Держи меня за руку, а?

— Ну же, детка, не сопротивляйся, я сделаю всё быстро. — Блять, может, не надо? — Надо, — чужие ладони настойчиво и властно толкают меня в сторону кровати, и она жалобно скрипит пружинами под моей пятой точкой. Мозолистые пальцы поддевают край футболки, слегка дотрагиваясь к животу — будто невзначай и одновременно так специально, что становится на секунду смешно от этого. Карл всегда находит донельзя «подходящие» моменты. Ткань неспешно ползёт вверх, щекотно скользя по коже и обнажая россыпь алеющих царапин и синяков. Гейзенберг на мгновение замирает, словно в нерешительности, и при этом почему-то отводя взгляд куда-то в сторону, а потом рывком раздирает футболку прямо на мне. — Ха-а, чёрт, — выдыхаю я сипло и болезненно, и, едва не скуля, прошу: — Карл, ты понежнее, что ли. — Детка, быстрее начнём — быстрее закончим. От обманчиво ласкового тона Карла легче не становится, как и от приятных целомудренных поглаживаний по предплечью, что заставляют меня насторожиться и не шевелиться лишний раз. Где-то в районе затылка так некстати пульсирует мысль, что этот садист находит нечто привлекательное в моём жалобном нытье, а я и не против давать ему повод раз за разом. — Не смотри на меня так, Итан, — он произносит глухо, при этом делая акцент на моём имени и дыша неестественно хрипло и поверхностно. С каких пор я стал таким чувствительным? — Ладно, милый, — с покорностью киваю я ему в ответ, — начинай свою экзекуцию. Он снова бросает на меня укоризненный взгляд, словно я капризный неразумный ребенок, а он чересчур заботливая мамочка. У меня дикий отходняк после драки с ним, а видок Карла подбрасывает масла в огонь моей нервозности. Он чуть прихрамывает на одну ногу и притискивает руку к правому боку: я сломал Гейзенбергу несколько рёбер и сейчас мне донельзя неловко и стыдно натыкаться глазами на перетянутую повязкой грудь и торчащее из-под неё пятно гематомы. Карл даже ворчать не стал на это, лишь наскоро прощупал собственные рёбра и, видимо, не обнаружив ничего критического для него лично, обмотался тряпками и глотнул своей чудо-настойки из армейской фляжки. Замазал какой-то дурно пахнущей смесью подбитый висок с таким непринуждённым видом, будто подобное очередная обыденность, не стоящая внимания. — Эй, прекращай, — Карл быстро подмечает изменение моего настроения, словно оно резонирует с его излюбленным магнитным полем, — хлебнуть хочешь? — Нет, — отмахиваюсь, — давай так, мне ещё машину вести. — И правильно, детка. Как мы доберёмся куда-то там? Я твою новомодную колымагу точно не поведу. То пойло, что гонит Карл на основе спирта и местных трав мёртвого на ноги поднимет. Или свалит, в зависимости от требуемого результата и дозировки ядовитой бодяги. — Бледный ты что-то. Сам знаю. Я, наверное, выгляжу не менее потрёпанно, нежели Карл, и едва сдерживаюсь, чтобы не скулить в ответ на его прикосновения. Потому что морда подбитая, настроение совсем лирическое, а ещё меня, откровенно говоря, дико пугают его методы лечения травм, нанесенных им самим же. Карл деловито разминает кисти и приступает к моему осмотру. — Передний вывих плеча, — сухо констатирует он с тоном уставшего патологоанатома, разбирающего за день уже который труп. — Наблюдается деформация, прощупывается головка плечевой кости. Выпадение головки плечевой кости из суставной ямки. Кошусь взглядом и в подтверждение словам Гейзенберга оглядываю повреждённую конечность. Припухшая рука висит безвольной плетью вдоль тела, а локоть неестественно смотрит куда-то вбок. Дико неприятная дрянь. — Так, отломки костей не обнаружены, — касание Карла разносит волну тупой навязчивой боли, а