Легко сойти с ума

Федя новенького сторонился. Местной элите он тоже не приглянулся: Сергач вместе со своей шайкой интересовался лишь теми, кто мог принести выгоду или кого удобно было использовать по ночам вместо простыни. Зато Истрова ненадолго оставили в покое, пусть и обзывали периодически «шизовской подстилкой»: пока рядом был Шизик, приближаться к нему никто не осмеливался, не желая связываться с поехавшим сектантом. Федя пытался узнать о его увлечении больше, но заключённый в ответ только отстранённо улыбался и лишь однажды упомянул, что оказался за решёткой за поджог храма. Причину заключения новенького узнали в первый же день. Когда он ровно, даже, как показалось Феде, почти безжизненно произнёс, что по его вине погибла девушка, заключённые притихли, и даже Сергач, до того момента находящийся в приподнятом настроении, нахмурился и больше с новоиспечённым соседом не заговаривал. Его звали Алексеем, но арестантам больше приглянулось прозвище Болт. Не за физические достоинства, а за полное безразличие к местным порядкам и авторитетам. Единственным, кто его не опасался, был Шизик. Он вообще, казалось, ничего не опасался: периодически ввязывался в драки, обещал перерезать жандармам глотки и в целом вёл себя крайне подозрительно, постоянно пытаясь втянуть в свои приключения ничего не подозревающего Федю. Последнему податься было некуда: после освобождения Сёмы весь шквал издёвок и насилия угрожал обрушиться на его светлую голову, а потому из двух зол пришлось выбрать наименьшее. Иногда у него случались жуткие приступы, причины которых Шизик не называл. Обычно он сидел, уперев взгляд в стену, периодически содрогался и шептал что-то на неизвестном Феде языке. Сперва Истров старался помочь ему, игнорируя косые взгляды сокамерников, потом стал отсаживаться подальше и стараться привлекать к себе как можно меньше внимания, надеясь, что никто не додумается нападать на него, пока Шизик без сознания. До обеда было ещё минимум полчаса. Арестанты скучали: банда Сергача играла в карты, остальные рассосались по углам и коротали время в одиночестве. Единственный Федин товарищ в разговорах заинтересован не был, а только увлечённо рассматривал сетку трещин на стенах, сам же Федя скучал на соседней койке, периодически опасливо поглядывая в сторону Сергачёва: не затеял ли чего? Иногда проверял и новенького, но тот особого интереса не вызывал: читал какую-то книжку, не отвлекаясь на дикий гогот, раздающийся с другой стороны камеры. В какой-то момент и без того тусклый свет загородили широкие спины, Федю окружили со всех сторон. — Повесели, Олеж, мужиков, а? — над толпой возвышалась фигура Сергача. Истров весь напрягся: если Шизик откажет, то следующий удар точно падёт на него. Олег скривил губы и лениво перевёл взгляд на заключённых. Гашёный, гаденько ухмыляясь, протянул ему веник. — Балалайку-то свою настрой, чертила, — отчеканил Шизик, спрыгивая с кровати. Перед Сергачом мгновенно вырос другой широкоплечий арестант — его правая рука, Анатолий по кличке Бык. Его иногда навещала жена — круглолицая маленькая девушка, о которой по неведомым причинам с особой нежностью отзывались все дружки Сергачёва, а особенно он сам. — А они у тебя, я смотрю, дрессированные? — продолжал измываться Шизик, ухватившись за плечо Быка. — Ты мне робу не пачкай, петушила, — огрызнулся Анатолий и, не дожидаясь реакции соперника, нанёс ему размашистый удар в челюсть. Шизик слегка покачнулся и, мгновенно оправившись, вдруг вынул из-под пояса заточку. У Феди внутри всё похолодело: это была та самая вещица, которую подарил