       Дело и правда было дрянь, прав был Серёжа. Чувство стыда мгновенно затопило её, хлынуло потоком, словно двухметровая волна, от которой не успеваешь убежать и скрыться.       Наломала она дров. Вот что значит женское отчаянье, смешанное с градусом…       «Дура.»       — Проснулась? — голос сзади заставляет вздрогнуть. Нина оборачивается. Серёжа стоит в дверях, подпирая плечом косяк, смотрит на неё. И по взгляду Кощевского нельзя понять, какие эмоции он в данный момент испытывает.       У Нины же на лице всё написано.       — На вот, выпей, — стакан протягивает. Нина без лишних предисловий принимает, — Не тошнит?       — Немного, — сделав пару глотков, смущённо отвечает. Неловкое молчание заставляет чувствовать себя ещё хуже, Нина допивает до дна и всё же произносит, — Серёж, ты извини, что я так вчера… перебрала.       — Ничего, бывает, — он и сам парень неглупый, осознаёт, что вчера за Нину действовал исключительно выпитый алкоголь, — Если что, на плите завтрак, можешь собираться, как в себя придёшь. Ключи в почтовый ящик бросишь, а я пойду.       — Погоди, — придерживая одеяло, Нина поднимается, стакан оставив на тумбочку. Серёжа останавливается, оборачиваясь, — У нас вчера… — паузу выдерживает. Надеется, что сам поймёт. И Кощей догадливый, смекает, рукой махнув.       — Самое интимное, что было между нами этой ночью — это совместные походы в туалет. Так что расслабься, Нин.       Господи, как стыдно-то…       — Извини.       — Всё нормально, говорю же. Главное, что ты в себя пришла и глупостей таких, надеюсь, больше творить не станешь. Я помчал, — Серёже неуютно находиться рядом с ней сейчас после вчерашнего. Так думает Нина.       А Серёжа думает о том, что ему десять минут назад набрал Гриша, сообщивший, что у подруги Софы плохи дела.       Ехать надо, выручать, чё.

