Тени на снегу

Обживает их небольшую квартирку Сигма долго и с последовательной осторожностью. Наверное, сложно сразу осознать, что такое дом. Николай понимает. Ему все еще трудно преодолеть панику, когда он думает, что у него есть что-то. Что-то, что тормозит, мешает, держит на месте, лиша Неважно. Желтая кружка в утят субботним вечером оказывается на подоконнике. Сигма, ежась, периодически поглядывает на нее, отпивает чай и ставит обратно, на то же самое место; Гоголь шутит, что милиметр в милиметр. Это немного мило, немного забавно и самую малость чудно, но никак не глупо. Над тем, как Сигма цепляется за где-то подхваченные границы нельзя смеяться — это он знает четко, даже несмотря на то, что многое из социальных штучек от Николая ускользает — хотя бы просто для того, чтобы увидеть, как они медленно раздвигаются, тают под изумительным, практически детским любопытством. Гнездо из подушек и одеяла на полу, появившееся однажды в комнате Сигмушки, осталось там, даже когда он сам медленно перебрался к нему. Установки чужих слов и навязанных правил бывают незаметными совсем, проявляются в мелочах и только. Гоголь говорит, что есть именно на кухне необязательно, и Сигма два раза за секунду тянется потереть шею; на следующий вечер они ужинают на балконе. Там же позже выясняется, что крепеж гирлянд Николаю лучше не доверять. Есть вещи значительнее и сложнее, вроде тех профессиональных привычек. Гоголь говорит, что они не играют в покер — расслабься, ангел. И тот лишь ведет плечами, не отвечая и давая понять одновременно. Сигма искренний, чистый и чудной, но если ему понадобится, он сыграет сцену лучше, чем Николай, и соврет так неподдельно небрежно, что засомневаешься в себе. Улыбнется тогда также со вкрадчивой медоточивостью, словно кто-то другой в его теле. И ни взглядом, ни жестом, ни словом не покажет, что ему неуютно. Иногда так бывает — от этого не избавишься. Но Гоголь все равно говорит — много чего говорит, в общем-то, — напоминает и указывает мимолетом... не всегда выходит мимолетом. Гоголь говорит, что пучки милые, что выглядеть неидеально веселее. Гоголь говорит, что можно не делать того, чего не хочешь. Гоголь говорит, что… И иногда — иногда Сигма почти не останавливает себя, когда скребет указательным и средним пальцами ключицы, когда очаровательно наклоняет голову набок и когда морщит нос. Николай знает, что он умеет приспосабливаться. Вливаться в окружение, подстраиваться быстро и незаметно. То, чему Сигме пришлось научиться против своего желания. Понимать, кем хотят тебя видеть люди, как нужно себя вести и кого изображать. Вся сложность в том, что Гоголь не хочет, чтобы Сигма подстраивался — он хочет, чтобы тот был счастлив.

***

Январским вечером, в неровном желтом свете потрепанных дворовых фонарей, они лежат в сугробе и спорят вполголоса; за шиворотом холодят спину ускользающие льдинки снежинок, касаниями растекаются по позвоночнику, липнут водолазкой к коже. Но Гоголю хорошо, и так свежо, так свободно дышать, задыхаться режущим легкие воздухом и болезненно громко хохотать. Под его пальцами в перчатках — мягкие неуклюжие сине-розовые варежки. Вверх тянутся кости-ветви деревьев, уже не безжизненно голых в осенней хмари, а с яркими белесыми шапками. И в свете фонарей снег блестит сахаром, легким и рассыпчатым, и снежка не соберешь. Холод уже пробирается сквозь подсыревшие слои одежды и, кажется, пора бы домой. Теперь они смотрят вверх — в небе нет звезд, только черная дымная бездна, отливающая фиолетовым. В своих мыслях Сигма все еще машинально разрыхляет снег, ведет рукой с бессознательной медлительностью, выдыхает небольшие клубы пара. И не сводящий с него глаз, Николай вдруг замечает совершенно случайно — нос у него красный, и уши из-под шапки торчат такие же. Непорядок. — Сигм, — тихо шепчет он и тянется шапку поправить. Она красная, в белый узор и с помпончиком. У него тоже с помпончиком. — Сигм, идем домой. Николай в детали никогда не вникает, если носом не ткнешь, и не заметит. Но иногда получается. Это — что-то, что он действительно старается делать. В некоторые дни это пугает. Привязанность пугает. Сигма смотрит на него сквозь белесые ресницы, невыносимо чудесный. И с красным носом. — У нас какао еще есть, да? Идем пить какао. — Да, — бормочет Сигма. — Три порции осталось. Идем… домой. «Домой»

***

И Сигма и правда счастлив.