ему Сёма. Гашёный с дикими воплями бросился к дверям, остальные отступили на пару шагов, оставляя товарища без поддержки. Анатолий и сам слегка растерялся, и это секундное замешательство стало главной его ошибкой: Шизик налетел на него, с усилием вгоняя лезвие по самую рукоятку, затем пнул по голени, заставляя упасть на колени, выдернул заточку и вонзил снова — на этот раз в горло. Федя отполз к стене, чувствуя, как его начинает колотить мелкой дрожью от вида крови, арестанты вокруг засуетились, боясь приближаться, Гашёный сильнее задолбил в дверь, вызывая подмогу. Когда на ярко-алые брызги, запачкавшие пол, мешком повалилось тело Быка, Олег вытер лицо тыльной стороной ладони, сплюнул себе под ноги и повернулся к остальным. — Ну? Кто-то ещё хочет назвать меня петухом? — рявкнул он, дёрнув головой. Взгляд неосознанно метнулся в сторону Сергача, и от выражения его лица Истрову стало не по себе. Сергачёв потёр костяшки и уже замахнулся, целясь Шизику в лицо, как вдруг чьи-то пальцы обхватили его руку, не позволяя влезть в драку. — Давайте, пожалуйста, успокоимся, — твёрдо сказал Болт, крепко удерживая Сергача на месте. Шизик скривил губы, с вызовом глядя ему в глаза и крепче перехватывая рукоятку оружия, но Лёха остался удивительно спокоен: казалось, угроза следующим попасть под нож его нисколько не пугала. — Ты-то чё лезешь, умник? — возмутился Сергач, отталкивая Болта в сторону. Второй раз, однако, на рожон не полез: сработал инстинкт самосохранения. Лёха фыркнул и снова обратился к Шизику: — Олег, ну ты же нормальный мужик. Насилием дела не решаются, знаешь, — он сделал шаг вперёд, но Шизик отшатнулся, выставляя перед собой заточку. — Дёрнешься — тебя тоже замочу, — предупредил он. Болт поднял руки в знак капитуляции, бросая беглый взгляд на открывшуюся дверь. Федя плохо помнил, как в камеру ворвались охранники во главе с Ильичом, как Шизика скрутили и вывели в коридор, как двое мужчин в халатах утаскивали на жёстких носилках тело пострадавшего. Запомнил только потухший и печальный взгляд Ильича, сжимающего в руках Сёмину заточку, и успокаивающий голос Болта над ухом: кажется, он пережитого стресса Федю стошнило, но никто, кроме Лёхи, возиться с ним не хотел — себе дороже. Олега он тогда видел последний раз. На следующий день его перевели в колонию строгого режима, даже не дав возможности попрощаться.

***

Уходить Федя не спешил: хотелось поблагодарить Штольца за помощь. В палату к нему он не заглядывал со вчерашнего дня, сообщать о выписке отправил медсестру, только подписал документы и провалился сквозь землю. Когда за ним заехала Лукерья, он ещё немного потоптался в коридоре, надеясь пересечься с врачом хотя бы там, но, получив от сестры пару ласковых сообщений, поторопился на выход. У самых дверей взгляд его вдруг уцепился за невзрачное объявление о поиске уборщика и, на всякий случай сфотографировав номер, Федя, наконец, оказался на улице. — Для щенков ещё отлично подойдёт вот этот, — ослепительно улыбаясь, девушка подала Феде очередной поводок, вгоняя его в ещё большее оцепенение. Он растерянно глянул на сестру, сосредоточенно рассматривающую обилие кормов на прилавках, и, не найдя поддержки, снова озадаченно повертел в руках выданные ему шлейки. — А у вас какая собачка? — Не знаю… Вот такая, — Федя развёл руками, показывая примерные габариты своего сожителя. — Лука, как думаешь, такой подойдёт? — Не знаю, выглядит ненадёжно. Он же вырастет скоро. Продавщица вспыхнула, поджав губы, и, мгновенно натянув на лицо привычную доброжелательность, продолжила расписывать