Угасающие огни Манхэттена

      Сегодня прошло ровно три месяца от дня начала срока Равича. За это время в его жизни изменилось совсем немногое, разве что уровень английского хорошо вырос, и теперь Равич имел языковые знания среднестатистического американского пятиклассника, который ещё не знал заумных слов, но уже вполне понятно мог изъясняться простыми предложениями. Вильгельм тоже успел отметить его успехи в английском, как и, впрочем, отметить свой день рождения, отныне начав гордиться тем фактом, что стал на целый год старше.       Дни и ночи шли своим чередом, а иногда в рядах заключённых даже просачивались слухи и новости, полученные от без умолку болтавших друг с другом надзирателей о делах Франции, мировой политике и наступившей войне. Стало известно, что немецкая армия уже обосновалась в Польше, а Франция, в свою очередь, дважды ей отказала в военной поддержке. И это при том, что одна только Франция, не считая ту же Англию, могла подавить войска Германии ещё на самом начальном этапе захвата Польши, поскольку превосходила Гитлера по всем фронтам. И ещё совсем недавно стало ясно, что спустя первые две недели после 1 сентября текущего года — официальной даты начала войны — правительство Франции запретило все коммунистические партии — началась грандиозная битва с коммунизмом. Вероятно, поводом к этому стала пацифистская позиция Франции как государства в новой войне, но точно об этом могли судить, разумеется, только политики.       Узнав это, Равич стал едва ли не молиться на то, чтобы всевозможные политические отношения Франции с Германией прекратились, а все границы с его родной страной просто закрыли, и его, как и хитрого Вильгельма, выдворили бы только на границу Франции, а оттуда он мог бы рвануть в пока ещё спасительную Швейцарию и уже дальше — в Штаты…

***

      Наступило очередное воскресенье — помывочный день. Сегодня после дневных работ отряды заключённых поочерёдно загоняли в баню. Помывка происходила всего раз в неделю, и на каждого заключённого выделялось по 20-25 минут времени. Все старались как можно быстрее отмыться от этой недельной грязи, и за предоставленные минуты сделать это было весьма тяжело, хотя и ни у кого не было выбора. Каждый раз баню топили не сказать, что тепло, но даже этого вполне хватало, — по ощущениям это было сравнимо с беглым вечерним душем.       Равич пошёл вместе с Вильгельмом и ещё одним своим сокамерником — места в самой бане было немного, и запускали туда в группе по три человека. Равич взял своё полотенце, мыло и, раздевшись, вошёл в парилку, оставив за плечами достаточно холодный предбанник. У каждого был свой ковш и таз. Быстро наполнив последний тёплой водой, Равич вылил на себя один ковш, прикрыв глаза. Вода приятной волной заструилась по плечам, животу и бёдрам, отвлекая и забирая вместе с собой всю грязь, накопившуюся на теле за неделю, и усталость, что осталась после сегодняшних работ на хозяйственном дворе. Только что вылив на себя второй ковш воды, он начал невольно вспоминать душ в гостинице «Интернациональ» — такой чистый, свежий и приятный по сравнению с этим свинарником.       Единственная лампочка, висевшая на потолке, вдруг сверкнула, скорей всего, из-за скачка напряжения, но никто из троицы не стал придавать этому внимания. Равич взял кусок мыла и принялся намыливать голову. Приоткрыв глаза, он ощутил на себе присутствие чужого взгляда — Вильгельм стоял чуть сбоку, и ему было далеко не до Равича, а вот за ним в трёх шагах находился, кажется, поляк по фамилии Коваль — всегда тихоня, который по какой-то причине никогда не с кем не общался. Или, по крайней мере, Равич ни разу не видел и не слышал, как кто-либо из их камеры или, в целом, из других отрядов вел с ним даже короткие перемолвки и разговоры. Равич резко обернулся, чем и подтвердил своё чутьё насчёт взгляда сокамерника — тот пристально смотрел на него, кажется, уже даже закончив со своей помывкой.       — Куда ты смотришь? — громко спросил Равич, и только после этого Коваль поднял на него глаза.       Вильгельм так же бросил взгляд в их сторону, заинтересовавшись.       — У вас весьма спортивная фигура, мсье, — поляк протяжно улыбнулся, действительно не видя в этом ничего вульгарного.       Равич в отвращении повёл бровью и сделал шаг вперёд, оказавшись подальше от сомнительной персоны. Но не тут то было — Коваль точно так же сделал шаг вперёд, продолжая абсолютно беспардонно рассматривать Равича. Смелости поляка хватило даже на то, чтобы поднять руку — тут Равич не выдержал и с силой зарядил ему между глаз, да так, что последний не устоял на ногах и рухнул прямо на мокрый пол.       — Эй-эй, полегче, старина, — посмеялся Вильгельм, уже споласкивая свою макушку. — Может, он просто хотел…       — Теперь я понял, почему с ним никто не общается, — Равич искривил губы, больше не смотря в сторону Коваля. — Мерзость.       — Да-а, Равич, — Штольц снова улыбнулся. — Я тоже за обоюдные отношения.       — Вилли, ещё одно слово, и ты повторишь его судьбу, — с мнимой угрозой объявил Равич, краем зрения замечая, что несчастливый поляк всё-таки поднялся и отошёл на три шага назад от него, в самый дальний угол банного помещения.       — Ха-ха-ха-ха… — Вильгельм в очередной раз не сдержался. — Молчу.       Равич больше не поворачивал головы — он продолжил мыться, но боковым зрением всё ещё внимательно следил за Ковалем, будучи, если что, готовым повторить свой удар.       К счастью, ничего подобного не произошло, и, закончив с помывкой, они вместе с Вильгельмом обтёрлись, оделись и пошли на выход из бани.