***

                  Верните мне меня

Пока чуть-чуть осталось

                  Верните мне меня

Хотя бы попрощаться

      — Алик, — усмешка девичьих губ касается. Голосок у Эльзы звонкий, льётся, как ручеёк. Слух будоражит, любоваться заставляя, прислушиваться. Впитывать каждый звук и наслаждаться. Чтоб потом ещё глазами собеседницу измерить и признать, что он, Волков, всё же счастливчик. Не каждому так свезёт.       Внешностью Элю где-то свыше не обделили, всё при ней. Так, что у него от одного вида её хлопающих глаз желание просыпается — обнять и не отпускать.       Волков и секунды не думает, притягивая Эльзу к себе на колени.       — Чего, Бельчонок? — позвал он её, — Соскучилась?       — Кто-то обещал устроить шоу, — напоминает она. И глазами показывает, без слов одним жестом спрашивая: «может, закроешь дверь?»       — А я и не отказываюсь, — Алик за слова свои с детства привык отвечать. Но от молчаливой просьбы отмахивается. Пускай смотрят и завидуют, — Щас вот парням распоряжение дам, и поедем…       — Ты же помнишь, что у нас намечается культурная программа?       — Это типа намёк, что я опять должен «блистать» при параде?       — Было бы неплохо, — подмигивает и, как кошка, ногтями слегка в грудь его впивается, царапая. Зараза, блин. Заводная.       Но, надо отдать должное, Алик не остаётся в стороне, подключаясь с щекоткой. Чтобы Элю её же оружием на место поставить, вызывая смех вместе с мелкой дрожью, проходящей по телу, как удары тока.       Боится щекотки. А он этим нагло пользуется. Впрочем, только он один.       — Ну всё, хватит, — Эля пальчик к губам Волкова прикладывает, наседая сверху в позе наездницы, давая возможность полюбоваться собой. Будто момент запомнить, который не повторится. Но Алик в эту всю ахинею с быстротой времени не верит. Не для него все эти мечтания и нежности, однако он такие нежности временами очень даже приветствует.       — Кажется, наш театр накроется… — чуть запоздало понимает Алик, вовлекая девушку в поцелуй. Эльза отвечает, и ему это, чёрт возьми, нравится. То, как она губу его нижнюю кусает до крови, оттягивая; и то, как потом, причинив боль, извиняется и слизывает соленые капли. Алик уже не раз шутил, что кровь его она пьёт абсолютно сознательно, но никогда всерьёз не обижался.       А потом Эльза отстраняется, проводя пальцами по его плечам, разглаживая их. Словно замечает на одежде Волкова неровности, от которых избавиться хочет с присущей ей любовью к идеалу. И всё равно зная, что ничего ровным счётом этим не добьётся.       Потому что с Аликом всегда так. Да и вообще, никто не идеален. Но его недостатки она принимает — может, потому, что признаёт саму глупость как-то всерьёз бороться. По крайней мере, с мелкими промахами. А, может, потому, что любит даже эти самые недостатки в нём.       Будь он другим, не был бы настолько родным.       — Может, всё-таки закроешь? — вслух теперь озвучивает, заставляя Алика усмехнуться и в один момент Эльзу на освободившемся после себя кресле в углу кабинета устроить. Расстояние преодолевает и таки лишает их всяческих свидетелей.       — Во сколько там твой театр, Эль? — спрашивает, оборачиваясь, да так и застывает с этим вопросом, как дебил, посреди кабинета. В пустое кресло пялится, где ещё секунду назад Эльза сидела. Фигуру Волкова по-любому глазами изучает, так что он этот взгляд как магнит на каждом позвонке прочувствовал, — Эль? — ради интереса Волков к шкафу подходит.       Ну конечно, куда она ещё могла спрятаться?       — Решила найти совсем укромное местечко? — двери распахивает и вот теперь точно дураком себя ощущать начинает. Потому что и в шкафу никого нет, — Бельчонок, ну чё за шутки? Ты нашла ход в тайную комнату, что ли? Вылезай, — Алику кажется, что прятки чуток затягиваются, а он на квест «найди невесту и получи секс в подарок» подписаться, кажись, забыл. Не спрашивали его ни о чем, просто перед фактом в участии ставили.       Неожиданно сзади чья-то холодная рука на плечо ложится, и Алик, развернувшись, уже отчитать собирается за глупый и детский розыгрыш, да так и застывает.       Потому что перед ним теперь совсем другая Эльза стоит. Вроде всё та же, с волосами своими волнистыми, в хвост собранными. В рубашке своей клетчатой и мини-юбке, в которой он её ещё пару минут назад лицезрел, радостную. Но от прежней радости на лице ничего не осталось, и кожа, некогда чуть загорелая, болезненной бледностью светится. Вместе с зияющей дыркой от пули во лбу.       Вот и верь после этого, что по утрам девушек без косметики можно видеть… Мда, макияж творит чудеса. В прямом смысле.       Похоже, надо было согласиться, чтоб она себе эту тоналку купила. Мстит теперь таким образом, что ли?       — Алик, зачем ты меня звал? — и голос у Эли теперь какой-то не такой. Чужой. Холодный и загробный будто, как из фильма ужасов. Мёртвый.       — Эль, кончай прикидываться. Это твой новый мейк для театра? — Волков улыбается глупо, губы растянуть в искренней улыбке пытается, но что-то не выходит нифига.       — Какой театр, Алик? — Эльза смотрит на него, как на сумасшедшего, словно это он был минуту назад живой и здоровый, а теперь ходячим зомби перед ней прикидывается, — Разве ты меня куда-то приглашал?       А это уже как упрёк звучит. Нет, в принципе, Алик согласен, что ему вся эта дичь культурная дичью и кажется, не привык он из себя интеллигента изображать, по понятиям своим живёт, но разве кидал он её? Да они за последние полтора месяца третий раз уже идут…       — Намёк понял. Только, Эль, не люблю я эти антракты, хуякты, ты ж знаешь…       — А я здесь при чём? Вон, Софу возьми, — и тут ему правда кажется, что Эля чуток его проверить решила, в ходе последних сплетен про их как бы «роман переглядок» с Мальцевой разузнав. Вот только не было же у них нифига серьёзного, и Алик это знает, он перед Элей чист.       Да даже если и была какая-то шальная мысль, не поддался ведь! С достоинством выдержал.       — Причем тут Софа, Бельчонок? Я ж с тобой встречаюсь.       — Со мной? — Эльза переспрашивает, точно шутку в этом какую-то находит, — Со мной ты на том свете встретишься, Алик.       — В смысле, блять, на том свете? Реально, заканчивай, Эль, — вот теперь он точно намерен игру эту её оборвать, только без толку. Ничего-то у него не получается. Эльза из одного места неожиданно появляется в другом — прямо за его спиной, так, что Алик отскакивает.       Да что это за паранормальное явление, чёрт побери?!       — Я мертва, какой театр, Алик? Какой театр? — Эльза его за плечи трясти начинает, мощной хваткой впиваясь, одним и тем же вопросом по вискам лупя, — Какой театр?!       Сказать, что Алик просыпается в холодном поту и с криком — это не сказать ничего. Да его несколько минут всего аж трясёт, пока он в себя приходит, веки раздирая.       Утро, однозначно, добрым не бывает — не после таких «сновидений». Дыхание выравнивается минуты за три, пока он, откинувшись на подушки, в потолок пялится. В кромешной темноте полоску проступающего света замечает. Солнечного. Светает уже.       И нет рядом Эльзы. В земле она. А то, что во сне — призрак прошлого, который Волков из-за нежелания отпускать, рядом держит. Вот и мстят ему, похоже, с того света подобными «пробуждениями». Третье уже за неделю, мать его. Бразильский сериал отдыхает…       Софы тоже нет.       И мысль в голову ударяет с опозданием — сам прогнал ведь накануне. Думал, нормально подохнет без неё. Хер там.       Взгляд комнату обшаривает, по столу скользит, стоит ему сесть на кровати и на стену спиной откинуться. Холод проходится по позвоночнику успокоительным.       Не действенным.       Потому что другое успокоительное ему надо. Запретное. Помогающее забыться от кошмаров. Уносящее в счастливое неизведанное.                   Оно ни до кого                               Не может достучаться