многочисленные плюсы поводка, игнорируя хмурый Федин взгляд. Глубоко вздохнув, он протянул ей аккуратный синий поводок. — Давайте этот. Из больницы Лукерья привезла его прямиком в зоомагазин, аргументируя это желанием дать Феде самостоятельно выбрать для щенка всё необходимое. Жара на улице стояла просто аномальная, а в крохотном помещении и вовсе было не вздохнуть, поэтому, оказавшись на улице, парень ещё долго стоял, обмахиваясь длинным чеком, пока сестра грузила покупки в машину. — Я нашёл, куда устроиться, — желая поскорее сменить тему, заявил он, зажимая губами сигарету. Лукерья покосилась на него, захлопывая багажник. — И что за место? — Уборщик в больнице. Пока не знаю, возьмут ли меня, но попробовать стоит. — И правильно, — сестра грустно улыбнулась, но озвучивать свои опасения не стала. Терпеливо дождалась, пока Федя докурит, потом села за руль и о чём-то крепко задумалась. — Так что там с работой? Уверен, что больница — хороший выбор? — Было бы, из чего выбирать, — уверенность в своих силах вдруг дала трещину. — Да и коллектив там неплохой. Я думаю, мне особо ничего не скажут. — Угу, я с врачом твоим пообщалась недавно. Классный, конечно, мужик. Красивый. Глаза Феди округлились, а сам он напрягся и замер. Его хлипкая опора — тонкая ледяная кромка — жалобно затрещала, угрожая вот-вот обрушиться. По спине пробежал холодок, заставляя неосознанно дёрнуть плечами. В памяти всплыли обрывки их последнего разговора. — Мы можем в одно место заехать? — Конечно, — мгновенно оживилась сестра. — Голодный? Можно где-нибудь покушать, я с работы всё равно до конца дня отпросилась. Чтобы назвать адрес клиники, так и не произнося вслух цель визита, Феде потребовалось немало сил. Проигнорировать напряжённый, взволнованный взгляд Лукерьи не вышло: тяжело вздохнув, он сжал пальцы в кулаки и опустил голову. — Я… это не… Не спрашивай ничего, пожалуйста. Сестра тактично промолчала.

***

Первый рабочий день начался как нельзя плохо: во время прогулки с заметно выросшим под руководством сестры Лёшкой ему позвонила приятная девушка со спокойным голосом, чтобы объявить о готовности результатов анализов. Федина смена начиналась в пять, так что по дороге на работу он заглянул в клинику и теперь, сидя в автобусе, сверлил взглядом полученную справку, с трудом веря в её подлинность. ВИЧ-положительный. К кому обращаться с этим, он не знал. Конечно, сейчас его коллеги — сплошь врачи и лаборанты, — но друзьями, которые могли бы помочь, Федя за время собеседования не обзавёлся, а к начальнице с этим идти боялся: узнав о его судимости, она, казалось, чудом сдержалась, чтобы не выставить его в ту же секунду. Истрова спасла врач-пульмонолог, для какой-то неведомой цели заглянувшая к Анастасии Игоревне, и при которой главврач по неизвестной Феде причине постеснялась отказывать. Оксана Сергеевна его, казалось, даже не узнала, только вежливо поздоровалась, что-то сообщила начальнице и так же стремительно умчалась по делам, а Истров решил не навязываться новым коллегам с самого своего появления, отложив знакомство на другой раз. Переодевшись в форму, он получил от дневной технички указания и выбрался в коридор, стараясь потише греметь инвентарём. Пациенты постепенно расходились по палатам, иногда вокруг Феди мелькали белые халаты медсестёр. Впервые за долгое время он почувствовал себя относительно спокойно: людей вокруг было совсем немного, но в то же время достаточно, чтобы не утопать с головой в траурных мыслях. Что делать со своей ВИЧ-инфекцией, он совершенно не представлял. Мимо него, старательно игнорируя