Легко сойти с ума

— Не отходить от меня, не смотреть по сторонам, не разговаривать, ногами не шаркать. Всё ясно? Федя покорно закивал. Приставленный к нему широкоплечий надзиратель поморщился и, по-солдатски развернувшись на пятках, зашагал по длинному тёмному коридору. Истров обернулся, но, встретившись взглядом с другим охранником, сжимавшим в руках оружие, опустил глаза и поспешил за своим проводником, решив лишний раз ни с кем не контактировать. Из крошечных окошек в массивных железных дверях, исполосованных решётками, на него смотрели тысячи липких, сальных взглядов, от ощущения которых становилось невыносимо трудно дышать. Камера Истрова находилась почти в самом конце коридора. На двери висел железный жетон с тремя цифрами: 304. Втолкнув внутрь Федю, широкоплечий охранник постучал дубинкой по решётке, привлекая внимание других арестантов, и сделал шаг в сторону, дав коллеге разобраться с замком на двери. — Эй, парни! Принимайте товарища! — рявкнул он. На одной из ближних коек что-то зашевелилось и невнятно замычало. Лица своих соседей в полумраке камеры разглядеть не удалось. Второй надзиратель отошёл от двери и заорал так громко, что у Феди зазвенело в ушах: — Отбой!!! — Дом, милый дом, а, Истров? — не унимался первый. — Не буянь тут, а то в карцер отправлю. Ферштейн? — Как я могу к вам обращаться? — спокойно спросил Федя, покосившись на сверкающего глазами из темноты темноволосого мужика. Охранник расхохотался. — Ко мне лучше вообще не обращайся. Мы здесь умников не любим. Он ушёл, и через несколько секунд выключился свет. Федя вздохнул, провёл ладонью по стриженым волосам и, окинув взглядом небольшую комнатку с четырьмя двухъярусными кроватями и маленьким квадратным столиком в углу, присел на свободную койку у дальней стены. Многие уже спали, кто-то просто его игнорировал, и это немного успокаивало: никому он здесь не нужен. Со стороны соседней кровати за ним настороженно наблюдал щуплый светловолосый парень. — Ну… привет, что ли, — почти шёпотом сказал Федя, ещё раз оглядываясь в сторону жуткого мужика, который, однако, уже потерял к нему всякий интерес. Парень напротив немного поёрзал, глянул из темноты подбитым глазом и, опять отвернувшись к стене, пробубнил: — Я тут вроде как опущенный. Не хочешь, чтобы яйца выкрутили — со мной не разговаривай. — Да плевать мне на эту иерархию, — отмахнулся Федя, ложась на жёсткий матрас. Его собеседник грустно усмехнулся. — Ещё громче это скажи. Отмудохают так, что навек запомнишь. — А я осторожный. И быстрый — не поймают. Меня Федей звать. — Семён. Семён протянул Истрову руку, и тот охотно её пожал. Ладонь у сокамерника была жёсткая, вся в рубцах и ссадинах. — Это кто тебя так? — Да все подряд. Ильич, вон, особенно. — Это охранник? <i>—Не охранник, а банный лист. Замахал меня совсем — сил уже нету… — А отпор чего не дашь? Силы неравны? — Ага, силы. Он тогда сразу в карцер. Сосед наш, вон, разок попытался, уже два дня его не видел. А Ильич ещё и на клык даст потом, пока начальство не видит. — Хайло заткните, уроды! — загремел чей-то грозный голос из темноты. Парни притихли и больше друг с другом в эту ночь не заговаривали.