Его нужно убедить

Чтоб опять хотело жить…

*** Спустя два часа.

      Тишина обволакивала каждый миллиметр помещения, заставляла прочувствовать уединённость, которую он уже много лет не желал констатировать простым «одиночество». Нелюдимость пропиталась в воздухе, словно проникла в каждый атом и не желала уходить. Она была частью этого старого помещения, частью его самого. Демид никогда не отрицал своей нелюдимости, которая стала прогрессировать после смерти жены ещё лет двадцать назад. Собственный брат тогда пытался повлиять на него, вытащить в люди, но Демид не поддавался. А потом и брата не стало — вместе с женой своей в аварии погиб. С виду, несчастный случай, но кому, как не семье, знать истинную причину? Да и в городе шептались, потому как все знали, что Тихомиров-старший был вовлечён в не очень чистые дела. Как итог, за это и поплатился жизнью своей и жены, не посчитавшись с поддельниками. Оставив единственную дочь круглой сиротой.       Мужчина надеялся, что путь Эльзы сложится иначе. По правде говоря, он не знал, как обращаться с подростками — своих детей у него не было, но оставить единственную племянницу на произвол судьбы и попечение государства в стенах детского дома не позволяла ни совесть, ни семейные узы.       Демид привык отрекаться от людей, но не от семьи.       Первое время было особенно сложно. Контакт налаживать, правила устанавливать, а правил было немало. Демид боялся, что Эльза всё пойдёт не туда: росла красавицей, и парни вокруг неё так и вились. Мужчина хотел, чтобы племянница выбрала достойного, а по итогу просчёт вышел. И некогда достойный афганец сам погряз в каких-то нелепых разборках с кавказцами. Сердце старика чуяло, что дело пахнет могильными венками и пролитой кровью, но достучаться до Эли вышло слишком поздно: именно она и стала той жертвой, принявшей на себя участь кончины. Внезапной, несправедливой и, чёрт подрал бы этих ребят с оружием и их грёбаными «понятиями», слишком ранней.       Не так всё должно было быть.       Эльза ведь думала, что Алик сильный, справится, защитит. Демид тоже надеялся. А по факту получил, что есть: родная кровинушка — в могиле, а этот Волков не только не восстаёт, чтобы отомстить, но и себя ещё закопать хочет. Рядом лечь собирается, все усилия Демида по его выхаживанию напрочь посылая.       Дверь скрипнула, пропуская в комнату, словно услышавшего его мысли… человека? Алик с каждым днём походил на него всё меньше. Залегшие мешки под глазами, покрасневшие глазные яблоки; побелевшая, до невозможного, кожа; хромая походка — как напоминание о трёх огнестрельных, одним из которых задет позвоночник; и в довершение ко всему этому трясущиеся конечности рук. Едва ли заметно, но от глаз Демида это не укрывается. Он знает, что подмечать. И, завидев гостя, недружелюбно констатирует:       — Явился таки, клиентуру пополнять мне?       Алик шутку оценивает, уголком губ дёргая вверх. Да, блять, он бы давно уже лёг на этот стол, где Демид разделывает своих «клиентов» по всем правилам и точностям паталагоанатома. Но смерть, видит там кто-то наверху, ему встречу всё никак не назначала. Так, интересовалась порой, в причудливых сновидениях мерещась, всё напоминала о том, как остальных забирала. И если кто-то скажет, что смерть — это наказание, то в случае с Аликом наказание было жить.       Жить и смотреть на себя в зеркало.       Последнее он усиленно избегал. На кой хрен любоваться собой? Тем более, что нечем уже восхищаться. Дерьмово всё, даже очень. Хочется только разрядки. Запретной и такой поглощающей, чтоб до ряби в глазах, до глупой улыбки на лице и едва слышного полустона наслаждения. О да, это единственное, от чего он ещё ловит кайф в этой жизни.       — А ты не рад?       О таком «клиенте» же только мечтать можно. Где ничего делать не надо будет, просто в рожу плюнуть и выбросить на свалку. Алику всё равно будет, а Демиду возни меньше. Хотя, если бы этот старик топил за каждую секунду лени и отдыха, то вряд ли спасал его задницу.       Слишком накладный труд по времени и нервам.       Алик решает не церемониться, сразу сбережения свои на железную подставку бросая. Несколько купюр да мелочь какая-то, звенящая при этом так громко и непривычно-контрастно с тишиной, которая шипеть эхом начинает. Словно намекая Демиду, что ей совсем не нравится тот, кто её владения и правила нарушает.       — Это за твой санаторий. Теперь в расчёте.       