табличку «мокрый пол», промчался один из врачей, громко ругаясь с кем-то по телефону и размахивая какими-то документами. Поскользнувшись, он покачнулся, проехался на пятке и в последний момент был пойман Федей за плечо, спасаясь от падения. — Насть, я завтра всё сделаю! В сутках не сорок восемь часов, чтобы я всё в срок успевал, хватит душить! С трудом удержавшись на ногах, врач поднял благодарный взгляд на Федю и вдруг опешил, даже не вслушиваясь в ругань своей собеседницы, сыпавшуюся из динамика телефона. Глаза Истрова округлились, уголок губ невольно приподнялся, где-то на задворках здравого смысла замаячила надежда. Перед ним, ссутулившись от сковавшей его неуверенности, стоял Штольц, прижимая к груди уже измятые бумаги. — Настя, завтра всё, пока, — сглотнув, невпопад ответил он и сунул телефон в карман халата. — Привет. — Привет, — немного растерявшись, ответил ему Федя. Судя по озадаченному виду Штольца, начинать разговор сразу с просьб о помощи было бы крайне глупо. — Так… мы коллеги теперь? — Ну, как видишь, да, — Истров отвёл взгляд и вновь взялся за швабру, стараясь игнорировать недобрый прищур терапевта. — Я конечно не медик, но мелькать тут тоже периодически буду. — Скоро заканчиваешь? Я на машине сегодня, мог бы подбросить. А то там дождь под ночь обещали. — Вообще я тут до девяти как минимум, но Светлана Леонидовна сказала, что могу уйти, как закончу. — Да можешь хоть щас, Игоревна всё равно домой ушла. — Сегодня мой первый день, я бы хотел сделать всё как положено, — Федя одарил его смущённой и слегка виноватой ухмылкой, а Штольц только отмахнулся, брезгливо сморщившись. — Хороший такой, аж противно. Ладно, дождусь. Всё равно ещё с вот этим, — он потряс бумагами у Феди перед лицом, — не меньше часа возиться. Загляни в ординаторскую, как закончишь. Там Глашка сегодня сидит, если что, меня спросишь. Она нормальная, проводит. Знаешь же, где ординаторская? Федя неуверенно кивнул, откровенно сражённый таким напором. Женя криво улыбнулся в ответ, добавил что-то ещё и похромал дальше по коридору, оставляя Истрова в одиночестве. Федя закончил минут через сорок и, поднимаясь по лестнице в ординаторскую, думал о той реакции, которую он мог бы вызвать у Штольца, если бы всё же сказал вслух неотвязную мысль, неотступным набатом стучавшую у него в голове. За время, проведённое наедине с собой, он так и не смог выдумать причину, которой можно было бы оправдать интерес терапевта к его персоне, а после вдруг вспомнил о Еве, так что теперь, распахивая дверь в ординаторскую, опасался, что уже слишком много скрыл и мог возбудить подозрения своим озабоченным поведением. Сперва Женя его не заметил, полностью погружённый в работу, но, стоило Феде осторожно коснуться его плеча, тут же обернулся, слепя доброжелательной улыбкой. Глашка, о которой он говорил, тоже возилась с бумагами и на Истрова даже не взглянула. — Я вообще за руль редко сажусь, а то затратно — ужас, — сообщил ему Штольц, заводя машину. Федя устроился на соседнем сидении, поставив рюкзак на колени. — Расслабься ты, Гос-споди, не на эшафот же везу, — Женя поднял руку, желая пихнуть Истрова в плечо, но в последний момент вдруг осёкся и сместил её на ручку коробки передач, видимо, решив не нарушать личное пространство раньше времени. — Куда тебя? — Мичурина, тридцать два. — И не лень тебе через весь город сюда кататься? — Да у меня и выбора особо нет. — Выбор всегда есть. Федя поднял на терапевта красноречивый взгляд, но ничего не ответил. — Я, кстати, всё же проверился, — он поспешил сменить тему, боясь сболтнуть лишнего. — Честно