***

— Рота, подъём! Спавшая в кресле Дарина вздрогнула и, шатаясь, поднялась на ноги, округлив остекленевшие глаза. — Дброе утро, Евгний Алексндрич… — Ну что там, Матвеева, с историей болезни Быстрова? Доделала? По глазам было видно — всё дежурство продрыхла. Матвеева на мгновение замерла, нервно зашевелила губами, переводя взгляд за спину Штольца, пару раз кашлянула, и в этот момент двери ординаторской распахнулись. Евгений обернулся, тут же встречаясь взглядом с ещё одним провинившимся: в проходе, пытаясь отдышаться, темнела фигура Василия. — Опаздываем, Героев? — терапевт довольно усмехнулся, готовый поклясться, что слышал, как у ординатора завертелись в голове шестерёнки. — Что на этот раз? Бабушка на светофоре? — Бабушка… — Вася замолк на середине фразы, осознав, что евгеньевскую крепость теперь обманом не возьмёшь. — Проспал. Извините. — Извиняться сегодня будешь перед Лерочкой во время мытья уток. Не задерживайся, бестолочь. Парню потребовалось не больше двух минут, чтобы оставить куртку на вешалке, кое-как нацепить халат и побежать выполнять приказ, боясь нарваться на очередное оскорбление. Дарина всё так же топталась на месте, потеряв надежду ускользнуть от пытливого взгляда наставника. — А с тобой мне что, Матвеева, делать? — вздохнул Женя, опуская глаза в историю болезни того самого Быстрова. — Это что такое? — Ди… агноз… — Матвеева, человек с таким количеством заболеваний до десяти-то лет не доживёт, не говоря уже о тридцати. Зачем человеку с явным увеличением щитовидки сдавать ЭКГ, скажи пожалуйста? — У него… жалобы… — «Раз-два в месяц колет сердце» — это жалобы? У него позвоночник искривлён, вот и колет. Плохо, Матвеева. Дарина устало вздохнула и вырвала папку из рук Евгения. — Вы лучше Глашу, Евгений Александрович, поищите. А то я её с самого утра не видела. — Ты и меня бы не увидела, если бы не разбудил, — фыркнул Штольц, становясь напротив зеркала с маленькой расчёской в руках. Евиной. — Домой не пущу, будешь отрабатывать, раз выспалась, — и с этими словами, бросив расчёску в портфель, удалился. Аглая нашлась удивительно быстро. Воспользовавшись отсутствием всеобщей суеты, бывавшей обычно по утрам, она сидела на ступеньках и, уткнувшись лицом в колени, плакала. — Что, боец? — Евгений обернулся, убеждаясь, что никому не преградит дорогу, и сел рядом с ней. — Отряд не заметил потери? Глаша даже не подняла головы, заревев ещё громче. Штольц на долю секунды растерялся, а затем ободряюще похлопал ординатора по спине, пытаясь привлечь к себе внимание. — И у меня бывало, что пациенты умирали, — зачем-то добавил он. — В этом нет ничего страшного. Нет, страшное, конечно, есть, но я имел в виду, что ничего такого. Ты же пьяная за скальпель не бралась, наркотики без моего ведома никому не выписывала… Чего тогда реветь, раз не засудят? — Не в этом дело… — Глаша звонко шмыгнула носом и посмотрела на терапевта. По щекам у неё была размазана тушь. — Не умер никто, вы чего. Просто… — Давай я тебя до уборной провожу, — предложил Штольц, поднимаясь с места. — В порядок себя приведёшь и потом всё мне расскажешь. — Он протянул девушке руку, и та, недолго думая, вложила в неё свою. Аглая вышла довольно быстро, освободив Евгения от разговора с заскучавшей Лерой. Медсестра ей приветливо улыбнулась, попрощалась с врачом и ещё долго глядела им обоим вслед, приподняв от удивления брови. — Ну так что это был за концерт для соплей с оркестром? — попытался вернуться к теме Женя, когда они остались вдвоём. Глаша неопределённо повела плечами, словно пересиливала себя, взгляд её потемнел. — Захарьин из семнадцатой — извращенец, — твёрдо