***

      В восемь часов по распорядку заключённых загнали обратно в камеры. На сегодня планировались карточные игры и ранний отбой по случаю выходного.       После ужина обстановка в камере будто потеплела, и Равич с Вильгельмом вновь стали практиковать английский, на этот раз обсуждая одно из самых сложных грамматических времён языка — Present Perfect Continious. Равич всё ещё был под впечатлением от инцидента на помывке, но присутствие Штольца рядом будто бы успокаивало его, хотя он и понимал, что вполне мог и сам постоять за себя.       Сегодня они разговаривали о погоде, французском алкоголе и бывших возлюбленных. Вильгельм рассказал Равичу о том, что за свои теперь уже тридцать семь лет он был дважды женат — первый раз развёлся, а вторая жена умерла от туберкулёза. Детей у него не было и быть не могло — Вильгельм их не хотел и делал всё, чтобы их не появилось. Так же Штольц признался Равичу, что оба его брака были не по любви, а, скорее, по расчёту — чтобы не быть одиноким для себя и иметь соответствующий статус для общества. Впрочем, так было, когда у Вильгельма ещё имелся паспорт — около пяти лет назад.       Почти целую вечность назад, в ту секунду подумалось им обоим.       Равич тоже рассказал ему о Жоан — в красках, но без лишних подробностей — так, как умел только Равич. Он даже описал её для него и был готов показать её фотографии, которые остались в «Интернационале», и, скорей всего, уже были выброшены хозяйкой, а теперь и вовсе, наверное, валялись где-нибудь на свалке вместе с его оставшимися вещами. Вильгельм, наверное, в миллионный раз за всё время поддержал его, сказав, что к чёрту фотографии — только ум и только память смогут воспроизвести тот образ, который был и будет самым точным из всех возможных.       Затем их разговор вновь пошёл о семье — в момент, когда Штольц спросил Равича, почему тот ни разу не женился за свою жизнь. Равич сначала хотел сослаться на отсутствие документов, но потом передумал — до тридцатого года он вполне существовал официально и даже мог жениться, если бы того захотел. Однако не стал, потому что на тот момент не было той, на ком он действительно хотел бы жениться, а делать это не по любви — ужасно глупое и бессмысленное занятие. Затем Равич решил чуть отвлечься от женитьбы и спросил Штольца сам, вновь по-английски:       — Ты ведь сирота, Вилли?       — Нет уж, старина, — тот отмахнулся, смотря в потолок. — Пока моя семья существует в моей голове, пока я сам жив и пока я их помню — они тоже живы… Просто находятся очень далеко.       — Понимаю, — Равич устало согласился.       Вильгельм многозначно вздохнул и вытащил из кармана пачку сигарет, в привычном жесте предложив сначала одну Равичу, а после пустил её по кругу, предоставляя возможность закурить всем — даже Ковалю. Заключённые поблагодарили его и, взяв по одной, вернули ему пачку. Благодаря сумеркам и огонькам сигарет помещение тюремной камеры стало казаться Равичу почти родным. Он улыбнулся, поблагодарив Штольца.       — Не за что, my dear, — довольно отозвался он. — Примерно то же самое ты делаешь и для меня изо дня в день!       — Но у меня же нет сигарет, — Равич вновь затянулся, смотря на него.       — Я не о сигаретах вовсе, — объяснил Вильгельм. — А о том, что без тебя моя жизнь здесь была бы скучнее в миллионы раз. Спасибо, что слушаешь, учишься, рассказываешь что-то. Это, знаешь ли, очень помогает пережить всё это… по крайней мере, с меньшими потерями.       — Да, Вилли, — Равич согласился. — Ты прав. Это очень помогает.       Вдруг он осознал, что всё это время они говорили по-английски. Равич чуть шире раскрыл глаза, удивившись своим же новоприобретённым навыкам.       Неплохо, подумал он про себя по-немецки.       — Une malédiction! — донёсся вдруг из угла картежников грубый еврейско-французский голос. — Что ты за чёрт такой, Бернар!       — Спасибо за комплимент, Дюб, — отозвался второй игрок. — Моя дама пик, как я и думал! Если бы мы играли на деньги, я бы забрал всё твоё состояние…       — Сволочь ты! — добавил еврей с французским именем Дюбуа Пети, отшвыривая от себя карты. — Точно мухлевал! Шиш тебе, а не выигрыш!       — А ты докажи сначала, что мухлевал, — усмехнулся тот, собирая все карты и начиная вновь неспешно их тасовать. — Да ладно тебе, всё равно ничего не потерял. Какие уж тут ставки…       — А я бы и не стал играть на деньги, тем более, с тобой! — вздохнул еврей.       — Сдавать? — переспросил первый, состроив довольную гримасу на своём худом лице.       Дюбуа Пети недоверчиво посмотрел на него, а вскоре ответил с каким-то презрением:       — Сдавай.       Равич и Вильгельм неслышно посмеялись, наблюдая эту картину.

