in the middle of the night

Территория позади дома Джисона в экстремально короткие сроки обросла ромашками и васильками. При жизни господин Хан холил и лелеял эти цветы, ухаживая за ними на соседней поляне, а сейчас его внук имеет возможность наблюдать его могилу, заросшую бело-голубыми оттенками. Джисон некоторое время стоит молча, чувствуя дуновения ветра у себя на спине, а следом делает первый шаг, подходя ближе к ненавистному ему месту. С каждым днем осознание вины все больше и больше давило на юношеский мозг: тяжесть бремени, которое нес Хан, становилось непосильным. Казалось, что еще день или два, и он полностью сломается, упав в омут собственных терзаний, но каждый новый увиденный им рассвет придавал сил бороться и идти дальше. Джисон ловко достает одну сигарету, зажигает ее с помощью подвернувшейся под руку спички и затягивается, засовывая руки в карманы из-за холода. В этот раз он надел куртку потеплее. Неимоверно сильно хотелось плакать, но слезы не прибивали к лицу даже после того, что с ним произошло за все это время. Он не чувствовал страха перед будущим, не опасался призраков прошлого. И когда мать окончательно выгнала своего сына из дома, то ровно в тот момент Хан осознал, что свободен: свободен от неоправданных ожиданий, от каждодневной непрекращающейся рутины, от пустых слов и жалоб на самого себя. Он корил себя лишь за то, что так поступал с дедушкой все эти годы; вероятно, ему было нестерпимо больно. Джисон радовался, что Хенджин и Минхо заполнили пустоту в его душе. Он не обижался и не ревновал: эти два чувства мешали логическому мышлению и дальнейшему разочарованию в окружающих. В коей-то веке он был счастлив узнать, что потерявшие своих родителей дети, в конечном итоге, познали истинную человеческую любовь. Господин Хан был добрым человеком, и Джисон не сомневался в том, что Хенджин и Минхо такие же. Он не сомневался в них ни на минуту с тех самых пор, как впервые увидел обеспокоенность на их лицах. – Какой бы темной ни была ночь, всегда помни, что ее сменит солнце, – слова дедушки звучали в голове Хана все отчетливее. Он скучал. – Джисон! – кто-то окликнул его, и упомянутый развернулся, выпуская изо рта клуб дыма. Хенджин и Минхо улыбались. Они были несколько потрепанными, с кровавыми ссадинами на лицах, но счастливыми и полными сил. Джисон почувствовал, как к горлу подступает ком, и чем ближе двое парней приближались к нему, тем быстрее возможность говорить его покидала. Впервые за долгое время он ощутил влагу на лице и, коснувшись щек, стер непрошеные слезы, пряча лицо в ладонях. – Убери, – послышался властный голос Ли, но Джисон ничего не мог с собой поделать: руки прилипли к мокрой коже намертво и любая попытка их убрать заканчивались лишь тем, что плач усиливался, а горло скребло. – Пожалуйста, – мольба Хвана заставила попытаться успокоиться; Хан почувствовал на своих ладонях его руки и, шмыгнув носом, расслабился. – Мы хотим тебя видеть, Джисон. Эти часы были настоящей мукой, не лишай нас возможности лицезреть то, что испытываешь ты. Хенджин аккуратно убрал пальцы Хана от его лица и, улыбнувшись, вытер покрасневшие щеки от слез. Рядом стоял удовлетворенный Минхо: как только он увидел Джисона, то все волнение ушло, а на его место встала безграничная благодарность за то, что жизнь позволила увидеть им его еще раз. Хван покрыл лицо напротив короткими поцелуями и впервые за долгое время они заключили друг друга в удушающие объятия. Джисон ощутил запах кофейных зерен и больше не пытался сдерживаться: он рыдал так громко, что даже куртки Хенджина и Минхо не могли заглушить жалобного плача. – Не реви, морщины появятся, – смеется Хван, гладя младшего по голове и мягко улыбаясь; он сам отчаянно пытался скрыть то, что плакал. – Феликс и Чанбин возвращаются утром, – кинул Минхо, полностью придя в себя: он все еще чувствовал облегчение, но и нервозность не покидала его сердца. – Бан Чан заберет Чонина ближе к обеду: у него появились неотложные дела. – Дела? – спросил Джисон, вытерев заплаканные глаза. – Один заказчик из Уэст-Тайла попросил его позаботиться о страховке, – пожал плечами Ли и продолжил: – Съездит в контору, от имени клиента подпишет документы, получит за это свой процент и, забрав Чонина из больницы, вернется. – Не думал, что такое допускается, – говорит Хан, напрягая