Свет мой, зеркальце

      Было так неловко смотреть на свои же недоработки со стороны.       Дима самонадеянно полагал, что он, создавая этот текст, был основателен, как мамонт. Что даже к мельчайшим деталям проявлял внимание. А теперь смотрел и со стыдом видел: нет, не проявлял, только напыщенно об этом думал. Мельчайшие детали, о которых стоило бы подумать, но которые ускользнули от внимания, теперь так и лезли в глаза.       Два агента, отправившиеся вместе с Димой в театр, носили короткие, хлёсткие клички Штырь и Хвост. Штырь, как и предполагало прозвище, был высоченным, казалось, он вот-вот уткнётся макушкой в низкие облака. У Хвоста же не было никаких отличительных черт, которые объяснили бы его кличку. Дима утешал себя тем, что это вовсе не обязательно: ну кличка и кличка, подумаешь. Мало ли за что её могли дать. Но внутри уже зудел неотступный голос совести: ты бы ещё Осьминогом его прозвал. что за халтура? ляпнул и не обоснуешь никак.       — Не люблю я пьесы, — мрачно сказал Хвост. У него даже маска лица была словно потемневшая от нежелания идти в театр. — Особенно такие. После которых люди бегают и представляют себя всякими. Героями, понимаешь. Зачем бабе ноги сломали?       — Смерть на глиняных ногах искали, — зачем-то сказал Дима. Это была не его реплика, и вообще ему рот открывать не следовало. Хвост и Штырь беседовали, шагая чуть впереди, и разговор у них был полностью самодостаточный. Призванный немного ярче очертить читателю проблему. Полицмейстер в этом разговоре должен был безмолвствовать, но Дима полез вперёд. Он же автор, сам всё придумал, лучше знает.       — На сцене-то небось видел? Ковыляла взад-вперёд, мором всем грозилась, — легко подхватил Штырь, словно и не заметил попытки Димы встрять в разговор. — Так застращала, народ аж после пьесы искать её кинулся, прогнать да мор отвести. Чудо, что самому актёру прямо в театре ног не переломали.       — Не видел, — гордо сказал Хвост. И даже съёжился от упрямства, став ещё меньше. — И правильно сделал, судя по твоему рассказу. Иначе тоже бегал бы сейчас, глиняные ноги искал. Кому это надо. Я с ума-то сходить не тороплюсь. — После этих слов Хвост неуютно поёжился. И добавил себе под нос: — Я бы вообще к этому театру не подходил. Чтобы чего не вышло.       — Тебе не грозит, — хохотнул Штырь. — Ты не проникнешься, чего б тебе со сцены не показали.       Хвост промолчал в ответ. Но Дима даже не чувствовал — знал наверняка: это не от обиды. Обидой тут и не пахло, такой характеристикой Хвост мог только гордиться сильнее прежнего. Штырь же, не получив ответа, посерьёзнел. И продолжил: — А интересно всё же, как они этого добиваются в своём театре. Что, не скрываясь, разыгрывают сказку на сцене — а люди и верят. И в жизнь её потом тащат. Да ещё как выбирают, что тащить. Нет бы часть про «и жили они долго и счастливо».       — Это из страшной сказки-то? Как давно ты там такую часть видел? — немедленно перебил Хвост.       За диалогом, разыгранным как по нотам даже вопреки попытке Димы сбить его в самом начале, дорога пролетела незаметно. И вот Хвост уже толкал створку ворот, ведущих во внутренний двор театра.       В городе театр называли Мраморным, хотя по факту — мрамора в нём не было ни на грош. Дима придумал красивый топоним, вот и всё обоснование. Глупо, но ещё глупее было бы писать, что в городе наскребли мрамора на целое здание и решили весь его пустить на театр, а не на, допустим, собор или ещё что-то более значимое. Самого так и подмывало спросить: интересно, а что его персонажи знают про этот топоним? Живёт ли этот мир вне его текста? Наполняется ли чем-то самостоятельно? Если, допустим, сейчас задать Хвосту вопрос, почему театр прозвали «мраморным», — он ответит что-нибудь или только плечами пожмёт?       Потом Дима натолкнулся взглядом на афишную тумбу, и рассуждения про топонимы вылетели у него из головы.       