***

      Два дня спустя принесли почту. Равич ни на что не надеялся, однако в этой партии писем, журналов и рекламы оказалась бумага и для него тоже. Дело было, разумеется, не в свежих газетах, на обрывках листах которых он привык писать, — пришло письмо на имя Людвига Фрезенбурга, подписанное неровным и знакомым ему почерком.       Морозов подписался не своим именем, но Равич был уверен, что письмо пришло от него. Когда он достал бумагу с письмом, из конверта вывалились ещё пять частично мятых фотокарточек и пять стофранковых купюр.       Письмо было написано по-немецки и гласило следующее:       Дражайший Людвиг!       Пишу тебе ещё пока из Франции, но вечером у меня поезд в Швейцарию. Я несколько дней пытался пробиться к тебе на свидание, но меня каждый раз культурно посылали, потому что сейчас тюремные свидания — это самое последнее, до чего только есть дело местным властям.       Не беспокойся, мой друг, — здесь, снаружи, я обо всём позаботился. С Жоан всё прошло быстро и без проблем. Пришлось оставить «Шахерезаду» на моего давнейшего приятеля из Чехии, полагаю, на него можно положиться. Также я забрал твои вещи из «Интернационаля» — два костюма и ваши с Жоан фотографии. Посылаю их тебе вместе с письмом. Костюмы сможешь забрать, когда приедешь в гости. Захочешь написать — пиши на адрес Химмельштрассе, 14/1. Ищи меня там же.       Благослови Господь, деньги не вытащат. Знаю, в тюрьме деньги — очень ценная вещь. Возьми себе на них сигарет или чего тебе будет угодно. Не вздумай вернуть, это подарок. Главное — выпутывайся оттуда поскорей и езжай ко мне в Швейцарию. Кафе «Яркий рассвет», закажи двойной кальвадос. Люблю всем своим немецким сердцем и русской душой!       С наилучшими пожеланиями, твой друг Б. М.       2 октября 1939 года.       — Морозов… — проговорил Равич с такой тёплой улыбкой, которая не возникала у него уже давно.       Второе октября, думал он. Письмо шло почти целый месяц. Пятьсот франков. От Бориса стоило этого ожидать. Фотографии.       Равич взял стопку из пяти фотокарточек в руки. С первой на него смотрела Жоан. Со второй — тоже. На третьей была изображена она и сам Равич. Одного только беглого взора на них хватило, чтобы его свежей волной захлестнули воспоминания об Антипе и их с Жоан первой и единственной совместной поездке… Кальвадос светлыми ночами. Игра в покер. Горькие сигареты. Невинные слёзы. Единство друг с другом.       — Та самая Жоан? — внезапно возникший за спиной Равича Вильгельм взглянул на фотографии. Равич кивнул, так же смотря на чёрно-белые изображения. — Красивая.       — Да, старина, — он почти печально вздохнул. — И я с ней. Всё бы отдал, чтобы хоть на минутку вернуться туда.       — Зачем? — Штольц толкнул его в плечо. — Оставь прошлое в прошлом. Неужели, тебе неинтересно, что с тобой будет в будущем?       — А что-то будет? — Равич тихо и глухо посмеялся.       — Конечно, my dear! — Вильгельм возликовал, вскинув руки. — Жизнь ведь — штука непредсказуемая… Так и наблюдай за ней, как за действиями героев фильма! Живи по своему собственному сценарию, ведь… ведь в любую секунду может случиться что-то такое, за что ты потом миллионы раз будешь благодарить свою судьбу за то, что она сделал всё именно так, как сделала!       — Хм, — Равич на мгновение задумался. — Возможно…       — Именно! — Штольц заметил деньги и подмигнул ему. — А сейчас собери это всё. Мало ли, кто-то увидит.       — Точно.       Равич убрал письмо, фотокарточки и деньги обратно в конверт, а после положил его к своей стопке с «конспектами».       «В любую секунду может случиться что-то такое, за что я потом миллионы раз буду благодарить судьбу за то, что она сделала всё именно так, как сделала», мысленно повторил Равич и бесшумно посмеялся.       Ну нет, только не со мной, подумал он и лёг обратно на нары.