По ту сторону солнца

Что меня удивило — за весь вечер третьего августа, Эмма так и не заплакала. Шмыгала носом, сопела, всхлипывала, да даже в уголках глаз начинала показываться влага и хрусталик глаза не раз начинал блестеть… Но она так и не дала волю слезам. Хотя, казалось бы, поводов, как таковых, было множество. Я видела как ей было страшно, чудовищно больно и неприятно — смотреть как её любимого человека исподтишка огрели битой. Как он наплевав на собственную безопасность раскидывал, напавших на них, уродов толпами, хотя кровавая пелена застилала весь обзор и окрашивало картину мира в самый настоящий красный. Или в момент когда Эмма замечает красные огромные пятна на животе Доракена. Я была уверена, что она заплачет. Надрывно, горько и самозабвенно. И потому так поразительно-прекрасна была её серьезность и доверчивость направленная исключительно на меня. Она поверила мне. Доверила самое ценное и дорогое. Абсолютно и самозабвенно. Поэтому она и не плакала. И пусть сейчас обдумывая калейдоскоп минувших событий, что теперь липким и тугим узлом скручивали живот, я должна была готовиться к предстоящей встрече в направлении которой и шла. Почему-то, именно в тот момент, когда стоило разложить все по полочкам в голове и набросать примерный план будущей беседы, в голове мелькали самые разнообразные формы мыслей и чувств. На клокочущий в рассудке вопрос отклика не следовало, слепо и абсурдно его игнорируя. Это нервировало. Вся каверзность ситуации заключалась в том, что Рюгуджи Кен уже как четвёртый день пришёл в сознание и открыт к посещению. Я, с того злополучного дня, в больнице не появлялась. И как бы настойчиво и постоянно я не прокручивала в голове одни и те же вопросы — ответа на них не находила. Пусто. Совсем ничего. Подходя к стенам Хацудай, белёсые стены неожиданно стали казаться каким-то раздражающим фактором. Запах медикаментов неприятно бил по обонянию и вызывал зуд на кончике носа. В подтверждении, по коже прошлась тыльная сторона ладони. Пальцами другой руки, даже через призму ткани, чувствовалось натирание от тугих ручек пакета с фруктами. Скоро миновав стойку регистрации, получив всю необходимую информацию и поблагодарив за оказанную услугу, я посеменила на нужный этаж. Доракену, как пациенту с тяжёлым состоянием и только отошедшим от операции, была предоставлена отдельная палата. С минимальным количеством движений уворачиваюсь от пролетавших на пути врачей, медперсонала и пациентов, я остановилась у нужной таблички с номером. Сердце в секундной растерянности пропускает удар, но сомнения мигом рассеиваются, под железным натиском собственного эго и чувством долга. С одной стороны, я ощущала себя тем самым заносчивым учёным-самоучкой, что всеми силами пытался найти ответ на решение задачи, но в итоге, не найдя иного способа, пришёл к педагогу. Накатывало чувство скрежета вилки о керамику — гордость была ущемлена, а для такого концентрата чистого высокомерия и обоснованного превосходства — то есть меня, это было сродни неожиданному появлению нового чуда света. Мысль, что эта детвора смогла меня в чём-то переиграть, мягко говоря, досаждала. До скрежета зубов. С другой же стороны, по истинно субъективным причинам и выращенной во мне традициями и устоями вековых поколений, философией — всё внутри полыхало холодным пламенем решительности. Тот факт, что человек пошёл на крайности без задней мысли и каких-то других подводных камней — делало меня обязанной перед ним. Безоговорочно и немо. С подобной путаницей я поднесла кулак над дверью в палату. Три кратких стука о деревянную доску ударились в сознании оглушительным эхом. Послышалось сухое: «Войдите». Дверца с легким шумом отъехала, открывая вид на больничную палату. В глаза уже не врезался монотонный белый, тот успел надоесть уже на первом этаже, которым облачились все находящиеся в помещении предметы. Тумбочки, занавески, шкаф, стены — всё подстраивалось под атмосферу чистоты и полной стерильности. У самой койки массивными статуями возвышались различные автоматы и мониторы с диаграммой. На тонких костяшках ножек стояли капельницы. Стоять в проходе и тем самым создавать сквозняк, трепещущий больничные шторы, было не лучшей идеей. Дверь снова захлопнулась, оставляя меня наедине с пациентом. В пару шагов преодолеваю то немногое расстояние между мной и распластавшимся на постели Доракеном. К пестрившему красками натюрморту, наваленному всеми теми кто здесь бывал, добавляю приобретённые гостинцы. За все время нахождения в палате, так и не поднимаю головы к парню. Тот просто