В тексте он старательно расписывал, какое гнетущее и вместе с тем манящее впечатление производила афиша спектакля. А теперь самого передёрнуло, когда Дима эту афишу своими глазами увидел. Первыми внимание к себе притягивали буквы: мертвенно-жёлтые и вместе с тем похожие на щупальца, готовые в любой момент потянуться к прохожим.       «Трагедия о повешенном короле».       Расположенный под надписью рисунок был буквам под стать, тоже выглядящий так, словно он вот-вот зашевелится: фигура с мешком на голове, одиноко стоящая в луче белого света, а за спиной у неё — стена безразличных чёрных силуэтов. И пока Дима замирал перед афишей в неуютном изумлении, Хвост подошёл и просто отодрал её с тубмы. Неаккуратно, большими кусками, оторвав повешенному королю сперва руку по самое плечо, а потом ещё и голову.       — Вот! — сказал он в заключение, комкая обрывки афиши. — А то ишь, прилипли вы к ней. Как загипнотизированные. Чего ж в самом театре-то с вами станется тогда? Когда живьём на эту пьеску посмотрите, а не на один только рисунок? А по городу сколько таких висит?       Рядом звучно выдохнул Штырь. Да и сам Дима почувствовал облегчение, когда выразительный рисунок исчез, перестав притягивать к себе взгляд. И не сразу вспомнил, что и у него реплики в этой сцене есть — а Хвост между тем очевидно ждал ответа. Он как-то по-особенному красноречиво сощурил прорези глаз, словно пытаясь дать понять: одна команда, и он побежит театральные афиши по всему городу обдирать.       — Хорошо нарисованная афиша — ещё не преступление, — наконец ответил Дима. Точную реплику он в этом месте не вспомнил и старался хотя бы смысл не переврать. — Ты лучше в театре смотри в оба. Высматривай что-нибудь, что даст нам повод все эти афиши снять с полным на то основанием.       Хвост преданно моргнул. И пообещал: — Мыша не пропущу!       — Мыша-то и я не пропущу, — фыркнул рядом Штырь, на которого тоже перестал давить выразительный рисунок. — Он особо и не прячется. Было б странно его пропустить.       Внутри театра оказалось темно — как будто не репетиция шла, а уже спектакль был в самом разгаре. В зрительном зале горели только два световых пятна. Одно, яркое — на сцене, где в перекрестье софитов в кресле сидела маска в пурпурном балахоне. Второе, приглушённое и более тёплое — в партере, где за маленьким столиком сидел человек, и крохотная настольная лампа освещала разложенные перед ним листы.       У Димы несолидно засосало под ложечкой. Одно дело — встреча с второстепенными масками, и совсем другое — увидеться наконец с героем, ради которого всё это затевалось. Из-за которого только этот текст и появился. Было отчего затаить дыхание: вдруг в действии всё, что было придумано, все движения, интонации и маленькие фишечки вдруг в сочетании окажутся нерабочим, совершенно безвкусным коктейлем.       — Хо-одят, — сварливо протянула маска на сцене, заметив вошедших. Но тут же сменила тон на трагический и продолжила: — За окнами ходят — как дождь, в дом входят — как слёзы. Идут и идут. Льют и льют. Пришли, как осень, да не пройдут всё. Не оттого ли мне тяжело дышать? Не умираю ли я в эту осень?       Хвост смешливо зафыркал, не впечатлённый трагическим монологом. Человек в партере жестом велел маске остановить декламацию и обернулся.       — Именем закона, — сказал Дима и сощурился в темноту, пытаясь разглядеть: маска или лицо. Свет в зале работал против него, скрадывая фигуру до чёрного силуэта вместо того, чтобы помочь увидеть хоть что-то. — Спектакль подлежит проверке. В связи с последними событиями. Мы будем присутствовать на репетиции, — его гораздо сильнее увлекал человек впереди, которого никак не получалось рассмотреть, чем произносимые слова, поэтому фразы вылетали у Димы изо рта скомканными обрывками. Но, несмотря на это, их всё ещё можно было понять; из партера донёсся мягкий смешок, и тёмный силуэт на фоне лампы поманил Диму рукой.       — Что ж, присутствуйте, раз должны, — сказал человек в партере и отвернулся. — Заяц, повтори с выхода.       