извилины. – В редких случаях, – встревает Хенджин и продолжает: – Если человек известен городу, то вполне вероятно, что на встрече будет присутствовать не он, а его представитель, которого он волен назначить сам в любой удобный для него момент, – Хван несколько секунд молчит, всматриваясь куда-то позади Джисона. – Мои родители пользовались такими услугами: они были влиятельными людьми, чьи связи распространялись далеко за пределы Уэст-Тайла. – И, фактически, сейчас такой властью наделен ты, как наследник? – В какой-то степени, ты прав, – неловко смеется Хенджин, чувствуя прилившую к щекам краску. – Деятельность нашей компании, небольшой офис которой расположен в Сеуле, временно приостановлена. Бизнес прибыльный, и его стоило бы развивать, но у меня нет желания. Все, что связано с родителями, с тех самых пор доставляет мне лишь боль. – Плоды их работы не должны сгнить, – кидает Минхо: он знал эту историю, и многократно советовал Хвану что-то делать с застоявшейся недвижимостью и всеми контрактами, сроки которых с каждым годом лишь сокращались. – Японские инвесторы будут рады продолжить сотрудничество, если ты основательно займешься этим делом. – Пока я все еще неприлично богат – меня не волнуют эти вопросы, – закончил разговор Хенджин, явно встревоженный тем вниманием, которым его одарили Джисон и Минхо. Ли только пожал плечами: ему была горестна мысль, что воспоминания о прошлом все еще причиняют Хенджину ту боль, с которой он справился еще несколько лет назад. Он всегда был более сентиментальным к подобным вещам и особой стойкостью характера не отличался, но Хван по-прежнему остается тем же, кем и был. Джисон широко улыбается, коротко целуя чем-то расстроенного Хенджина в губы, и берет обоих парней за руки, таща домой: время дождаться остальных.

***

Во всем помещении больницы противно отдавало запахом хлорки и белизны; Феликс морщился, мимолетом проходя мимо нестерильных уборных и таких же убитых временем лачуг, предназначенных, предположительно, для рабочего персонала. Ночью свет практически не горел, и только у стойки регистрации слабо светил ночник, отдавая противным желтовато-зеленым свечением. Живот непроизвольно заурчал, и прежде чем возвращаться обратно к Чанбину, Ли решил все-таки заглянуть в буфет и попытать удачу: возможно, там все еще есть рабочие автоматы с кофе и закусками. После нескольких беспробудных часов и метаний между всеми присутствующими в этом месте врачами, есть хотелось неимоверно, а спать – еще больше, но какое-то двоякое чувство нервозности лишь подстрекало испытуемое им волнение. Он шел медленным шагом, осматривая стены узких коридоров, покрытых водяными разводами и местами даже плесенью. Феликс стал догадываться о причине, по которой здешние работники не хотят иметь дело с персональными данными людей, у которых из травм нечто большее, чем перелом ноги или сотрясение головного мозга. Он хмыкает себе под нос: им всем это пригодится, а Сумин вряд ли рискнет показываться на людях с тем учетом, что в Уэст-Тайле широко распространилось мнение о том, что смерть переводчика произошла по чьей-то вине. Все-таки за каждым поступком следуют свои последствия, и когда Ли блаженно пил горячий эспрессо, то понимал всю суть этих слов. Он томным взглядом всматривался в окно напротив, вычерчивая темные силуэты случайных прохожих и свисающих высоковольтных проводов. Казалось, что Уэст-Тайл полностью окунулся в сон, и лишь редкий лай собак и шипение уличных котов свидетельствовало о присутствии жизни. Феликс устал. Устал от повседневности и от того, что так или иначе преследовало каждого из них. Он нервно выдыхает, грея руки о картонный стаканчик и, запрокинув голову назад, закрывает глаза, мысленно отсчитывая до десяти и обратно: он пытался настроиться на нужный лад, прежде чем идти к Чанбину и выказывать ему соответствующую поддержку. Но кто же поможет ему самому? Время словно замерло. На улице мелкими хлопьями пошел первый снег, и парень, будто ребенок, подскочил к окну, счастливо улыбаясь: он любил белизну зимы, и был рад лицезреть эти виды вновь. Одиночество доставляло ему непоколебимое спокойствие. Феликс становился увереннее и был вновь готов к новым трудностям. Он смотрит вперед, расплываясь в улыбке, и выкидывает пустой стаканчик, вдыхая свежий воздух. Все будет хорошо.