сказала она и тут же отвернулась, будто выдала что-то чрезвычайно пошлое. — В каком смысле «извращенец»? — Он всю неделю ко мне лезет, я устала уже. То пялится, то называет… всяко-разно. Сейчас вот зашла осмотр провести, а он… ущипнул. А соседи его обсмеяли, даже не заступился никто! Штольц резко переменился в лице. — Я уже не знаю, что с ним делать, не могу же не лечить… Может, Сергею Владимировичу его отдать? Или вам? Или в отделение другое? Куда с ларингитом ещё берут?.. — Не надо никого никуда отдавать. А если придётся, то в венеричку положу — будет знать, — немного грубо ответил Евгений, ускоряя шаг. Аглая забеспокоилась. — Куда вы, Евгений Александрович? — крикнула она ему вслед, совсем останавливаясь. — Люлей раздавать, Глашунь! По дороге до палаты Захарьина Штольц так сильно разволновался, что чудом сдерживал дрожь в голосе, здороваясь с пришедшими на работу коллегами. В комнату он ворвался без стука, бросив Глашу в коридоре. Девушка хотела было пойти за ним, но, услышав, как разговор переходит на повышенные тона, отступила: под горячую руку Штольцу лучше не попадаться. Он вышел через пару минут. Рукава халата были закатаны до локтей. — Он всё осознал и готов принести извинения. — Вы что, поколотили его? — Ага, прямо избил до потери сознания. Больше он свои грабли к тебе не сунет, — Штольц слегка надавил девушке на плечи, улыбнулся ей и, оставив на прощание свой стандартный приказ «за работу», двинулся в сторону Лериной стойки. — Спасибо!.. К Захарьину ординатор действительно потом зашла, предварительно отрепетировав речь на случай, если эффект от профилактических мероприятий Штольца спал слишком быстро. Пациент всё же извинился, но в своей манере: в сторону врача не смотрел, отвечал односложно, руки держал сцепленными на груди в замок, а в конце осмотра даже не попрощался. Его соседи по палате тоже, однако, взглядов в сторону ординатора избегали. Выходя, Аглая даже тихонько хихикнула: против Штольца не попёр бы даже самый слабоумный и отважный, что теперь обеспечивало ей полную безопасность, по крайней мере, в стенах семнадцатой палаты. — Глаша, подожди! Аглая нехотя остановилась и обернулась, рассчитывая на то, что пациентка, к которой она направлялась, выдержит ещё пятнадцать минут её отсутствия. Нарушитель спокойствия свободной рукой запахнул халат и ускорил шаг, стремительно приближаясь к коллеге. — Чего тебе, Героев? — Дарина в ординаторской? Я к ней, знаешь, с презентом, — Вася гордо расправил плечи и продемонстрировал пластиковый стаканчик с дымящимся напитком. Глаша поморщилась. — Да чёрт знает, где твоя Дарина. В ординаторской была. — Пока не моя, — неуверенно поправил её Вася, переминаясь с ноги на ноги, словно силясь добавить ещё что-то. — Я бы на твоём месте не прохлаждалась. Штольц сегодня не в духе. — Ага, только кофе занесу — и за работу. Глаша поморщилась, уперев взгляд в удаляющуюся спину Васи. Его назойливость порой докучала не только несчастной Матвеевой, но и другим сотрудникам больницы. Симпатия, возникшая к ней, уже через пару дней стала явной для всех, кроме самой Дарины. Девушка же с головой утопала в работе, совершенно не понимая, что для Героева её отрешённое «ага» на любой заданный вопрос — призыв к действию. А действовал Вася безрассудно, беспощадно и не в том направлении. Глаша вздохнула, вспомнила о незаконченной истории болезни, которую обещала сдать Штольцу до обеда, и поторопилась к заждавшейся её пациентке, надеясь покончить с утренней рутиной как можно раньше. У Жени дела не клеились. Он всё утро искал причины отложить визит к Истрову, обошёл всех своих и не своих пациентов, нарочито