говоря, не знаю, к кому с этим идти, но, может, ты мне поможешь? — Что, всё-таки ВИЧ? — Ага. — Хреново. Ты колешься что ли? — А похож на тех, кто колется? Штольц покосился на него, хмуря брови, и у Феди внутри всё похолодело. Он определённо что-то знал, но то ли не был уверен до конца, то ли не считал уместным спрашивать. — А татуировки? В салоне бил? — Нет… нет. Ручкой. Ну, машинкой самодельной. Штольц тяжело вздохнул, качая головой. У Истрова заалели уши: больше всего на свете он мечтал сбежать на ближайшем светофоре, чтобы не оставаться наедине с Женей и его осуждением. — Есть у меня знакомый инфекционист, попробуй к нему обратиться. Ты только с этим не тяни, я с пациентами со СПИДом работал, там… жесть, короче. Есть, куда номер записать? — Женя вынул из кармана телефон и подал его Феде. — Залезь в контакты, там Карамзин будет, это вот он. Павел Иванович. Вместо того, чтобы взять телефон, Истров накрыл руку Штольца своей и легонько, боясь получить отказ, сжал пальцы. Терапевт нахмурился, нехотя оторвался от дороги и удивлённо глянул на Федю, дожидаясь объяснений. — Спасибо. Не знаю, что бы я без тебя делал. — Благодарить будешь потом и не меня. Я просто работу свою выполняю. Тишина сгустилась вокруг Феди так, что он не мог даже полноценно вдохнуть. Ему искренне хотелось злиться на тех, по чьей вине он теперь вынужден был таскаться по врачам, но не выходило: то ли не знал, кого конкретно обвинять, то ли просто не хотел верить в самый очевидный вариант. Какая-то маленькая его часть всё же хранила обиду, но размеры её были так малы и ничтожны, что не ощущались Федей как что-то существенное. Его ведь никто тогда не заставлял, он сам согласился. — И всё-таки, где тебе это набили? — Что…? — Да ладно, я уже кучу лет проработал, у меня кого только среди пациентов не было, — аккуратно добавил Штольц, бросая на пассажира короткие взгляды. — Скажи правду. — Я… это с друзьями… баловались… — И выбор пал на тюремные перстни? — Это не… — Ты был знаком с Евой? — Женин голос дрогнул. — Моей женой. — Как это относится к теме? — Просто… пазл, кажется, сложился. Федя опустил взгляд на сцепленные в замок мелко подрагивающие пальцы. Штольц терпеливо ждал, нервно вытирая ладони о ткань джинсов. — Я работал на неё до… до несчастного случая. Мы мало общались. — Ты… ничего не знаешь об её убийстве? — Знаю, — едва слышно выдохнул Федя, закрывая ладонями лицо. Женя мазнул языком по сухим губам и нетерпеливо застучал пальцами по обивке руля, дожидаясь продолжения. — Сначала пообещай дослушать до конца и не делать поспешных выводов. — А почему должен прервать? — Потому что боюсь, что ты мне не поверишь. — Хорошо, обещаю не встревать, — серьёзно сказал Штольц, задерживая взгляд на Феде. — Тебе слово. Истров потёр щёки и шею, собираясь с мыслями. Терять ему было практически нечего: графики работы позволяли им не сталкиваться в коридорах больницы ежедневно, а Федин дом должен был быть уже через пару поворотов, что позволяло ему с позором сбежать в случае неудачи и навсегда забыть эту историю. И всё же огорчать нового знакомого не хотелось: слишком уж сильно Штольц старался ради простого пациента. И слишком напоминал Феде Болта. — Я с ней во время перерыва столкнулся. Она как будто не в себе была: кричала что-то — я уже не помню, что, — таблетки какие-то прятала… Потом нож схватила. Я пытался её успокоить, но она так испугалась, что… что… Штольц затормозил напротив Фединого подъезда и, поставив автомобиль на ручник, повернулся к нему. Истров ожидал, что он заткнёт его какой-нибудь едкой колкостью и