***

– Что вы сделали!? – кричит Чанбин, как только переступает порог дома Бан Чана; его рука залатана плотным слоем бинтов, а лицо выражает целый калейдоскоп непередаваемых эмоций. В гостиной собрались все ребята, начиная от отводящего свой взгляд в сторону Джисона, и заканчивая тихо-сидящим около Кристофера Чонином. На столе стояло несколько кружек, из которых вверх поднимался пар. В помещении стояло тепло из-за работающих кондиционеров, а поверх ног некоторых парней были накинуты пледы; в их числе, преимущественно, оказалась пострадавшая четверка. Они шмыгали носами и изредка чихали. – Идиоты… – тянет Феликс, запуская пятерню в волосы; он выпячивает в удивлении глаза, когда Бан Чан излагает всю суть произошедшего, ибо виновникам торжества было слишком стыдно признать свою беспечность и вообще открывать рот. – Как итог, мы имеем четырех простуженных и раненых дурачков, – коротко вздыхает Кристофер, складывая руки на груди. Он стоял рядом с диванами, осматривая присутствующих, и с радостью отмечал их порозовевшие от тепла лица. – С вашей стороны это было максимально безответственно, – говорит Чонин; за последние несколько минут он переволновался сильнее, чем за последний месяц, и чувствовал себя, мягко говоря, сконфуженно по поводу данной ситуации. – А если бы с вами что-то случилось? – он поднимает уставшие глаза, смотря в первую очередь на Джисона с Сынмином, а следом переводит взгляд на Хенджина с Минхо и продолжает: – Поверить не могу, что вы двое одобрили эту идею и даже стали ее инициаторами. – Мы не собираемся рассыпаться в извинениях, – вступается за всех Хван. – Да, мы поступили по-свински, но результат оправдывает все то, о чем вы даже не подозревали и не имели возможности об этом волноваться, – он выгибает бровь, хмыкая. – Мы сделали то, что, в первую очередь, посчитали нужным. И если вы хотите игнорировать сопутствующие проблемы, такие как Сумин, самка и мирроу, то можем и дальше разглагольствовать на тему того, что осталось в прошлом. Воцарилось неловкое молчание. – Это так просто не забудется, Хенджин, – качает головой Бан Чан, но со смиренным лицом откладывает ругань в сторону, переходя к актуальным вопросам. – Вы что-то сказали о самке, верно? – спрашивает он, и Сынмин с Джисоном кивают. – Расскажите подробнее, что вы видели. Хан от переизбытка эмоций сжимает руки Хенджина и Минхо, спрятанные под теплым пледом; они сразу смотрят на него, но через мгновение хватка лишь крепчает, и Джисон чувствует тепло. Оно обволакивает его изнутри, заставляя убедиться в реалиях происходящего, но взгляд Кристофера, направленный точно на него, изматывает. Сынмин только прикусывает губу, пытаясь воссоздать картину ранее увиденного, и медленно начинает: – По размерам она в десятки раз больше обычных твинов, – его голос приобретает прежнюю уверенность уже спустя несколько секунд. – Поросшая землей сморщенная кожа. Ее лицо было спрятано под гигантскими лапами, но я нисколько не сомневаюсь в том, что оно столь же уродливо, как и у ее отпрысков, – Чанбин с Феликсом