долго рассматривал анализы одного пожилого господина, заставив его не на шутку распереживаться, и только потом, предварительно перекинувшись парой (десятков) слов с Лерой, направился в сторону двадцать четвёртой палаты. У самой двери обнаружилось, что историю болезни он где-то случайно оставил, поэтому пришлось сделать очередной крюк по больнице, чтобы добраться до ординаторской и снова оттянуть время визита к последнему пациенту. Матвеева сидела за ноутбуком, сдвинув брови к центру, и уже дописывала заключение. — Как продвигается? — Штольц склонился над ней, заглядывая в текст документа. Дарина вздрогнула, но не остановилась, почему-то покраснев до самых ушей. — Это вы сделали, Евгений Александрович? — Ну, если что-то хорошее, то, наверное, я. — Спасибо вам за это. Я бы без вас не выжила. — Не ты одна, Матвеева, — терапевт вскинул бровь, похлопав ординатора по плечу. — Потом показать не забудь, чего накалякала. — Я правда от вас не ожидала, Евгений Александрович, — продолжала оправдываться Дарина, развернувшись к наставнику. Тот затряс рукой, предлагая ей вернуться к делам, а не тратить время зря. Уже на выходе он заметил свежий пластиковый стаканчик из-под кофе в мусорной корзине, но особого значения этому не придал. В коридоре он столкнулся с угрюмым, а, главное, бездельничающим Васей, но времени на нравоучения уже не было: Истров, должно быть, его заждался. — Я ничего не понимаю, — заявил пациент, стоило Штольцу появиться в дверном проёме. — Я думал, мне просто отдадут результат, а вы собираетесь ещё и от чего-то меня лечить? — Таков наш долг — лечить, — лениво ответил ему терапевт, усаживаясь рядом с Федей. — Бронхоскопию сдали? — Сдал. — И как себя чувствуете? Федя сморщился, приставляя два пальца к губам. Красноречивее любых слов. — До конца дня пройдёт, не переживайте. Результаты ещё минимум два дня ждать, так что расслабьтесь и получайте удовольствие, насколько это возможно. Истров помрачнел. От кого-то он уже такое слышал, и не раз. Штольцу Федя напоминал куклу — смотрел испуганно и выжидательно огромными глазищами, вздёргивал брови и изредка закусывал нижнюю губу. Открытая книга, в которой всё написано на китайском: информация вроде лежит на поверхности, но яснее она от этого не делается. — Мне рука ваша нужна. Давление измерить. Лера же к вам не заходила утром, правильно? Федя пару раз моргнул, приходя в себя, послушно кивнул и протянул терапевту руку. Краем глаза Штольц заметил какую-то смазанную аббревиатуру на тыльной стороне ладони, которую Истров тут же спрятал в кулаке. На указательном пальце той же руки был набит неаккуратно заштрихованный квадрат. — Малевича уважаете? Федя шутку не оценил, спрятал взгляд в складках одеяла и весь съёжился, будто ждал удара. — Я вот в татуировках вообще не разбираюсь, — попытался выкрутиться Женя, застёгивая манжету. — У меня… сын по ним тащился, когда помоложе был, а я как-то не влился. — Я свести хочу, честно говоря, — признался Федя, сохраняя всё тот же перепуганный напряжённый вид. — Мелкий совсем был, выражал протест против мира… — Горячий возраст, мне ли не знать, — улыбнулся в ответ Женя. — Не очень хочется перебивать, но я всё-таки вынужден попросить вас чуть-чуть помолчать. Штольц повозился немного с тонометром, удовлетворительно покивал, записал показания и снова обратился к Феде: — И что у вас там написано, если не секрет? — Жопа, — коротко и ясно. Истров криво улыбнулся терапевту и, перевернувшись на бок, взял с тумбочки фотокарточку, прижатую до этого пластиковой бутылкой. Штольц, увидев её, едва заметно нахмурился. — У вас вчера выпало. Врач выдернул клочок