Демид смотрит на него неподвижно, брови сводя. Алику внезапно даже кажется, что он сейчас по роже отхватит заместо «спасибо», и в груди дикое какое-то желание вырастает, дёрнуть за чужую щеку, обвисшую и обросшую морщинами. Ему в детстве так мать делала, когда он дулся и кашу не хотел есть.       Но с Демидом вариант точно не прокатит. И Алик усмехается, представляя себе подобную картину и исход.       Нет, спасибо.       В другой раз как-нибудь и в следующей жизни.       — Ну, а ты меня чем-нибудь порадуешь? — спрашивает.       — Рад бы я был, если б ты за ум взялся, а не за дрянь всякую, — рубит правду-матку в глаза, спустя мгновение добавляя, — Чем я могу тебя порадовать — так это тем, что скоро ты точно окажешься на этом столе, Алик, если не прекратишь свои фокусы.       Волков глаза чуток прикрывает. Да. Знает он всё. Но ему так похрен.       Ему хочется этого дурмана.       — Вот такой плохой мальчик, прикинь.       Демид губы кривит, что-то бормоча себе под нос. Алик не разбирает, что именно, потому что перед ним на подставке, рядом с деньгами, появляется заветная упаковка с ампулами.       Видя в расширившихся зрачках предвкушение, старик предупреждает:       — Это последнее. Больше ко мне не приходи, — и констатирует, вздыхая, желая плюнуть от досады, — Был Алик, стал нарик.       Алик закидон мимо ушей пропускает, ампулы подбирая.       — Ну, счастливо оставаться тогда, привет клиентам, — идиотская фраза, глупая полуулыбка.       Гримаса.       Несколько рваных, хромающих шагов к двери. Рука крепко опирается на трость, и костяшки белеют от напряжения. Кончиками пальцев Алик пережимает трость крепче, пытаясь унять дрожь в конечностях.       В спину прилетает:       — Интересно, твоя новая подружка уже знает о таких пристрастиях?       И тут Алик как вкопанный на месте тормозит.       За секунду оборачивается, на Демида взгляд бросая. Тот смотрит в ответ, упираясь костяшками в стол, с таким видом и дерзостью, какой-то внезапной полуухмылкой, пропитанными осуждением глазами, что Алик даже не понимает толком, как и что Демид испытывает в этот момент.       — Её это не касается, — тоном, не терпящим препирательств. И уж одного этого должно быть достаточно старику, чтобы прекратить всё его нутро наружу выворачивать. Алик не хочет никому позволять копаться у него в душе. Он даже себе в этом отказывает лишний раз.       — Я всегда знал, что ты та ещё заноза в заднице, но раз уж теперь ты в танке, то расшифрую: одну ты уже погубил, а теперь что, повторить подвиг собираешься?       Алик хмурится.       Какого чёрта происходит? Какой подвиг? Он разве Софу под ствол подставил? Он её жизни опасность создаёт? Пока она сама язык за зубами держит, ни черта с ней не случится из-за него.       Алик не планирует воскресать и ставить в известность, что он выжил.       На языке вертятся слова, не желающие складываться в кучку. Афганец уже открывает рот, чтобы что-то ответить, но Демид опережает его, видимо, догадавшись о чём-то большем, нежели он сам понимает:       — Слепой стал? Не говори мне, что ты не понимаешь, зачем она вокруг тебя ходит, — зачем? Алик не копался в этих причинах глобально и, честно говоря, не очень хочет начинать это исследование. Иначе можно рискнуть и нарваться на не самые уместные чувства и эмоции в его ситуации, — Если ты от этой дряни подохнешь, то можешь считать, что её тоже загубишь. Вряд ли девчонка выдержит ещё одни похороны близкого человека на свою долю. Признай, наконец, что эта Софа нужна тебе, а… — он замолкает, словно прощупывая момент, можно ли, стоит ли? — …ты ей и правда нужен.       Несколько секунд между ними висит гробовая тишина.       Алик отмирает, находя, что ответить. Запах. Ему не нравится здешний запах, пропитанный… нет, даже точного описания не найти. Просто запах морга.       — Ты, это, окно бы открыл. Перетрудился, походу, — «Вот и мысли лезут идиотские».       — Шагай, — Демид только руками развести может, а после бросить в спину последнюю попытку спасти, — Жалеть будешь.       В самом деле, сколько ещё нужно ходить вокруг, да доказывать что-то? Хватит. Не маленький. Должен понимать сам, что хорошо, а что плохо. И если всё-таки шагнёт в запретное, снося барьеры… сам виноват будет. Видит Бог, этот старик сделал всё, что мог. И даже больше.       Дверь скрипнула снова, после чего опять воцарилась мёртвая тишина.                   И в поисках себя                               Туда-сюда, как дворники