моментом переглядываются, пока Чонин, откинув голову, пытается вникнуть в разговор. – Внутри стен пещеры, где мы ее обнаружили, были сквозные отверстия, ведущие, предположительно, наружу, – продолжает Хан. – Скорее всего, все пути пересекаются под землей, но неизменно ведут прямиком к королеве. Мы могли бы проверить, есть ли такие ходы на территории леса, но как такового смысла в этом уже нет, – присутствующие согласно кивают головами: что сделано, то сделано. – Но если твое предположение верно, то становится ясно, откуда твари знали и про записи твоего дедушки, и про убитого мною твина, – встревает Минхо. – Они могли иметь возможность наблюдать за нами если не с близкого расстояния, то с достаточного для того, чтобы запомнить лица и запахи. – Верно, – говорит Бан Чан. – Но мы по-прежнему не можем быть уверенными в том, что самка не имеет отличительных черт от обычных особей. Кто знает, вдруг она хороша и в защите, и в атаке. Судя по вашему описанию, она долго была под присмотром твинов, и мы не знаем, способно ли это чудовище убивать также хорошо и быстро. Мы не знаем о ней ровным счетом ни-че-го, – он в голос стонет, падая на близстоящий диванчик. – Если ее шкура каким-то образом настолько плотная, чтобы защитить внутренние органы от прямого попадания пули, то придется идти на более радикальные методы. – Взрывчатка? – Не стоит! – сразу вскрикивает Джисон. – Вы не понимаете, что это может стать плачевным и для нас тоже? – спрашивает он. – У каждого существа есть свои слабости. Возможно, она неспроста закрывала морду и даже после того, как твины нас обнаружили, не встала. – О каких слабых местах ты говоришь, Джисон? – спрашивает Чанбин. – Если твой дедушка не был в курсе о самом ее существовании, то что можем сделать мы? – Если ты сравниваешь наши возможности со знаниями моего дедушки, то советую пересмотреть свои приоритеты, – слишком резко отвечает Хан. – Он больше не тот человек, за историю которого мы должны хвататься. Все, что мы можем – это идти к цели своими методами, на практике, а не выстраивать относительные теории, – он щурится. – Он был стариком, жизнь которого зависела от того, сможет ли Сумин внезапно настигнуть их всех, а мы обязаны сосредоточиться на том, чтобы уберечь людей, а не самих себя. – Громко сказано, – вздыхает Со. – Иди скажи это перед тысячами трупов твинов и фантомов в лесу, – говорит Сынмин и продолжает: – Джисон прав. Нам осталось лишь пойти забрать отполированные кости кровожадных оборотней с поля битвы, и можно идти к самке. Если ее не возьмет и это, то крайним случаем останется использование взрывчатки. – Тогда прямо сейчас и отправимся, – хлопает в ладоши Бан Чан. – Феликс, готов? – спрашивает тот, поворачиваясь к ошарашенному младшему. – К чему готов? – Ли кажется сконфуженным и не менее потрясенным, чем остальные. – Вершить великие дела, милый мой, – улыбается Кристофер. – Собирай манатки и одевайся потеплее, встречаемся около дома Джисона через полчаса, – он замолкает и через секунду заканчивает: – Выметайтесь отсюда, нахлебники!