Маска на сцене потянулась, не по-королевски взбрыкнула из-под балахона длинными ногами и ушла за кулисы. Хвост и Штырь устроились на задних рядах, и Дима помнил, что по тексту его персонажу следовало бы остаться с ними, — но любопытство перевесило. Дима сбежал по проходу между кресел вниз, туда, где горел тёплый свет настольной лампы.       У режиссёра всё-таки оказалось лицо — портретно-красивое, с очень голубыми глазами, бледное и уставшее. Наверное, единственное в этом ходульном мирке лицо, не заменённое на маску, точно так же, как и у единственного у него было имя, а не кличка. Дима размашисто окрестил его Арсением — вычурное имя для вычурного образа, — но не дал ему в тексте хоть сколько-нибудь подробного описания внешности. Даже для себя не продумал толком, у него в голове было только что-то обобщённо-красивое, чтобы непременно совпадало с манерой поведения. И сейчас Дима считал, что ему повезло: ему в каком-то смысле нравилось созданное практически без его участия лицо, которое он видел рядом с собой. Оно вписывалось. Гармонировало. Точёный профиль, внимательный и напряжённый, хорошо дополнял движения гибких рук, которыми Арсений сопровождал свои слова. Объясняя актёрам, что изменить в их игре, он расчерчивал сцену широкими жестами — а Дима смотрел, как загипнотизированный и поверить с трудом мог, что это он так красиво придумал.       Он едва не пропустил тот момент, когда среди четырёх масок на сцене появилась пятая фигура, лишняя.       Пропустил бы, если бы не возглас за спиной. Про оставшихся на последних рядах агентов Дима умудрился забыть напрочь — а они от этого не выключились, не растаяли существовать не перестали. И на возникшую вдруг на сцене фигуру глазастый Штырь отреагировал немедленным выкриком:       — Откуда пятый?       Дима с запозданием вскинулся только с повторным возгласом Штыря, после нервного «эээ!» — ни маски на сцене, ни Арсений не откликались. Как будто вопрос был задан не им. Как будто на сцене ничего из ряда вон выходящего не происходило. Но Дима уже вскинул глаза и уже видел, как через сцену шла высокая фигура в жёлтых лохмотьях. Медленно брела по прямой, не обращая внимания на встречающиеся по пути декорации и маски, не пытаясь обойти. Вместо неё суетились актёры: шагали, как в танце, пропуская идущую насквозь фигуру, сдвигали декорации и тут же выдумывали этому оправдание — но сами этого не замечали.       — Остановили! Репетицию! Быстррррра! — рявкнул Штырь. И бросился через зал к сцене, отмеряя длинными ногами гигантские шаги. За ним вприпрыжку заторопился Хвост — но спешка ничего не дала. Фигура в жёлтом дошла до левой кулисы и там бесследно растаяла в воздухе, оставив Штыря впустую яростно вопрошать: — Где пятый? Куда подевали?       Маски-актёры сбросили сковавшее их было оцепенение очень быстро. И окружили вскочивших на сцену агентов, постепенно, но уверенно выталкивая их обратно в зрительный зал. Заяц и Клюв вдвоём наседали на Штыря. Горох грудью встретил Хвоста, в одиночку надёжно приняв его на себя. Мыш пока в тесную борьбу не лез. Пока всё пытался разговаривать из-за спин своих товарищей.       — Один, два, три, четыре, — пересчитал маски по головам Мыш. И деликатно указал мизинцем в партер, в сторону Арсения: — И пять. Все на месте.       — Мозги мне не крути, — огрызнулся Штырь. Он позицию пока проигрывал по-чёрному: маски Заяц и Клюв очень слаженным дуэтом выдавливали его со сцены. — Того, который в жёлтых тряпках, откуда взяли? Куда дели?       — Вас не поймёшь. То спрячьте, то обратно выньте, — подметил Клюв. И с самым искренним удивлением развёл руками: — Тряпки ещё какие-то жёлтые выдумали. — С такой силой искренне удивился, что даже как будто слегка переиграл.       И пока Дима смотрел на разгорающийся скандал, обманутый тем, что это происходит на сцене, забывший, что это не в полной мере постановка его сюжета, он почувствовал прикосновение к локтю.       — Потрудитесь пояснить, полицмейстер. Чего ваши люди добиваются от моих актёров? Кого мы должны для них достать из рукава?       