я вздрагиваю, ощущая, как немеют кончики пальцев, а после чувствительность возвращается мерзким покалываением под кожей. — Повезло, лучевой нерв тоже жив. Я уже начинаю злиться. Какого чёрта он умничает и тянет резину. Какого черта я вообще дёргаюсь так, словно у меня кишки наружу. Итан, ну ты и сопля, может хватит уже? Повреждения минимальные, в сравнении с откушенными пальцами — Карл обещал мне однажды смастерить протез, к слову, — отрезанной рукой или вскрытой грудной клеткой. Но почему-то мне именно сейчас хочется поныть, размазывая несколько нелепую жалость к себе. С моей регенерацией подобные увечья — сущий пустяк. — Готов? Пальцы Карла стискивают здоровое плечо, удерживая меня в неподвижном положении с такой силой, словно хотят раздробить кости или вывернуть и вторую руку впридачу. — Карл… — вздрагиваю я, и он одним резким и чётким движением вправляет выбитый сустав на место. — Жесть, — комментирую на выдохе, чувствуя, как меня мутит от мерзкого хруста смыкающихся вместе костей. На плече остаётся лишь багровый синяк размером с ладонь, что клочками заползает на ключицу и паутинкой порванных сосудов разветвляется вниз по груди. — Повязку накладывать не буду, само переболит через часик, — Карл запускает пятерню в мои волосы, слегка стискивая меж пальцев светлые прядки, — поднимайся, будем исполнять шоу-программу. Ах да. Гейзенберг согласился. Зачем? Непонятно, а главное почему так легко. Без всей этой шелухи долгих раздумий, споров на тему «Нахуя?», логических и не очень доводов вперемешку с самокопанием. Я, если честно, удивился. Его быстрому и короткому «да», совсем не подразумевающему дальнейших расспросов. Одно дело покинуть свой обветшалый и ненавистный, но уже ставший родным дом, а другое — уничтожить его. Выгрести с души полчища скребущих где-то в подкорке крыс, выдернуть наживо все припаянные провода и вытащить болты, соединяющие тебя с личной тюрьмой. Чешется спросить. Подковырнуть ранку обломанным ногтем, доставая из-под кожи давно поржавевший гвоздь старой боли. Пронаблюдать, как во взгляде мелькает нечто нераспознанное, такое чуждое для всей его личности: какая-то незримая тоска и отчаяние, что он упорно пытается скрыть, а я продолжаю драть эту подзажившую корочку пальцем, надеясь подцепить это нечто и вытянуть наружу. «Карл, почему ты согласился?» — вопрос раздаётся лишь в моей голове, а я прячу свой неуместный садизм поглубже. Карл честнее меня, его стремление приносить боль лежит на поверхности, среди грубых звериных касаний и следов на коже. Но, может?.. Может, всё значительно проще? Может, мы просто два отбитых на голову чудовища и тараканы у нас одни на двоих — такие же ебанутые. Поднимаюсь с кровати, зачем-то пригладив ладонью колючее одеяло. Короткий неуверенный жест прощания со старой рухлядью, на которой мы вместе провели не одну ночь. Голова кружится так, будто я таки хлебнул чудодейственного пойла Карла. Отгоняю навязчивое мельтешение цветных мошек перед глазами, пока Гейзенберг набрасывает на себя рубашку поверх повязки. Мы шагаем извилистыми коридорами и через какую-то совсем неприметную дверь спускаемся на ярус ниже. Здесь я не был. В этом запутанном бесконечном лабиринте даже не сумел бы отыскать нужный проход. Останавливаемся внезапно, посреди маленькой, плохо освещённой коморки. Карл приподнимает стальную пластину на полу, открывая проход на ещё один уровень вниз и в ту же секунду выстраивая лестницу из металлических обломков. Из отверстия тянет затхлым душком химозы и древней ржавчины, что вызывает у меня очередной приступ тошноты и лёгкого головокружения. — Почему твоя фабрика выстояла в первый раз? — уточняю я у