бумаги из пальцев Феди и, запрятав его в карман, вдруг куда-то засобирался. — Вы сказали, у вас сын есть. А это жена? Неужели тот большеглазый мальчик из здания суда — его ребёнок? — Жена. — Знакомое лицо. Как будто где-то встречались. — Не исключено. Она одной фирмой тут руководила, пока… не убили. — А… Я не знал, простите. — И не могли. Люди вообще ничего заранее знать не могут. — А убийцу нашли? — И посадили, да, — тяжело вздохнул Штольц. — Я его в глаза правда не видел. Это, впрочем, неважно: к чему ворошить прошлое? — И правда, — мрачно добавил Федя. Женя прочистил горло и, качнувшись, поднялся. Его серое лицо с плохо выбритыми, израненными лезвиями щеками, приобрело растерянное и странное выражение. Он наскоро попрощался с Истровым, пообещал зайти когда-нибудь потом и широким шагом покинул палату. Не говорить же ему, что в это якобы убийство он не верил, будучи практически уверенным в том, что жена сама что-то с собой сделала, а Севастьянова вновь переврала все факты, лишь бы обвинить в этом кого-то другого? Обвиняла, однако, даже не убийцу, а Женю — за то, что не защитил, не уберёг, не предотвратил. Оставшись в одиночестве, Федя некоторое время выискивал в трещинках на потолке какие-то причудливые изображения, потом нехотя проверил входящие, узнал, что Лукерья собирается навестить его ближе к вечеру, умилённо порассматривал присланные ему фотографии щенка, который прописался у сестры на неопределённый срок, а потом до самого полдника проворочался в постели, тщетно пытаясь уснуть. Наспех закинув в себя пресную булочку, Федя вернулся в палату, устроился поудобнее в постели и уже приготовился развлекать себя сам, как вдруг в коридоре загремели возмущённые голоса, помешавшие остаться наедине со своими мыслями. — Здесь больница, а не вытрезвитель! — рычал один, уже хорошо знакомый. — Евгений Александрович, ну я же его не выгоню! — щебетал второй, тоненький и женский. Через несколько секунд дверь палаты распахнулась и вслед за покрасневшим Штольцем в комнате показались низенькая девочка с угловатыми бровями и громадный тощий мужик, везущий на инвалидном кресле какого-то оборванца с очень знакомым лицом. — Вон на ту, — приказал Штольц, указав пальцем на койку в самом углу. — Делаешь, Глаша, ты, а по котелку Игоревна стучит почему-то мне. — Ну он же не дышал! — упиралась Глаша. — Пускай хотя бы отоспится, ну Евгений Александрович! — Это же Борис, Глаша, он по определению бессмертный. Алкаш хренов, — выплюнул терапевт, грозно глянув сперва на девушку, потом на «новенького», а потом зачем-то ещё и на Федю — уже почти с мольбой, мол, потерпи немного. — Будет он мне ещё койку свободную занимать. Я вообще поражаюсь твоей, Глаша, способности расставлять приоритеты. Там больных в приёмной непочатый край, а ты ради бича всё отделение на уши подняла. Антон, свободен. — А мне-то теперь что делать? — спросила девушка, когда названный Антоном санитар покинул палату, катя перед собой инвалидное кресло. — А с тобой, Аглая, мы ещё поговорим. Больным своим занимайся, смотри, чтобы спиртовые салфетки сосать не начал, — и вышел, в последний раз бросив тёмный, нечитаемый взгляд на Федю. Истров поёжился. Лукерья пришла за считанные минуты до ужина, в пух и прах разругавшись с не желающей впускать её медсестрой. Она долго стояла у входа, не решаясь приблизиться к кушетке, на которой, натянув одеяло до самого носа, не расположенный к разговору Федя старательно притворялся спящим. Оставив на тумбочке пачку сигарет и пакет с персиками, Лука поцеловала брата в лоб, вышла и долго-долго, чтобы не хлопнуть, закрывала дверь. Федя и правда вскоре задремал.