молчал и лениво оглядывал открывавшийся пейзаж за окном. Я уже успела тихо сесть на стул, предусмотрительно оставленный тут, лечащим врачом. Про себя не вовремя замечаю как сильно отрасли собственные волосы — всё лицо затемняют. Парень переводит взгляд на меня, бегло осматривает и как само собой разумеющееся, пытается приподняться, чтобы оказаться хотя бы в положении полулёжа. Такое безрассудство действует похлеще отрезвляющей пощёчины. Я дёргано вскакиваю протягивая руки в сторону Рюгуджи. — Тебе нельзя шевелиться. — с языка соскальзывает еле уловимое беспокойство. Как можно аккуратнее, как для пациента, так и для себя, перехватываю его под спиной и помогаю принять нужное положение, бережно опустив того на подушки. — Да что вы заладили? — звучит не столько недовольно, сколько обреченно. — Что Эмма как с младенцем нянькаеться — даже рукой пошевелить не даёт. Что теперь ты. Не хрустальный, не разобьюсь! На выпад не отвечаю, глаза по прежнему придирчиво оглядывают место ранения. То скрыто под тоннами бинтов. Тонкий слой ткани действует своеобразным триггером — кадры того дня будто вживую проносится перед глазами. Реалистично и живо. До такой степени, что холодок по позвонкам пробегает. Взгляд, сам по себе, замыленный и мутный — доказательство, что она сейчас далеко за пределами комнаты, да и всей больницы. Она вновь оказывается в том непонятном и смутном состоянии неоднозначности и растерянности, что тугим узлом все возможное скручивает. Скорее на автомате берет яблоко с нож на пару и начинает по часовой стрелке соскребать кислую кожицу. Положение тела не меняет. И Дракен сомневается. Кода сидит весь сгорбленный, сутулый и ни разу в глаза не посмотрел. Странно вдвойне, так как, такого друга он не видел никогда. Это заставляет немо вскинуть бровь, но не достаточно чтобы спросить напрямую. Рюгуджи уже догадывался в чем причина такой «запуганности». Тот всегда отличался прямой и гордой спиной — порой больше походя на павлина. Кен даже иногда и называл его так, в мыслях, но называл. И если с первой их встречи прошло уже порядком времени. От того парня, что он встретил среди тушек когда-то вражеской банды, особо ничего не поменялось. Хотя, тогда он был уверен — парни по типу него, только на первый взгляд скрытные и нелюдимые. Потолкуй с ними время и перед тобой будет уже кто-то другой. Пусть с ходом времени второе они проводили вместе, Курода и открывал все новые и новые горизонты своей личности, такие как хобби, незначительные привычки и редкие заскоки, но что-то внутри, каждый раз при взгляде на его улыбку, тянулось неприятной нугой. Липкой, обволакивающей, но при этом еле уловимой. Только недавно он понял, что это было слепое, можно сказать интуитивное, подозрение. Сомнение, что тот самый Курода, что искренне злился и метал молнии когда тему затрагивали вещи волновавшие его. Кода, что раскалённым багрянцем наливался, когда видел новые постеры и плакаты. Кохэку, что изредка, украдкой, но невыносимо-искренне тянул губы в такой улыбке, что хотелось смотреть на неё вечно — настолько красивой та была. Все эти фрагменты, что детальным и ярким калейдоскоп крутились в памяти… Он был убеждён, что и грамма недосказанности там не было. На уровне шестого чувства и какого своего, сугубо личного домысла, Рюгуджи верил им. Потому, такое ощущение, что змеёй обвивало всё естество и пускало через укус яд недоверия и сомнения — выглядел абсолютно чуждым и абсурдным. Во всяком случае, одна его часть так и думала. Другая просто не могла её отвергать. — Как себя чувствуешь? — вопрос базовый, как по методичке. — Нормально. — пустословие, которое искусственным наполнением служило для этой встречи. — Как я и говорил, не сахарный. Ещё пару дней и буду уже на ногах. В подтверждение, он задорно бьет себя по левому предплечью, согнутому под девяносто градусов. — Это хорошо, но постарайся лишний раз не нагружать тело. — голос окончательно сереет, фразы будто заученные. К тому моменту яблоко уже полностью отчищено и аккуратно нарезано на тарелке. Мысленно Доракен возмущается и в очередной раз беситься от того что о нем пекутся как о немощном, но молчит — понимает что это бесполезно. Также он и понимает, что все эти стандартные броски фраз — пустое сотрясение воздуха. Кода от чего-то медлил. И он, честно, не заметил бы ничего странного не избегай посетитель любого прямого контакта. Не нужно иметь семь пядий во лбу, чтобы понять отчего тот ходит вокруг да около. — Зачем? Положение не изменил, продолжил нарезать второе яблоко как ни в чем не бывало. Однако