Я каждый выходной

                  От вторника до вторника.

***

      Оказавшись на улице, Волков сигарету достаёт вместе со спичками, подкуривает, добравшись до лавки. Мысли его бушуют, словно рой пчёл каких-то, и жалят своим натиском. Демид ещё со своими рассуждениями масла в огонь подлил — тоже, блин, нашёлся, психолог понимающий. Переквалифицироваться ему надо из патологоанатома своего. Один хрен, его клиентам уже пофиг, кто их разделывать будет на столе, а тут такой талант мозгоёбки пропадает.       Но в чём Алик не может не согласиться — так это в том, что он Софу зазря за собой втянул в это. Вернее даже сказать, он её не втягивал, но, как гласит древняя пословица, все мы в ответе за тех, кого приручаем. Нет, приручить он её не пытался, но…       Искра была.       И чуть не полыхнуло огнём. Пожар мог бы случиться, если бы Алик не опомнился. Он всего-то хотел Софу от себя отгородить, спасти от этой участи и роли «спасать» его, поломанного афганца. У него жизнь уже сплошное пепелище, но у неё-то есть шанс начать всё сначала.       Со словами, конечно, перегнул, выражаясь, но…       «Пепелище, говоришь? — внутренний голос тоже подключается. Не иначе как Демид имеет связь с какой-то мистикой. Загипнотизировал его, что ли? Даже совесть уже начинает его нотками отдавать, — А чё ты тогда думаешь о ней, раз у тебя пепелище? Не похуй выходит, да?»       — Не похуй… — бормочет.       «Извиниться перед ней надо тебе, афганец. Ты и так уже достаточно оттолкнул от себя людей, в чём она-то перед тобой виновата? В том, что пыталась помочь?»       Алик знает, что давно простил Софе историю их знакомства в девяносто третьем. Ещё до того, как вся эта херабора случилась с предательством Витька.       Но согласиться в этот раз со своим вторым «я» не успевает. За секунду до того перед глазами как из-под земли Кощевский появляется. Так что он и фразу какую-то сморозить не успевает, чтоб подколоть.       «Тебе чё от меня надо-то, старче?»       Как будто он золотая рыбка, которая всех слушаться должна и исполнять.       Серёжа, однако, свою позицию без слов озвучивает. И Алик чувствует, как нос пронизывает боль, слыша хруст.       Кровь фонтаном прорывается наружу, окрашивая руку, которой он за нос хватается, и рубашку.       Приехали, ёпт.       — Какого хрена?!