велит выметаться, но Женя только задумчиво потёр подбородок, обдумывая услышанное. —… в себя его, в общем… Я так разволновался, не сообразил, что делать… Я пытался помочь, там, рану закрыть, думал, она не умрёт… А потом меня коллега увидела и полицию вызвала… Погружённый в собственные мысли, Штольц с отсутствующим видом кивнул, поджимая губы. История его, казалось, совсем не удивляла. — У суда было слишком мало доказательств, но меня посадили всё равно. Потом сестра подсуетилась: добыла какие-то справки, с сыном — вашим? — разговаривала, он показания дал. Оказалось, обо всём мать Евы позаботилась: велела садить того, кого нашли, и дело замять как можно скорее. Меня якобы по амнистии выпустили, но никакой компенсации не дали, хотя и так ясно, что я невиновен… Это всё. — Вот старая сука, — вдруг выдал Штольц, брезгливо морщась. — Мне жаль, что так вышло. — Ты… мне веришь? — Вот почему она мне про суд нихрена не сказала! — Женя его уже не слушал, рассыпаясь в проклятиях. — Господи, вот же дрянь! Я тебе, Жень, сына не оставлю, ты даже за женой уследить не можешь… Будь ты рядом, мог бы защитить… Как бы я её от самой себя защитил? Отвратительно. — А для Евы… нормально такое поведение? Ну, в смысле… — Хотела ли она себя прирезать? Я, если честно, со счёта сбился, сколько раз. Кошмар, неужели эта стерва правда… — Подкупила судей, да. — Даже думать не хочу. Штольц поднял на Федю чистый, подёрнутый лёгкой дымкой взгляд, шумно сглотнул, собираясь с силами, а потом вдруг положил руку ему на плечо и несмело, будто ожидая отказа, притянул его к себе, утыкаясь носом в сгиб шеи. Истров растерялся на мгновение, неуверенно сжал пальцы на рёбрах Жени, прижимаясь к нему, и даже прикрыл глаза: он вдруг почувствовал себя так невыносимо спокойно, что хотелось расплакаться прямо здесь. — Бедный парень, помотало тебя, конечно… — погладив его по спине, Штольц отстранился, мягко улыбаясь. — Ты сейчас как? Давно вышел? — Недели три назад. Пока… привыкаю. — Блин, если я могу помочь, ты не стесняйся… Давай я номер свой оставлю? — Почему ты не разозлился? — осторожно спросил Федя завороженно наблюдая за быстрыми движениями пальцев Штольца. Тот только неопределённо пожал плечами, возвращая телефон владельцу. — Я, наверное, просто смирился с тем, что однажды её припадок станет последним. А ты, если, конечно, говоришь мне правду, от него ещё и пострадал. Мне кажется, так будет честнее, — он вдруг крепко сжал смартфон в руке, заставляя Федю неуверенно посмотреть на него. — Мы ведь ещё встретимся? Истров едва нахмурился и задумчиво отвёл взгляд, неосторожно мазнув им по губам Штольца. Женя, заметив это, кривенько ухмыльнулся. — А ты будешь ждать? — отшутился Федя, открывая дверь автомобиля. Махнув рукой на прощание, он тяжело вздохнул и направился в сторону своего подъезда. Голова страшно гудела. Истров торопился домой: реакция Жени слишком его поразила. Сейчас различие между Штольцем и Болтом казалось колоссальным. Женя напоминал Лёшу повадками: имел привычку облизывать губы перед тем, как заговорить, часто сутулил плечи, строго глядел исподлобья, — но, в отличие от бывшего сокамерника, тепло, которое он дарил, не обжигало, а грело по-настоящему. Штольц вошёл в его жизнь с левой ноги — на удачу. Федя до крови закусил нижнюю губу, запирая квартиру изнутри на два оборота. У Жени к нему — только сухой интерес без капли романтики. У Феди разрывалось сердце, но он не позволял себе ему верить: от таких, как он, не бывает ничего искреннего. Тем не менее, на слове «любовь» в голове начал всплывать совершенно новый образ.

