абрикосовый агат

водка непривычным грузом стынет на барной стойке. кирилл впервые не находит сил, чтобы опрокинуть этот шот. совесть заунывно воет где-то у виска и касается стальными пальцами горла гречкина. сложно заставить сухие губы раскрыться в сладостной неге, но с этой задачей легко справляется чей-то язык. спирт чужого прикосновения прошибает током, до мурашек, потому что кирилл уже успел забыть. или забыться.. пайетки на чужом облегающем платье блестят дешевым вином. святым кагором, купленным на последние деньги, потому что кровь христа — неприкосновенное и обязательное для каждого христианина. и плевать христу, что его плоть — единственная еда в доме. кирилл будто бы засыпает. поддается на миг зову преданной и нежной дремоты. вот только вместо любви получает в ответ жалкое пробуждение в машине. очередное предательство; кража ценного времени, которого и так до ничтожного мало. а вот, кирилл, надо смотреть куда идешь. девушка вьётся змеёй, мажет шею кирилла помадой с ярким привкусом химии и лезет целоваться сама. гречкин отвечает на чужие ласки устало, бессовестно позволяя лени стать третьей в этой влажной страсти. кирилл отвлекается на мерцание телефона. экран айфона светится неловким влечением, и гречкин выхватывает неожиданное "макаров". нелепое сообщение заставляет вытащить руку из-под платья новой подружки и отодвинуться. она возмущённо хнычет, цепляясь за предплечье кирилла. — прости, дорогая, — он включает подсветку в машине и только сейчас видит лицо девушки. принеприятнейшее зрелище. в неоне оно светилось блеклой красотой. — я позвоню тебе. гречкин подмигнул. не позвонит. девушка стонет что-то разочарованно и вылезает, продолжая ворчать. кирилл провожает ее пьяную фигуру немым взглядом. луна показывает ему длинную некрасивую стрелку на чёрных колготках. такую даже лаком не замажешь. как прискорбно. гречкин смотрит на свое отражение. облизывает зацелованные губы, поправляет взлохмаченные волосы. вид у него помятый, размазанный. будто кирилл сбежал от аида. задушил скулящего цербера и нырнул на самое дно грязной стикс. убожество, если говорить честно. но гречкин привык лгать, и поэтому он улыбается самому себе. самому себе и гнусному взгляду где-то за спиной. кирилл вдавливает педаль в пол. огни в ночи мелькают пьяной, больной романтикой. такая знакома гречкину лет с пятнадцати; он привык обжигать ею лица продажных девушек и жадных парней. кириллу было не принципиально, кто оставит поцелуй на его шее; утро все равно он встречал один. иногда приглашал, правда, ваниль золотого richmond на язык, но и та уходила быстро.

***

— я ребёнка забрать, — кирилл наклоняется к стойке и выдыхает отчего-то сдавленно. будто пришел совестью заключить руки в наручники, — макаров. лёша. — а вы кем ему приходитесь? — оскал мелькает на лице участкового кинжалом питера пена — не того мальчика из сказок, но того духа; вестника смерти и убийцу сотни детей. кирилл сокращает расстояние, каждым шагом будто взывая к богам — о, великий один, пролей свет на нашу землю и позволь ей подставить свою влажную вагину, чтоб мы трахнули землю — плодородие. кирилл знал, что такой вопрос будет, но почему-то не подготовился к нему. ответ пришлось выдумывать на ходу, и на языке вертелись какие-то странные варианты, после которых его самого в обезьянник запрут. нет, а что он должен ответить, у̶б̶и̶й̶ц̶а̶ ̶л̶ё̶ш̶и̶н̶о̶й̶ ̶м̶л̶а̶д̶ш̶е̶й̶ ̶с̶е̶с̶т̶р̶ы̶?