***

Джисон нервно отбивал в такт ладонями; и дело было не в отбытии Бан Чана с Феликсом десятью минутами ранее, а в уведомлениях, которые тот час приходили к нему на телефон. Он изредка поглядывал на дисплей, думая, что все устаканилось, но проклятья, ниспосланные на него с небес, так и продолжались литься из их диалогового окна с отцом. Хан закрывает глаза, впиваясь ногтями в разодранную до крови кожу, и шепчет себе под нос слова успокоения, пытаясь отвлечься. На улице мягким слоем на землю опустился снег. Джисон сидел в любимом кресле перед окном, укрытый пледом, и все также взирал на журнальный столик, не в силах снять трубку. Он не хотел слышать голос, который медленно, но верно начал стираться из его сознания. Было больно осознавать, что некогда дорогой ему человек сейчас доставляет не большее, чем эмоциональную боль, шрамами отпечатывающуюся на сердце. Двери дома отворились, и Хан медленно поднял взгляд, встречаясь глазами с вошедшим Минхо, который струсил с себя снег и повесил куртку на крючки рядом. Он не выглядел уставшим, скорее даже чем-то взволнованным и в равной степени возбужденным. Вид у него был, мягко говоря, веселый. Джисон на момент забывает о родителе, всецело переключая внимание на собственного бойфренда, который размеренным шагом приближался к нему с какой-то книгой в руках. Даже с первого взгляда Минхо излучал энергию взрослого и действительно самодостаточного мужчины, который в любом вопросе мог найти не один ответ. Он подошел вплотную, коротко поцеловав сидящего Хана в лоб, и мельком посмотрел на лежащий поодаль телефон, явно заметив причину беспокойства младшего. Тот был не то, чтобы напуган, он был в лютом ужасе; его пальцы несколько слабо дрожали. – Еще несколько недель назад я возвращался домой, чтобы забрать одну вещь, – мягким голосом начинает он разговор, подсаживаясь к Джисону в кресло. – К сожалению, это было единственным, что осталось от моего отца, – он ладонью гладил обложку, как оказалось, фотоальбома. – Но в нем остались воспоминания и о моей матери. – Ты уверен, что хочешь этим поделиться? – осторожно спрашивает Хан, полностью утратив какой-либо интерес к вибрирующему телефону. – Хенджин знает, так почему ты не должен? – Ли кажется благодарным за ту учтивость, которую проявил Джисон, и мягко улыбается, когда видит его растерянный взгляд. – Она могла быть злой или вспыльчивой, но все равно благоразумной и рассудительной женщиной. Во всяком случае, это то, что известно мне было от отца, – Минхо как-то отводит взгляд, пытаясь не видеть в глазах Хана жалости. – Она умерла при родах. – Мне жаль, – только и может вымолвить Джисон, вплетая свои пальцы в чужие и чувствуя усиливающуюся хватку. – Отец говорил, что проведенные два года вместе с ней после того, как они обручились – самое счастливое время в его жизни, – его голос дрожал. – Самое счастливое сразу после тех лет, которые, по его словам, он провел, воспитывая сына, – Хан положил голову на грудь старшего, слыша его учащенное сердцебиение. – Просто… иногда есть вещи, которые станут важнее, чем то, что уже осталось в прошлом. Поговори с ними еще раз, Джисон, – говорит Минхо, окидывая взглядом вмиг содрогнувшееся тело. Старший оставляет альбом рядом с телефоном и вновь уходит, сославшись на встречу с Чанбином у него в баре. Хан какое-то время тупо смотрит в окно, пытаясь заметить знакомые лица, и с каждым разом вновь все чаще возвращается глазами к горящему дисплею, оповещающему об очередном звонке. Он берет смартфон в руки, томно вглядываясь в знакомые буквы и инициалы. Отвечать не хочется от слова совсем. – Слушаю. Джисон знал, что реальность окажется не такой красочной, как слова Минхо. Он знал, что в любом случае останется более, чем разочарованным не только в своей семье, но и в самом себе. Он стискивает ладони в кулак, сжимая зубы до болезненных скрипов, и отчужденно пялится в стену, рассматривая одну из десяток дорогостоящих картин, находящихся в уже родном доме. Поначалу никто не отвечает, и Хан уже хочет сбросить вызов, жалея о потраченных