Дима оглянулся на голос — и смутился. Арсений не покинул своего кресла, но сменил позу, удивительным образом перетёк к подлокотнику и тем самым оказался в разы ближе прежнего. И изящно подпёр рукой подбородок, и голубые глаза как будто мягко светились в полутьме партера.       — Моим людям очень интересно, когда это вы успели расширить состав труппы. И почему прячете нового актёра, — собравшись с мыслями, пояснил Дима — и снова едва все слова не растерял от восторга, когда увидел, как Арсений в ответ с сомнением вздёрнул бровь. Не просто выслушал обращённую к нему реплику, а и в самом деле услышал, и отреагировал, как живой. Тут даже и от микромимики было бы впору задохнуться. — Сами понимаете, после того, что произошло с предыдущей пьесой, нам очень интересно, что это вы такое укрываете в рукаве. И что предполагаете с этим делать.       Он помнил, что эта речь не вызовет у Арсения ничего, кроме снисходительной улыбки. Даже ждал её — и тонкий полумесяц улыбки появился как по расписанию. Но почти сразу погас.       — Забавные у вас фантазии, полицмейстер, — сказал Арсений. Он отвернулся и теперь смотрел на сцену, прикидывая, пора ли уже вмешиваться в происходящее и разнимать маски. — Интересные. Значит, после пьесы про мор люди относятся к театру настороженно — а мы здесь, зная это, втайне готовим провокационный подлог? И, видимо, мечтаем о том, чтобы обезумевшая от страха толпа разгромила наш театр. Да, забавно звучит. Что ж, ваши люди могут обыскать пространство за кулисами, если они полагают, что могут что-то там найти. Только пусть перестанут выкручивать моим актёрам руки.       — Кто ещё кому выкручивает, — не удержался Дима — его не покидало ощущение, что Заяц вот-вот начнёт лягаться, оправдывая кличку, — и поймал короткий, вопросительный взгляд в свою сторону. Конечно, такой реплики в их диалоге и близко не было, и Дима поспешил вернуться на проторенные рельсы: — Что ж, если вы готовы пойти нам навстречу — на том и сойдёмся. Благодарю за содействие. Отставить драку! — это уже вскакивая, в сторону сцены и громко. Командирски рявкнуть у Димы неожиданно для него самого получилось более чем отлично: маски на сцене послушно отскочили друг от друга. Впрочем, не слишком далеко: если бы Заяц по-прежнему хотел пинаться, длины ног ему для этого хватило бы с лихвой.       — Вашескобродие! — с укором сказал Хвост. Так выразительно, что, казалось, из прорезей в маске вот-вот польются крупные слёзы. Больше Хвост не произнёс ни слова, но и так было ясно: он считает, что «отставлять» драку было совершенно не нужно. Что прекрасным образом получилось бы дожать актёров парочкой оплеух.       — Прячут же кого-то, паразиты! — поддержал Штырь. — За кулисами укрывают! Аж расступаются перед своим подельником, лишь бы быстрее пробежал!       — Если прячут кого, так мы найдём. Режиссёр позволяет нам обыскать сцену и закулисье, — объяснил Дима. Посмотрел на напряжённо подобравшихся актёров, обернулся к Арсению и добавил: — Беспрепятственно. Верно?       Арсений прикрыл глаза и кивнул. И в полумраке снова засветлела его улыбка, когда он легко добавил: — Нам нечего прятать, потому и позволяю вам. Ищите вволю. Я знаю, что вы никого и ничего не найдёте.       — Реквизит будут трогать, — ядовито сказал Заяц, но всё же отступил вглубь сцены. Последовавший за ним Клюв поддакнул:       — Перекладывать с места на место.       — Сломают половину.       — А что не сломают, то потеряют.       — Вот так премьера получится.       — Точно, феерия.       — И декорации ещё небось погнут.       — Или испачкают. К гадалке не ходи, испачкают. Будут попирать сапожищами.       — Или, чего доброго, вовсе на куски разберут, пока своих призраков ищут.       — Как бы нас самих-то не погнули в придачу.       — Нет уж, дудки. Себя мы гнуть не позволим, — замотал головой Заяц. Подойдя к краю сцены, Дима слушал маленькую беседу масок и время от времени оглядывался на Арсения — тот, подозвав к себе Гороха и Мыша, что-то им втолковывал. И опять много и широко жестикулировал, и как будто в излом запястий вкладывал смысла не меньше, чем в сами слова. Ход обыска Диму интересовал в последнюю очередь: он заранее знал результат. Просто соблюдал собой же написанные события, превратившиеся теперь в формальности, позволяя Хвосту и Штырю копаться за кулисами. Никого и ничего они там не найдут, как и сказал Арсений, потому что находить нечего.       Они и не нашли. Вернулись на авансцену с озадаченными гримасами, и Штырь протянул: — Как сквозь землю провалился, проклятый. Как и не было никого.       — Значит, решили вопрос? Чудно. Тогда прошу посторонних очистить сцену, — сказал Арсений, и в эти мгновения в нём впервые проглянула жёсткость. — Горох, Мыш, а вы наоборот — на сцену. Начинаем с третьего акта, с двенадцатой картины. Трон убирайте, ставьте красный сад.       Дима бы с удовольствием остался и посмотрел на репетицию дальше — но в рамках его роли это не имело смысла: он знал, что больше на этой репетиции не произойдёт ничего из ряда вон выходящего. Просто маски до конца повторят отведённые им в пьесе роли. И, хотя Диме было бы очень интересно посмотреть, как они живьём выглядят в этих ролях — к нему уже вопросительно подошли Штырь и Хвост, и вот им-то уже оставаться в театре не было никаких причин. На мгновение Дима подумал о том, чтобы отослать их обратно в околоток, а самому остаться и досмотреть репетицию. Но следом тут же закралась тревожная мысль: а вдруг это сломает линию сюжета? Кто знает, от каких мелочей она может пошатнуться, посыпаться и исказиться?       Всё же Дима не удержался и обернулся от дверей, перед тем, как покинуть зал. К этому моменту Арсений уже успел подняться на авансцену и разговаривал с Мышом. До слуха Димы отрывочно долетело что-то вроде «ты ещё не должен играть отчаяние, пока держи его в себе», а потом Арсений оглянулся, словно почувствовав на себе чужой взгляд. И лукаво спросил: — Вы хотели сказать что-то ещё, полицмейстер?       Предупредить ли его, что это пьеса совсем скоро уничтожит театр?       Возникшему следом за этой мыслью ощущению не было названия, но если бы Дима попытался его описать — он бы сказал, что воздух вокруг загустел и невыносимо натянулся, как готовая порваться ткань.       — Просто хотел пожелать вам удачи, — спешно выдумал Дима и вышел. И чувство ужасного натяжения почти сразу отпустило его. Получается, вот сейчас он действительно мог сломать свой же текст и свою же историю. Молодец какой.       — Ничего не понимаю, — мрачно сказал Штырь уже на улице. И уткнулся невидящим взглядом в голую афишную тумбу. — Был же пятый! Ну тот, что в жёлтых тряпках! Шёл себе по сцене насквозь, от кулисы до кулисы. А те четверо перед ним ещё так расступались. Дорогу ему освобождали. Ну не один же я это видел?       — Да и ладно, пусть был, — пожал плечами Хвост. — Куда он исчез — вот вопрос! И эти ещё. Лицедеи. «Не было пятого», «вы никого не найдёте», «хахаха». И ведь мы не нашли! Вот что меня злит. Где в этом крохотном закулисье можно было спрятать целого человека? Ну где?       Диме было неловко чувствовать себя единственным человеком, который понимает, что тут происходит. Он мог бы сказать, что никого не нашли, потому что действительно никого и не было. Что назвать прошедшее по сцене существо «человеком» было бы излишне громко, что куда вернее описать его как постепенно оживающий дух пьесы. Но раскрывать это всё по сюжету было слишком рано — Дима прислушался, не натягивается ли опять пространство вокруг него, и сказал: — Ещё найдём. Этот человек наверняка появится и на премьере, не зря же он примеривается к сцене. И нам на премьере тоже нужно быть. Хвост, организуй.       — Терпеть не могу театры, — вздохнул Хвост, но спорить не стал. Дима отчасти понимал его: ему понемногу тоже начинало хотеться спорить. Спорить с собственным текстом, отодвигать неизбежное, предотвращать трагедию. Но это же всего лишь выдуманная история. Дальше ведь получится успокоиться и перестать принимать её так близко к сердцу?       Или дальше персонажи начнут казаться ещё живее, и станет только хуже?