̶ — дядя, — гречкин небрежным движением вытаскивает из кармана пятитысячную купюру и кладет на стол, — давай быстрее, а? — ладно-ладно, — участковый прячет улыбку и тянется к рации под брюхом, — выводи мелкого, лейтенант. — понял тебя. сейчас. слышно, как где-то вдали серых коридоров в мерцающим светом открывается камера. — макаров! приехали, — трубным голосом, подстать своей фамилии, сообщил лейтенант и кивком указал на дверь, — на выход, мальчик, — он грубо смеется, и этот смех похож больше на глупую издëвку. леша кое-как сдерживается, чтоб не вмазать этому идиоту. трубнов, кажется, это видит — глаза у леши болтливые, всю душу колкой щекоткой заставят показать — и, будто назло, кладет руку на плечо мальчика. — а ты как думал? дебоширить и быть безнаказанным? так не бывает, — мужчина снова смеется, и теперь уже макаров сжимает кулаки ясно, ярко, яростно. р̶а̶з̶б̶и̶т̶ь̶ ̶б̶ы̶ ̶т̶в̶о̶е̶ ̶к̶р̶а̶с̶н̶о̶е̶ ̶о̶т̶ ̶в̶о̶д̶к̶и̶ ̶л̶и̶ц̶о̶,̶ ̶л̶е̶й̶т̶е̶н̶а̶н̶т̶,̶ ̶и̶ ̶п̶л̶ю̶н̶у̶т̶ь̶ ̶в̶ ̶у̶ж̶е̶ ̶к̶у̶п̶л̶е̶н̶н̶о̶е̶ ̶м̶е̶с̶т̶о̶ ̶н̶а̶ ̶к̶л̶а̶д̶б̶и̶щ̶е̶.̶ — из наших вашим, — весело говорит лейтенант, выходя в коридор, но видя гречкина, эта радость теряется среди неумелого непонимания, — о. — ага, — радушно кивает участковый, — я тоже удивился. думаю, сначала — кто ж у нас из дружков-то сидит? — он машет головой на кирилла, — а как сказал, за кем, я думаю — батюшки, че ж происходит-то? леша хочет вцепиться работнику честной и непродажной в глотку. разорвать до самого сердца эту шкуру, чтоб найти животное, сидящее внутри тела участкового. макаров уверен, что там сидит зайчик. трусливый такой, маленький. со вскрытым горлом. — рожи завалите, — кирилл машинально вытаскивает из кармана ещё одну бумажку с тремя нулями и сует её лейтенанту под нос, — не болтайте лишнего. или забыли, что с лесковым было? леша б̶л̶а̶г̶о̶д̶а̶р̶е̶н̶ ̶к̶и̶р̶и̶л̶л̶у̶ радуется, что участкового, наконец, затыкают. и макаров почти выскакивает на улицу, точно тот зайчик внутри грудного мужчины. отвратительно. — спасибо, — скорее, автоматически говорит леша, а потом его прошибает озноб. с п а с и б о. спаси тебя бог. так говорила лиза. неужели леша настолько пал, что желает настоящему иуде спасения?.. нет, сука. бога нет. он бы спас лизу. спас, обязательно. макаров собирается уйти, но его останавливает прикосновение чужой руки. злоба поднимается в нём новой волной. — куда бежишь-то? — кирилл усмехается неприятно, показывая зубы, — пойдём, я тебя довезу. поздно уже. гречкин уверен, что это отвратительная идея. лёша его ненавидит всем своим сердцем и глотку готов перегрызть — по глазам видно — при любом удобном случае. но кириллу лезть на рожон обязательно. он светится в жёлтой прессе, подмигивает рьяно симпатичной журналистке и смеётся в лицо адвокатам. а сейчас тянет руку помощи лёше, пока по ладони бежит кровь лизы. один из многоуважаемых охранников правопорядка наверняка болтнёт что-нибудь про кирилла или лёшу, но никогда — в одном предложении. и та девушка из клуба тоже нащебечет подружкам, и по описанию они точно узнают его. и утром все будут знать, как он, словно псина на привязи, сорвался из-за дурацкого сообщения. во рту лёши появляется чёрный яд. болотная муть, что опасным морем у славного города сочи теплится. макаров ощущает её везде; она сокровенным вороном клюет дыру в его сердце, чтоб достать червя. тот, свернувшись в кольцо, вьется кругом терновым венцом, и так хочется размазать его кишки по клюву птицы, чей сиплый крик более не послышится. — довезешь? — шепотом, практически