Небо бескрылых птиц

      Он сидит на кровати, до белизны в пальцах сжимая маленькое на первый взгляд письмо. До крови закусывая дрожащую губу. И взгляд у него — пустой и застывший.       [24 июля 2021 года… объявила войну… проводится срочная мобилизация… при активации воздушной тревоги, пожалуйста, проследуйте к ближайшему бомбоубежищу… это не учебная тревога… повторяем… это не учебная тревога…]       [Это война.]       И пальцы рвут тонкую бумагу, и он вздрагивает от этого звука, разжимая их и наблюдая за тем, как медленно оседает на пол легкий листок. А руки дрожат. Чертовски дрожат. И когда тихо хлопает дверь, он вскидывает лицо моментально, встречаясь взглядом с такими же застывшими глазами. Глазами, не отрывающимися от белой тонкой бумажки на чертовом полу.       — Видимо… — голос предательски срывается, и вымученная улыбка дрожит на бледных губах, — Я пойду… первым…       И мужчина у двери за несколько шагов оказывается рядом, падает на одно колено, неверяще вчитываясь в тонкие строчки, и лицо его темнеет с каждой секундой в глухом, онемелом отчаянии. А затем он роняет письмо обратно, хватаясь обеими руками за чужие сжатые кисти.       — Нет… — И дыхание тяжелое от происходящего. — Нет-нет-нет… Я тебя одного… не оставлю…       — Даже не думай, — парень стискивает чужие ладони отчаянно и крепко, вглядываясь в небесно-голубые, светлые обычно, но сейчас настолько темные и больные, глаза. — Даже не думай, слышишь?.. Я вернусь. Я обязательно вернусь. И, пожалуйста…       — Нет, — и шепот его горький, но твердый. — Нет, я не буду просто сидеть и ждать… Пока ты там. Я пойду за тобой. Позволь мне пойти за тобой…              И он не может уже говорить. Ничего говорить не может — только утыкается лицом в чужое плечо и дрожит мелко-мелко, и ему холодно, ему чертовски холодно несмотря на то, что июль пронизывает всю комнату жаркими лучами солнца. И в этом тепле, в этом солнечном светлом лете — еще большее отчаяние.       — Зачем… — его голос срывается и дрожит, когда он повторяет бездумно: — Зачем-зачем-зачем… Зачем все это… За что все это… Я не хочу… Я не хотел… Я никогда не хотел этой блядской войны… — смех срывается истерическими каплями, и родные руки обхватывают дрожащие плечи, прижимают к теплой груди — но он все еще чувствует только холод в этих оцепенелых, медленных ударах любимого сердца. И шепчет, шепчет-шепчет-шепчет, безнадежно шепчет всплывающие строчки: — Куда мы уходим… когда над садами бушует весна?..* — и русский звучит отвратительно чуждо сейчас, и он обхватывает любимого в ответ, стискивая рубашку на его спине. И тот не может ничего сказать — только гладит скованные напряжением плечи в ответ, в исступленной попытке запомнить, впитать, высечь на себе эти ощущения, это тело, этого человека. Человека, которого заставят взять автомат и пойти умирать за то, чего он сам никогда не желал.       И того самого ощутимо трясет. Особенно когда парень, хрипло рассмеявшись, вдруг снова начинает шептать такие знакомые, но такие ненавистные, такие отталкивающие сейчас строчки: — Невысокая награда, невысокий пьедестал…**       И с губ срывается невольное, судорожное:       — Не смей, слышишь?.. Не смей хоронить себя. Мы вернемся. Мы обязательно вернемся. — И, утыкаясь губами в висок, едва слышно — самое важное. Самое чертовски нужное. И самое сокровенное.       «Я не оставлю тебя».       Медленно-медленно дышит город-сердце, медленно-медленно стягиваются потоки людей, мерно-мерно ударяют шаги в землю. Натянутыми струнами щерятся в небо противовоздушные установки, устремляются под облака самолеты-птицы, а обескрыленные птицы застегивают на горле воротники военных форм, закидывают на плечи вещмешки и оружие, запрыгивают в обезличенные машины и до белизны сжимают любимые пальцы.       Они идут на войну — но сколько из них возвратится?..       Скажи нам, родина-мать.       Скажи — и запомни их лица.       [Ведь больше ты их не увидишь.]