него, вглядываясь в зияющий чернотой провал. — Вот именно потому, что она моя — и выстояла, — он смотрит на меня так, словно я сейчас сморозил неприкрытую глупость. — Только я знаю, как её уничтожить. — Понятно, — киваю ему и мне не особо хочется спорить, потому что ответ, как по мне, совершенно иной: Крис просто спешил. Постарайся он как следует и не будь поблизости той мерзкой суки на пару с её грибом-переростком, вся эта фабрика сложилась бы как карточный домик. Крис ведь упорный. — А уточни, как мы это провернём? Гейзенберг вместо объяснений ныряет в этот чёрный недружелюбный провал, а я лишь успеваю двинуться за ним, опасливо ступая носком ботинка на погнутую металлическую балку. — Стой, погоди, — окликиваю я его, только и умудряясь как-то схватить пальцами за рукав. В этом недружелюбном мраке меньшее, что я хочу сейчас, так это оступиться и свалиться вниз головой. Спуск занимает не более двадцати секунд. — Вот главный ответ на твой вопрос, — Карл чем-то щёлкает, и вдоль стен вспыхивают тусклые лампочки, освещая средних размеров помещение, в сплошную заставленное бочками, пластиковыми канистрами и баллонами с газом. — Мать честная, Карл, это что за сусличья нора с припасами? — искренне удивляюсь я, подмечая как он горделиво окидывает взглядом свои драгоценные сокровища. — Это, детка, расходный материал для нашей с тобой шалости, — он оборачивается и выдыхает последнее слово мне прямо в губы, обжигая их горячим дыханием. Я лишь выхватываю подрагивающие уголки губ и яркое мерцание глаз за чёрными стёклами очков. На кой ляд ему очки-то, в этой полутьме, где и сама сука Миранда кости переломает? — А как мы тут всё подорвём? — в делах пиротехнических я откровенно слаб. — Ита-ан, начерта мне взрывать химозу отсюда? Есть и менее болезненные способы самоубийства. Чувствую себя рядом с ним деревенским дурачком, не понимающим, как в уме сложить дважды два, и взгляд Карла подтверждающе и очень красноречиво демонстрирует, что оно так и есть. Словно это не я колотил его по башке, а он меня, да ещё и с чувством, придыханием и задорным упорством. Пожалуй, спишу свою глупость на головокружение и плохой сон. Гейзенберг чертит носком ботинка на пыли кривой квадрат и комментирует: — Это фабрика, — Карл тычет в один из углов носком ботинка, — тут плавильные печи. Тут, — нога перемещается, вырисовывая неровный кружок, — моя оружейная, ты шарился здесь не раз. Рядом, уже знаешь, лаборатория и жилая пристройка. — Ну? — Не «ну». Так вот твой Крис, — «твой» он выделяет с какой-то неуловимо издевательской интонацией, — с какого-то перепугу решил заложить взрывчатку около плавильни на втором ярусе, где несущие стены толще и взрывать практически нечего, кроме чугуна да песка. Как по мне, он просто пижон и ёбаный вредитель, потому что я хрен знает сколько времени восстанавливал проводку в этом секторе. — Он не мой, — фыркаю я, — так может господин «самый главный инженер номер один в этой дыре» расскажет о своём плане? — Всё просто, моя прекрасная плесень. Здесь, здесь и здесь. Несущие стены относительно хлипкие, чуть надави и треснут, а фабрика — шух! — и сложится напополам. Расставим в нужной пропорции баллоны… Ёб твою мать, Итан, убери задницу от канистры с нитрой! Я опасливо отступаю от синей ёмкости с плоской крышкой, на которую секунду тому назад решил усадить пятую точку. — Детка, тебе солнышко головушку напекло? Ты пойди приляг, что ли, — Карл недовольно косится на меня из-за сдвинутых на кончик носа очков. Прилечь мне бы действительно не помешало, потому что голова по неизвестной причине нещадно гудит и покалывает в области затылка, а в этом затхлом воздухе и мраке