***

— Да бляха-муха, Ильич, вчера же работали! Охранник скрестил на груди руки, всем своим видом показывая, что спорить не намерен. Паша прорычал что-то неразборчивое, грубо встряхнул сгорбленного на кушетке Сергача за плечо и, крепко сжав ткань робы, потянул вверх. Арестант, покачиваясь, поднялся, слегка заторможенно глянул на Ильича и первым вышел из камеры. Федя поёжился. После перевода Шизика его оставили в покое, лишь изредка вспыхивали глупые клички, на которые он упорно не отзывался. Федю перестали замечать, с ним не говорили, и даже другие опущенные теперь сторонились его, боясь разделить его презренное положение. Сергач вообще перестал обращать на него внимание, вместо этого без конца строчил кому-то письма, напрочь игнорируя насмешки своих приспешников, и лишь изредка цеплялся за Федю мутным, потускневшим взглядом. Чего нельзя было сказать о его дружках. — Слышь, Сопля, — горячий шёпот Гашёного неприятным ожогом отпечатался на шее, и Истров дёрнулся, как от удара, пытаясь уйти от гадких, цепких прикосновений, — подготовься к моему приходу. Сергач на свиданке — нам сегодня не помешают. Уж поверь, я буду очень — очень — уставший, — Антон оскалился, опаляя Федю резким запахом гнили и сигаретного дыма. — Ты, дорогой, ошибся дыркой, — вдруг огрызнулся Болт, прикрывая Федю своим телом. — Петухов своих долби. — Ты, дружок, берега попутал. Это моя дырка, — заскрипел в ответ Гашёный, закатывая рукава, и от его тона у Феди по коже побежали мурашки. Пальцы Болта с такой силой вцепились в его руку, что запястье болезненно заныло, предвещая утром пару свежих синяков. — Эй, торч, шевели колготками! — огрызнулся Ильич, стуча дубинкой по железным прутьям кровати. — Барышни и то порасторопнее будут. Федя бросил на охранника благодарный взгляд, стараясь дышать как можно ровнее, и даже не обернулся на что-то противно гогочущего Антона, хотя ясно ощутил устремленный ему в спину взгляд — будто нож вонзили. — А тебе, — дождавшись, пока Гашёный покинет камеру, Ильич нырнул рукой за пазуху и вытащил гладкий, уже распечатанный конверт, который протянул Феде, — вот, держи. Сестра твоя передавала. Истров прокашлялся, избавляясь от вставшего в горле кома, и принял послание, а охранник лишь нервно усмехнулся, глядя на него с какой-то странной смесью жалости и сочувствия, и вышел. Болт в ответ на Федин красноречивый вздох понимающе кивнул и отвернулся к окну, оставляя его наедине с письмом. Сообщённая сестрой новость изрешетила его насквозь. Мама умерла два дня назад. Накопленная за годы храбрость дала трещину, уступая место эмоциям. Федя перечитывал снова и снова, смаргивая с глаз пелену слёз и наивно надеясь, что от этого содержание изменится. Он бессильно опустил руки, порезав пальцы о края бумаги, зажмурился до рези в глазах, шею сдавило ледяным кольцом. Он должен был подготовить себя к этому. Уставшие плечи согнулись от невыносимого давления, Федя наклонился вперёд, обхватывая колени. Сейчас он вновь почувствовал себя совсем мальчиком — маленьким и почему-то ещё не мёртвым. Матрас прогнулся под тяжестью чужого тела, могучие горячие руки вырвали из заснеженных мыслей. Болт обнял его за плечи и позволил уткнуться в свою шею, прижался щекой к виску, и Федя услышал, как загнанно стучало его сердце. — Я рядом, слышишь? Я здесь, с тобой. Федя помотал головой, размазывая солёную влагу по его коже, но Лёша и не думал отпрянуть, крепче прижимая его к груди. Истров хотел возразить, но хватило его лишь на громкий всхлип. Сопя заложенным носом, он закрыл глаза и тихо сказал: — Мама… она болела долго… а теперь… — Я понимаю, — прошептал Болт, прижимаясь губами к виску. — У меня самого сестра умерла. Федя закатился новой волной истерики, уже не боясь быть услышанным другими заключёнными или охранниками, вновь содрогнулся плачем, кутаясь в крепкие, родные руки. — Я тебя не оставлю. Слова Болта не доходили до сознания, но тёплая волна из-за грудины подняла табун мурашек. Лёха склонил голову, придерживая Федю за подбородок, и мягко поцеловал его, не настаивая и не давя. Истров охотно подался навстречу, утопая в неизвестной, так остро недостающей ему нежности. Гораздо интимнее любого секса. Пожар страсти нещадно потух в чувственном восторге. Болт отстранился, потёрся колючей щетиной о Федину щёку, заглянул в глаза, осторожно придерживая голову сокамерника. — Ты мне веришь? Либо спасёт, либо нагло обманет и уничтожит до мельчайших частиц. — Верю.