Терпи, казак, атаманом будешь

      Яксли был мудаком и мудаком крайне злопамятным. Он как слон ничего никогда не забывал и наверняка (Долохов ставил сотку) вёл список пидорасов, когда-либо его обидевших. Мстя Яксли была страшна и проста, как тупой топор. И она не заставила себя ждать. Долохов, когда получил приглашение на день рождения своего хитровыебанного и хитросделанного друга, мгновенно захотел откосить: у него было много заданий от Тёмного Лорда, новая любовница, — очень горячая штучка, между прочим! — очень-сильно-важные дела в России, и, конечно… Что «конечно» Долохов придумать не успел — паршивец Яксли, ехидно лыбясь, заявил, что если не увидит его среди гостей, то очень обидится.       Обида Яксли была куда страшнее его мести.       Именно поэтому в назначенный час Долохов уныло сидел за праздничным столом. Недолгая прогулка по Лиону настроение испортила окончательно — он всё не мог взять в толк, что Яксли забыл в этом маленьком французском городке и для каких целей приволок его с собой. Как оказалось, Лион был родиной его мамы. Долохов захотел взвыть.       Мать Яксли была высокомерием в юбке. Да и вообще вся родня была как на подбор — поголовно блондинистые, с постными надменными физиономиями, будто у них под носом навалили. Манерные, смотрящие свысока — эдакие аристократы долголетнего разлива. Мариновались в собственном соку.       Долохов, конечно, расположился по правую руку от светящегося самодовольством именинника и мрачно ждал подвох. Подвох обнаружился в тот момент, когда домовые эльфы — тоже очень надменные — разложили блюда на столе.       В большой белой тарелке, устланной листьями салата и лимонными дольками, лежала горка коричневых улиток. Долохов почувствовал, как его берёт отвращение напополам со злым, нехорошим весельем. Хорошо, что не лягушачьи лапки! С Яксли сталось бы подать это лакомство сырым и требовать сожрать вместо подарка. Ну ничего — развернет судочек, переданный от мамы, который Долохов сунул в коробку со своим даром и страшно обрадуется — там лежал свеженький студень, специально для него.       — Приятного аппетита! — благожелательно пожелал Яксли. Он едва не сиял, наблюдая, как все вокруг едят улиток. Кроме Долохова. Засранец вопросительно выгнул светлую, идеально выщипанную бровь, — Что-то не так, Антон?       Антонин сурово нахмурился, хотя совсем не злился. Так, для острастки. Протянул сердито:       — Даже не думай.       — Уже подумал.       — Я не буду это есть, — категорично отказался Долохов.       — Будешь.       — Нет.       — Да.       — Нет.       — Да.       — Я сказал — нет!       — Я обижусь, — в ход пошло коварство.       Яксли от уровня «солнышко ясное» перешёл на уровень «свет души всех добрых людей». Долохов подозревал, что этих самых добрых людей он съел, чтобы добиться подобного эффекта.       — Между прочим, это национальное французское блюдо, очень, очень! — он нажал, — вкусно. Ты такого явно не пробовал.       Естественно, Долохов не пробовал! Он таким дерьмом не занимался. Он брюки и пиджак — реально классические брюки и пиджак! — последний раз надевал лет тридцать назад, на своё совершеннолетие, которое праздновали с размахом в Петербурге. Это была его единственная, первая и последняя уступка слёзно умоляющей матери. Хотя он совсем не обманывался: она могла бы заставить его империо, прямо как в детстве, когда маленький Тоша отказывался есть кашу.       Яксли заставил его прилично одеться шантажом. Так что теперь Долохов то и дело оттягивал неудобный воротник, ослаблял галстук и мечтал вылезти из узких отутюженных брюк. И дать Яксли в зубы за этот маскарад.       — Мне плевать, что это за блюдо, — прохрипел он, чувствуя, как заколдованный галстук снова решил его придушить. Страшно хотелось закурить, — я не буду это жрать. Даже не думай.       Яксли похлопал ресницами. Они у него были длинными и густыми, как у девчонки.       — Не выражайся, — сладко пропел он, — ты же князь! Ваша светлость, может…       — Дам в зубы, — вслух озвучил Долохов угрозу, которую собирался воплотить в жизнь уже битый час торжественных похорон ещё одного похереннного в скотстве и паскудстве года бессмысленного и бесполезного существования Корбана Яксли. Какой день рождения без драки?       Корбан обиженно надулся.       — Если съешь улитку, то я разрешу тебе переодеть брюки. И снять галстук.       — И сменить туфли, — мгновенно потребовал Долохов, решив ковать железо, пока оно горячо.       — И туфли, — неохотно пошёл на уступку Корбан. Лицо его сделалось нехорошо обиженным, и это значило, что он только что внёс Долохова в список пидорасов. Повторно. Долохов очень страдал по этому поводу, поэтому радостно провозгласил:       — По рукам! Давай сюда своих слизняков.       Яксли вдруг гнусно заухмылялся и палочкой приманил ближайшее блюдо. Постелил Долохову салфетку и с наслаждением произнёс, явно упиваясь каждым словом:       — Ешь, казак, атаманом будешь!       Долохов быстро, чтобы не передумать, засунул несчастную улитку в рот. Лицо Яксли вдруг вытянулось, он резко перестал улыбаться.       — Её нужно вытащить! Не на…       Раздался хруст панциря. И зуба. Корбан заржал, как тварь, словно забыл все правила приличия. Родня обеспокоенно заводила длинными носами, зашушкалась, неодобрительно подкатывая глаза и прижимая ко ртам салфетки.       Долохов мстительно решил, что Пасха для Яксли будет незабываемой.