я вновь чувствую уже знакомое липкое прикосновение к собственной коже. — Ещё интереснее в оружейной, там разветвлённая система газопровода, что тянется сквозь помещения, и её вот взрыв твоего дружка, — он продолжает пояснять и вновь делает акцент на предпоследнем слове, — совсем не задел. Плюс там баллоны, ацетилен, аммиак и прочие мои прелести. Рванёт так, что мама не горюй. — Карл, а как мы с тобой это соединим-то? — Не мы, а я. Ты будешь стоять рядом и вдохновлять меня, детка. Потому что на деле, просить от тебя помощи в подобном, всё равно что быка доить. — А ты доил? — Че-е-го? — Не чего, а кого. Быка, — мне кажется, что я в этом подвале и останусь, так недобро глядит на меня Карл. — Твой бы острый язык, да к другому месту, а. Я лишь ухмыляюсь: подначивать Карла, выводя на столь наивно-детскую реакцию — донельзя забавно. — Раз я такой бесполезный, — я подступаю ближе, игриво укладывая ему ладони чуть пониже талии, — может хоть шмотки твои помогу собрать? — Я уж лучше сам. — Боишься, что я найду нечто грязное? — Детка, единственное, что есть у меня грязного — это твой милый ротик. Я лишь хмыкаю. Ситуация донельзя нервозная. И мы оба это осознаем, прикрываясь напускным спокойствием, пряча друг от друга подрагивающие пальцы и избегая слишком долгих взглядов в упор, словно один зрительный контакт в мгновение воспламенит фитиль нашей уверенности. Только вот завалится не фабрика, а мы. — Ладно, Итан, у нас ещё дофига работы. Пойдём. Следующие несколько часов проходят в сборах. Я сортирую и запихиваю в затёртый армейский рюкзак бесчисленные чертежи Карла: он их ни в какую не согласился оставлять. Многолетний труд укладывается ровными стопками на полу, и мне даже не осознать, сколько времени и кропотливой работы было потрачено на каждую из этих схем и зарисовок. В рюкзак отправляются несколько дневников Карла с записями о поставленных экспериментах, скудный гардероб, если его вообще можно гардеробом назвать, и парочка-вторая бутылок тёмной чудодейственной настойки Гейзенберга. Сам же Карл с некой четкостью распихивает баллоны и канистры с химозой по углам фабрики, создавая систему точек, соединённых меж собой: по его задумке, как я понял, они должны сдетонировать одна за другой, когда мы отойдём на безопасное расстояние. — Я готов, — Карл заглядывает в комнату спустя полчаса. — Я тоже, — рюкзак Гейзенберга упакован, а мне самому собирать ничего и не нужно. — У нас есть две минуты как выйдем, потом рванёт, я уже отправил одного из своих. Хоть какая-то польза от его «детишек». Не нам же делать грязную работу. Мы спешно выходим коридорами с жилой постройки, и Карл зачем-то тащит с собой излюбленный молот. Я не уточняю зачем, глядя, как пальцы нервно поглаживают стальную рукоять, а сам он чуть раздражённо втягивает ноздрями воздух. — Ты нахрена скамейку прикрутил-то? — спрашиваю уже на улице. Представление стоит смотреть как положено: усадив пятую точку в кресло, в уютной полутьме зрительного зала и среди затихающих, чуть возбуждённых шепотков. Жаль, что у нас со всего этого — ничего, кроме металлической скрипучей развалины. Карл по-детски кривит губы и фыркает: — Да эти псы безмозглые утащили её однажды. Я её цепью обмотал, так они и цепь спиздили. Пришлось привинтить ещё и болтами дополнительно. — А зачем оборотням скамейка? — Не знаю, они мне не ответили. Без башки сложно говорить, — он приставляет к стене свой молот. Болты со скрипом и скрежетом выскакивают из треснувшего бетона, а мы забрасываем на спины рюкзаки и подхватываем заодно скамейку. Молот остаётся одиноко стоять у кирпичной кладки, пока мы трусцой уносим ноги подальше от постройки. Карл