и не открывая сомкнутых губ, шипит леша и оборачивается, — как лизу? — он дергает плечом, заставляя чужую руку встрепенуться в воздухе безвольной птицей. макаров смотрит на кирилла еще с пару секунд, а после безысходность берёт верх. детское сердце так нетерпеливо. — да пошел ты нахуй! — голос лёши срывается в исступлении, и в глазах появляется уставшая ярость, — ты нихуя не понимаешь! хватит! рушить! мне! жизнь! — на каждое слово приходится слабый удар. у леши попросту нет сил, чтоб вмазать этому уроду как следует. дрожащие пальцы едва царапают чужую шею и плечи, так, что даже следов от них нет. жалкое зрелище. — ты просто жалкий ублюдок. ты, блять, не знаешь, каково было мне; сука, каково было лизе! — макаров даже уже и не кричит, он просто плачет той самой паникой, что смертной истерикой навещает боль, — отъебись. пожалуйста, просто уйди, — и нет уже сил даже плакать. последние слова превращаются в хриплый шепот. леша просто отшатывается назад, хватая ртом воздух, и садится на корточки, обнимая колени. кирилл молчит. смотрит на истерику макарова с фальшивой скукой в глазах, потому что на каждом чужом всхлипе воспоминание о своем детстве оглушает пощёчиной. и гречкин, в неосознанной попытке спрятаться от собственных слез, превращается в своего отца. скулы будто становятся острее, подбородок квадратнее, а страх в глазах сменяется грубым безразличием. хочется блевать. — харэ бесоёбить, ребёнок, — он садится перед лёшей на корточки и заглядывает в чужое лицо. слёзы на красных щеках взрывом на минном поле заставляют позорно откинуть голову назад, — я в няньки тебе не нанимался сопли вытирать. мне жемчужно насрать, как ты будешь до своей богадельни добираться, с кем и во сколько ты вернёшься. я по доброте душевной предложил, а ты мозги ебёшь. кирилл сжимает губы, отшатываясь, потому что лёша чертовски напоминает гречкину самого себя несколько лет назад. маленький, боязливый, пока не научившийся выпускать шипы и игнорировать раздражающий шелест осуждения и сплетен за спиной. хочется помочь, обнять лёгкостью, чтобы стало терпимее. но получается у кирилла лишь так, как растили его самого — грубо, источая всей своей сущностью яд, передающийся на генетическом уровне, и истощая себя и окружающих. кирилл впитывает их энергию, оставляя медленно разъедающий вакуум. он превратится в чёрную дыру и сожрёт носителя изнутри. какой же ты, сука, мерзкий, гречкин. — я в машине. машина на парковке. жду пятнадцать минут и уезжаю, а дальше ебись, как хочешь, и добирайся, как хочешь. кирилл уходит, оставляя лешу наедине с призраком томных вод. слова гречкина растворяются в воздухе. они льдом плавятся, стоит слететь им с губ, которые ещё сохранили вкус виски с колой. леша не слышит, не видит, да и не чувствует ничего кругом. вакуум власти вокруг окружает плотной стеной; стражей темного города он терзает сердце мальчонки, и клочья разлетаются красочным конфетти. леша сидит на асфальте, зажмурившись и прикусив губу. пять, десять, пятнадцать и даже тридцать минут проносятся тем пугливым бельчонком, чьи лапки случайно сорвались с ветки цветущей березы. береза... лиза любила березу. она часто становилась рядом с деревом, долго разглядывая большими глазами полосы на стволе. лиза считала их, вела по ним пальцем, что-то шептала, а после обязательно вязала рыжий локон волос. лиза.... ах, элиза… ах, элиза… сердце съежилось от страха, и кресты бледнеют ближе, а вдали темнеет плаха…*