силах и эмоциях. – Беспардонный мальчишка! – в трубке, ко всему прочему, звучит голос его разъяренной матери, пышущий недовольством и такой ненавистью, что Джисона пробирает до дрожи в коленях. Если бы он не сидел, то незамедлительно упал бы в ту же секунду. – Как долго мне еще ждать, пока ты заберешь свои вещи?! И Джисона словно током прошибает. Он раздраженно кидает телефон об стену, видя крошащийся экран и черные пятна. Парень подрывается с места, хватая висящую на вешалке куртку, и вылетает мигом из дома, даже не предупредив спящего наверху Хенджина о своем уходе. Хан нащупывает в карманах ключи от машины Сынмина, и чуть ли не бегом несется в сторону мотеля, в котором остановились журналисты. Ким, на удивление, даже не злится, когда через окно видит, как его автомобиль покидает территорию стоянки, и с блаженным выражением лица продолжает пить свежезаваренный поутру кофе; о Феликсе он будет переживать только после того, как наполнит свой желудок кофеином и остывающей на столе яичницей. Джисон с небывалой резкостью впечатывает педаль газа в пол, и через мгновение оказывается за пределами Допры, где виднеется лишь длинная рифленая и усыпанная песком дорога. Он не перебирает посторонних звуков, не отвлекается на игривого мирроу, на момент объявившемся у него в зеркале заднего вида, и даже не дрогает бровью, когда машину заносит на поворотах, а шины опасно визжат из-за оказываемого на них давления. Сил больше нет. Через полчаса езды по бездорожью, Хан выезжает на асфальт, свидетельствующий только о скором приближении Сеула. С каждым следующим метром, который он преодолевает за считанные миллисекунды, злость в его груди распаляется еще большим пламенем, а глаза застилаются слоем непрошеных слез. На протяжении долгого времени он интересовался лишь одним вопросом: действительно ли можно все вернуть? Как оказалось, ответ был очевидным. Проще приручить твина, чем добиться уважения и сопутствующего отношения. Он больше не собирался прятаться от самого себя, не собирался держать все эмоции под контролем, и сейчас направлялся домой, чтобы окончательно прервать какие-либо отношения с родными, даже если для этого вновь придется смотреть на пустые фоторамки, сброшенные со стен. Джисон просто устал. Устал от недосказанности и вечного чувства вины. Он устал думать, что все еще чем-то обязан родителям, устал находить себе оправдания. Дом показывается совсем скоро. Он ничем не отличается от того, что Хан видел в первый свой приезд, только атмосфера стала еще более неприветливой и отторгающей. Он не медлит, прежде чем выйти из машины, демонстративно громко хлопнув дверью, и направится прямиком к главному входу, краем глаза заметив задернувшуюся занавеску. Джисон стоит на месте до тех пор, пока дверь не открывается, а за ней не показывается его мать. По знакомому сценарию, она вновь поднимает ладонь, чтобы ударить сына по лицу, но тот перехватывает руку в воздухе и пленительным взглядом смотрит прямо в до смерти перепуганные глаза. – Еще раз посмеешь допустить мысль, что мною можно помыкать также, как и раньше, – парень шепчет ей прямо в ухо, чувствуя кожей проходящую по чужому телу дрожь. – Я не буду смотреть на то, что ты женщина. – Я твоя мать! – вскрикивает госпожа Хан. – Ошибаешься, – сверкает Джисон недобрым взглядом, буквально вламываясь внутрь; он глазами рыщет по помещению в поисках своего пугливого отца, но находит лишь слабые отголоски жизни в виде пустых кофейных чашек и неубранной со стола посуды. – Где они? Он разворачивается в сторону матери, чьи глаза вновь наполнились гневом. Но Джисону все равно: он стоит на месте, взирая на фактическую незнакомку, и сжимает руки в кулаки, пытаясь не сорваться с тормозов. Он взбешен настолько, что ходящие желваки на шее заметны даже госпоже Хан, которая протяжно сглатывает скопившуюся слюну и молча указывает пальцем наверх, приглашая сына войти в его собственную комнату. Видя в нем своего собственного молодого отца, женщина вспоминает и о схожести их характеров. Джисон, переступая сразу по несколько