***

— Чё ты там копаешься, Истров? Сортиры понравилось драить? Где-то над ухом раздалась глухая возня, и Федя невольно втянул голову в плечи. Рядом с ним возник агрегат Ильича, невозмутимости которого можно было только позавидовать: важно распихал скрученных над писсуарами заключённых, не упустил возможность продемонстрировать всем не слишком впечатляющее хозяйство, так ещё и половину мочи спустил на пол, не закапав, благо, Федины штаны. Сидевший рядом Сёма сморщился и отвернулся, перед этим наградив сокамерника сочувствующим взглядом. — Хреново чё-то помыл, Истров. Давай качественнее. А тебя, Гребень, я изымаю. — Да что ты опять от меня хочешь... — захныкал Сёма, дрожащей рукой прижимая к себе щётку. Ильич только усмехнулся уголком губ. — Сейчас — чеши в мойку. И ты, Истров, тоже не задерживайся. — А остальные? — с опаской уточнил Сёма, с трудом поднимаясь на ноги. — Сейчас придут, — с небольшой заминкой ответил надзиратель, после чего вышел из туалета. Федя провозился ещё минут пять и, схватив свои вещи, поторопился в соседнюю комнату. Незнакомый охранник остановил его у входа в душевую. — Раздевайся, банные принадлежности свои должен иметь, — спокойно подсказал он. — Трусы только не снимай, хвалиться не перед кем. — Понял, — едва слышно отозвался Федя, разворачиваясь в сторону покосившихся шкафчиков. Свободных мест уже не осталось, так что пришлось сложить вещи на полу и понадеяться, что другие арестанты уже переросли возраст, когда в моде розыгрыши и хулиганство, и похищать у него ничего не станут. Душевой оказалась небольшая квадратная комнатка без каких-либо перегородок. Внутри уже было несколько заключённых, но Семёна среди них Федя так и не смог найти. Подойдя к свободному душу, он открыл кран и подставил лицо прохладным струям воды, крепко зажмурившись. — Шевелитесь, олухи, чего встали? — гаркнул охранник, постучав дубинкой по кафелю. Федя оглянулся, оценивая, сколько человек уже закончили, как вдруг наткнулся на чей-то тяжёлый, недобрый взгляд. Практически в самом углу, ссутулившись, стоял, привалившись к стене, габаритный мужик с густыми, сведёнными к переносице бровями и татуировкой слезы под глазом. Установив с Истровым зрительный контакт, он пихнул локтём своего соседа — такую же высоченную груду мышц с покрытыми шрамами руками, в которой Федя узнал своего сокамерника. Второй мужик тотчас же обернулся, смерил Истрова оценивающим взором, переглянулся с товарищем и, оскалившись, попёр в сторону надзирателя. Тот от вида заключённого весь съёжился, невольно делая шаг назад. — Слышь, Барин, — вполголоса обратился к нему громила, — у нас с парнями дельце одно есть. Ты бы покурить сходил, м? — Нет, Сергач, не положено, — отрезал охранник, с усилием расправляя плечи. — Тебе Ильич бабок отвалит, он у меня должник, — Сергач положил руку на сердце и драматично вздохнул. — Инночка на отдыхе, ты уж меня пойми, как мужик мужика. Надзиратель бросил непроницаемый взгляд на Федю, а потом медленно кивнул. — Десять минут. Несколько заключённых переглянулись и поспешили в раздевалку, некоторые даже не успели смыть с себя остатки пены. Федя выключил воду и развернулся, чтобы последовать за ними и не оставаться наедине с сомнительными физиономиями, однако тощий, как спичка, парень, преградивший ему путь, осуществить задуманное не позволил. Истров сделал шаг в сторону, надеясь обойти возникшее препятствие, как вдруг со всех сторон его начали обступать другие типы бандитской наружности. Сергач мощным движением отпихнул тощего и приблизился почти вплотную к Феде, опаляя его лоб горячим дыханием. — Здра… здравствуйте… — Истров отступал до тех пор, пока не прижался спиной к ледяному кафелю. Шестёрки Сергача тупо захихикали, заприметивший его мужик приподнял бровь, а сам Сергач негромко хмыкнул: — Не рыпайся, тебе же полезнее. — Боюсь, у нас возникло небольшое недопонимание… — А чё тут понимать? С Гребнем водится — значит петух, — встрял бритый «под нолик» низкорослый мужичок, выглядывающий из-за плеча своего худого товарища. Федя узнал в нём другого своего сокамерника, который на момент его прибытия находился а карцере, а после выхода знакомиться не стал — даже сторонился. — Простите, я