телекинезом разрывает сетку ограды, и мы шустро проскальзываем в новообразовавшуюся дыру. Впереди небольшой пригорок и наверняка с него будет отличный обзор на фабрику. — Карл, давай сюда, — кивком головы я указываю на выжженный солнцем желтоватый участок. Мы падаем на скамейку за три секунды до того, как раздаётся оглушительный взрыв. Вот и всё, Итан? Клубы серого дыма вздымаются в небо, а в ушах стоит пронзительный скрип и жалобный звон стекла. Следом, спустя секунд десять следует второй взрыв, и через мгновение, с хлопком, третий — завершающий. Пламя нещадно лижет стены, словно обезумевшая дикая тварь, рвётся вверх по кирпичной кладке, сдирая с неё деревянные детали. Со злостью плюётся искрами в воздух, царапает кирпич когтями и раздирает внутренности умирающей фабрики, с неистовой жадностью поглощая их. Ветер приносит запах гари, и почему-то палёной резины. Действительно, только творец может полностью уничтожить своё детище. Стереть его начисто, задушить собственными руками, и наконец — освободиться. Кирпичная труба трещит с гулким звуком, и раскол ползёт вверх до самой её кромки, разветвляясь и обвивая обгоревшие бока чёрной паутиной. Карл неотрывно следит за происходящим, заворожённо и со скользящей тоской во взгляде. — Держи меня за руку, а? — не знаю, кому говорю на деле, Карлу или же больше себе. Я сжимаю его ледяные пальцы: он всегда такой горячий, словно внутри хранит небольшой ядерный реактор. А сейчас будто системы вышли из строя, и подстанция, подпитывающая тело теплом, остановилась. — Дыши, — умоляю я, когда труба со скрежетом заваливается набок, сминая стену, проламывая крышу и поднимая в небо клубы пепла и раскалённой пыли. Поверх неё в объятия огня падает и вторая. Карл послушно выдыхает, и этим хриплым выдохом отсекает всё, что было до. Собственное прошлое, пронизанное насквозь устаревшей болью и тоской, одиночество среди безмолвных оживших трупов, лживые игры в семью. И остаётся только неизвестность в лице меня и остального мира, что, я уверен, для него сейчас даже хуже. — Карл? Он боится. Я тоже боюсь. Это нормально, да? Даже если его реактор остановился, есть мой — его тепла и разрушающей силы хватит на нас двоих с лихвой. — Карл… — вторю я. — Задумался, прости, — отвечает он, а я приваливаюсь плечом к нему, и где-то меж рёбрами колет от напряжения. И… И свободы? Возможно. Я уже подзабыл, что это такое на самом-то деле. — Итан… — ладонь Карла тяжело падает мне на промежность. — Да? — Отсоси мне, а? — Не-е, — лениво тяну я, — я не умею. Никогда раньше не сосал мужикам. Давай лучше ты мне. Вру. Во времена моей студенческой жизни и не такое бывало. — Так я тоже не умею, — Карл отворачивается, не прекращая поглаживать рукой моё бедро. — Так что, давай всё-таки ты. — Не хочу, — я сдвигаю его пятерню, переплетая своими пальцами. — Жалко тебе, что ли? Я хмыкаю. На секунду представляю, что у нас с ним словно свидание. Сюда бы ещё пляжный зонт, полосатый и яркий, словно леденец на палочке. И такой же пёстрый плед. Мы бы развалились на нём, соприкасаясь оголёнными плечами, и наблюдая, как лениво окрашивается небо в пурпурно-алый, а солнце устало стекает за горизонт. Только вот вместо заката у нас зарево от пожара, нелепые просьбы и моя ноющая головная боль в затылке. Я сгибаюсь от резкого хохота. Мне становится до истерики смешно от дурацких мыслей и осознания того, как мы докатились до такого, что сейчас сидим посреди поля на ржавой скамейке, глядим на догорающую фабрику и спорим, кто кому отсосёт первым. — Карл, поехали домой, — предлагаю я, — там я, так уж и быть, подумаю над твоим предложением. Ладонь Карла в мой руке постепенно теплеет.