ступенек, поднимается по лестнице, на ходу мельком рассматривая потертые обои, которые он помнил еще со времен беззаботного детства. Парень ступает на порог незапертой двери и через мгновение оказывается в своей спальне: пустой и покинутой хозяином. Он быстро осматривается по сторонам, не желая зацикливаться на отголосках прошлого, и также бегло подхватывает стоящие на полу тяжелые коробки, с легкостью вынося их из помещения и спускаясь обратно вниз. Госпожа Хан стоит все там же; ее лицо исказила гримаса отвращения, но она упорно продолжала молчать, пока Джисон сам не остановился и не посмотрел в ее осунувшееся лицо. Несмотря на возраст, женщина не была лишена красоты. И даже испытывая явный дискомфорт, она с вызовом смотрела на сына, чьи глаза наполнились чернотой. – Когда твой дед злился, он ломал все на своем пути, – говорит госпожа Хан, привлекая к себе все внимание гостя. – Ты такой же. Но если он жег деревья, то после твоих поступков будут гореть леса. – Решила обезопасить свою шкуру, выгнав меня из дома за малейшую оплошность? – усмехается Джисон: ему было все равно, что женщина думала о нем, и о дедушке. – Я не буду критиковать тебя за испорченную юность, – безразлично кидает тот, подтягивая коробки ближе к груди. – Но рано или поздно придет время, когда ты сама попросишь меня к тебе вернуться. Моим ответом и сегодня, и через десять лет будет «Нет». Госпожа Хан подавилась воздухом. Она возмущенно выпрямила спину, гордо посмотрев в отрешенное лицо собственного отпрыска, и надменно усмехнулась, складывая руки, обрамленные шелком, на груди. – Пошел вон. – Не так быстро, – кидает Джисон, ставя коробки на пол; он потягивается и продолжает: – Ты звонила мне с телефона отца, – госпожа Хан щурится. – Где он сам? – Откуда мне знать? – возмутилась та, присаживаясь в хорошо знакомое Джисону кресло. – Он оставил телефон и ушел еще до того, как я тебе позвонила. Возможно, появились срочные дела на работе, – она смотрит несколько с подозрением, словно пытаясь уловить в сыне что-то, что могло скрыться от ее пронзительного взгляда. – Зачем тебе это? – Хочу попрощаться, – лицо женщины вытягивается. Они сидят какое-то время в тишине, и после двадцатиминутного ожидания Джисон достает пачку сигарет, приводя хозяйку дома в полный шок. Он зажигает фильтр, осматриваясь по сторонам и отмечая про себя пустоватость стен, а следом затягивается глубже, стряхивая пепел в стоящую рядом пепельницу: в этом доме курил не только он один. Госпожа Хан незамысловато фыркнула, откидывая челку назад, и демонстративно отвернулась в сторону, корча нос в попытке выказать свое отвращение. – Ты ведь выгоняешь меня не просто так, – сигарета плавно перетекала между пальцев, а слабый поток дыма щекотал глаза, заставляя те слезиться. – И поэтому у меня есть один вопрос, – Джисон поднимает глаза, коротко вдыхая в себя никотин, и продолжает: – Квон Ехан, – госпожа Хан не ведет и бровью. – Мун Тэджи, – женщина неохотно поворачивается в сторону сына. – Пак Джегук. – Откуда ты!?… – восклицает та. Джисон коротко вздыхает: брешь в их истории была найдена. – Джегук, значит? – спрашивает он, туша сигарету. – Что ты о нем знаешь? В этот раз не лги мне, мама, – цедит тот сквозь зубы; и если после первого разговора он был готов расплакаться, то сейчас готов раскрошить всю гостиную в щелки, оставив только бетонный фундамент здания. Госпожа Хан прикусывает губу, чувствуя, что сболтнула лишнего. – Только то, что они знали друг друга с самого детства, – кидает та и продолжает: – У меня не было резона рассказывать тебе об этом, ведь Пак Джегук умер лет эдак тридцать назад. Дверь дома резко открывается; Джисон кидает ошарашенный взгляд на вошедшего мужчину, а следом переводит глаза на мать, чья выдержка и спокойствие поражают настолько, что кажутся невообразимыми. Хозяин дома, не обращая ни на кого внимания, топчется на месте, снимая обувь, а следом осматривает сына с ног до головы, коротко протирая очки подолом пиджака. Он щурится, а следом спрашивает: – Почему вы говорили о моем отце?