не… — Паха, гаси, — скомандовал Сергач, брезгливо поморщившись. Схожий с ним по комплекции заключённый вцепился Феде в плечо, рывком развернул его спиной к себе и, заломав руки, прижал лицом к стене. Истров беспомощно дёрнулся, тщетно пытаясь освободиться от цепкой хватки, задрал ногу, целясь пяткой в ступню уголовника, как вдруг чьи-то загрубевшие пальцы оттянули резинку трусов и дёрнули бельё вниз. У Феди подкосились ноги и он почти повалился на колени, однако Паша удержал его, больно подхватив под рёбрами. Истров верующим себя никогда не считал, но именно в этот момент единственное, что он смог сделать — взмолиться, чтобы эта шайка оставила его в живых. — Рот открывай, сопля, — захрипел тощий арестант, втискиваясь в пространство между Федей и стеной. — И не вздумай кусаться. Истров зажмурился, в щёку ему ткнулось что-то горячее и влажное, в ноздри ударил резкий запах, от которого он едва не потерял сознание, костлявые пальцы больно вцепились в подбородок в попытке разжать ему челюсти. Кто-то двумя руками сдавил ему шею, и Федя на секунду приоткрыл губы, издавая болезненный стон. Член уголовника тут же оказался у него во рту, Истров задохнулся, подался назад, пытаясь урвать глоток свежего воздуха, но горячая ладонь надавила на затылок, а её владелец гортанно застонал, пытаясь пропихнуть своё хозяйство в узкую глотку. На поясницу Феде смачно плюнули, слюну растёрли вдоль позвоночника, на бедро пришёлся обжигающий шлепок, но на боль Истров даже не обратил внимания: Сергач навалился на него сверху, кожу между ягодиц оцарапали нестриженные ногти, а непослушные от спешки, едва смоченные слюной пальцы попытались проникнуть внутрь. Федя весь сжался, даже не заметив, что по щекам потекли слёзы. — Кончай, Гашёный, здесь вообще-то очередь! — обиженно рявкнул всё это время стоявший позади Сергача арестант. В горло брызнула сперма, Истров закашлялся, чудом не захлебнувшись. Он приоткрыл глаза, надеясь оставить страшные ощущения в кошмарном сне, но увидел только перемешанные с водой беловатые капли на полу и пожелтевшие в мотне трусы Гашёного, спущенные к узким щиколоткам. Сколько этот кошмар длился, Федя не помнил. Помнил, что ноги перед ним с каждым открытием глаз были разные, и один только Паша в акте насилия не участвовал, молча удерживая Истрова в вертикальном положении, что в какой-то момент Федя оказался на коленях, что двигался Сергач быстро и рвано, грубо вцепившись в бёдра и нашёптывая на ухо нежное «Инночка», плавно перетёкшее в сердечное «Танечка». Помнил, что его хвалили за податливость и покорность, что не было сил вырываться, потому что за каждую попытку его били: то по рёбрам, то по лицу. Помнил, что Сергач кончил ему на спину и заматерился, увидев на члене кровь, что, услышав нарочито медленные шаги надзирателя, его бросили в углу и включили воду, понадеявшись, что она смоет следы преступления. Тяжело дыша, Федя лежал на полу, свернувшись в клубок, и судорожно пытался втянуть в лёгкие воздух. Когда его нашёл охранник, вода из душа пошла совсем ледяная. Сёме ничего объяснять не пришлось: дождавшись, пока надзиратель уйдёт, чертыхаясь, на поиски их буйных соседей, он обнял Федю за плечи и стал укачивать его, словно ребёнка. — В первый раз всегда больно, — утешал он, похлопывая друга по спине. — Ты не виноват, понимаешь? Здесь все сумасшедшие. Когда Истров немного успокоился, Сёма бережно погладил его затылок и быстро отодвинулся, избегая его неловких, хватающих движений. Федя вытер щёки и облегчённо вздохнул, глядя перед собой светлыми, влажными глазами, а потом закусил губу и приглушённо завыл, упираясь лбом в ключицы сокамерника. Всё нестерпимо болело.

***

Федя взвыл во сне. Черной тенью накрыло фигуры, они провалились в землю, и перед Истровым всплыла серая палата. Ужин он пропустил, за окном было совсем темно, на тумбочке стояла тарелка с остывшими макаронами. Сосед по палате, которого Штольц назвал Борисом, храпел, разинув пасть и свесив с кровати ногу. Федя включил телефон и посветил в его сторону, надеясь рассмотреть получше. Его вдруг сковал необъяснимый животный страх: за отросшей спутанной бородой скрывалось лицо Володи Смутного — шестёрки Сергача, делившего когда-то с ним одну камеру.