такое, по легкому брошенное, слово отчего переменила настроение во всей палате. Температура ощутимо понизилась. И Доракен негодовал, толи кондиционер приобрёл больший Спектор градуса, толи он сам по себе начинал морозить. — Что «зачем»? — при вопросе на вопрос была демонстративно вскинута бровь. На минуту помещение наполнилось лишь мерным шумом капельницы. Кухонный ножик ловко скользил по фрукту и ни на секунду не прерывался. — Ты видел, что у Киемасы был нож. — звучало скорее как утверждение, нежели вопрос. Подобный ход разговора его не устраивал. В какой-то степени раздражал. И он честно хотел высказать пару ласковых, так как понимал к чему тот клонит. И уже приготовился отвечать, но неожиданно сам себя одернул. Курода теперь смотрел прямо на него. Не сгорбленный как минутами ранее — с расправленными плечами и удивительным взглядом. Совсем непривычным для него. В нем и намёка на смешинку, с проскакивающей порой интригой, не было. Там не плескалось и постоянной задумчивости. Прежняя, иногда пролетавшая над ним коршуном, отчуждённость с треском разбилась. Кода глядел с той смесь непонимания и отрицания, что становилось не по себе. Брови выразительно согнуты и лишь подчеркивали всю степень такой детской, невероятной растерянности. Губы, едва заметно, поджаты в напряжённую полосу. Рукоять ножа опасно сжималась, так, что примени он чуть больше усилий и дерево треснуло. И потому Доракену только и оставалось, что раскрыть глаз широко-широко и словно взъедались в преставший перед ним образ. Но Ругуджи вовремя спохватился и ошалело и с какой-то нервностью одернул голову вбок. «Чего? Да что со мной такое…» — Ну видел. Сорвалось излишне вымученно и хрипло. На такой ответ, Кода лишь поражено хмыкнул и вновь уставился себе в ноги. Наблюдать такую живую и интенсивную эмоциональную краску у не очень выразительного друга, было по меньшей мере удивительно. Так стремительно и скоро Кода никогда не показывался. — Так зачем… Почему ты решил броситься на него если всё знал. Думал, что если он и слабак то и пырнуть не сможет? Или то что тебе повезёт? Считаешь, ты мог просто вырубить его и всё? И так было ясно, что по такому направлению… И честно, Кен захлебнулся в собственном удивлении и шоке. Кода продолжал монотонно и сухо перечислять самое разное количество вопросов, волновавших его, все эти дни. Они доносились как через стену. Доракен перестал понимать, что друг говорить после осознания. «Не понимает?» Вывод стал ударом молнии среди ясного дня. Всё постепенно становилось на свои места. Понимание почему тот так странно себя вёл. Ясное осознание такого поразительного факта было озвучено самим Кодой: — Почему ты спас меня? — и смотрит пристально, с непонимание. И Доракен тоже не понимает. Нет. Он пиздец в каком ахуе, что Коде, то у самому Коде, что был самым мозговитым из всех кого он встречал, нужно как ребёнку объяснять такие очевидные вещи. Даже он, выросший в, казалось бы, самом аморальном месте из всех возможных, без родителей, что и должны по идее, объяснять подобное ещё с пелёнок, знал о таких базовых, можно сказать немного детских вещах. В начале каждого взросления эти азы — морали и нравственности, пусть и наивных, но вкладывали в человека. Да, с возрастом это уходит и забывается, но как такового отсутсвие и представить невозможно. Такие мысли вихрем проносятся перед парнем. Былой шок сменяется хмуростью и серостью от воссозданной им картины событий. — Спрашиваешь, почему я подставился под нож? Спрашивает серьезно, без тени веселья и непосредственности. В ответ получает подтверждающий кивок и его это охренеть как не забавляет. Смотрит Коде в глаза, с усилием не утопает в непривычно оживших озёрах, и с максимальной убежденность говорит: — Я хотел помочь другу. Остальное меня не волновало. После долгожданного ответа на трепещущий мысли вопрос, Курода неожиданно ощутила то, совсем забытое и давнее чувство. Она, каким-то чудом, с приветливой улыбкой на губах, покинула палату с обещанием заглянуть на днях. В груди все сжалось, а стрекочущие переживания и предположения в голове — улетучились, пропали будто их и не было. Внутри заныло что-то непонятное и тягучее. Одновременно с ним, всю её накрыло волной тихой и замогильной опустошённостью. Она осталась совсем одна перед таким давним и утраченным состоянием — растерянностью. Абсолютное, непроглядное и назойливое непонимание, переросло в нечто совсем иное. И это «иное» было в разы хуже незнания. То, хоть и с усилием, но удавалось задвинуть в глубины сознания и забыть, пусть и на время. Здесь же, не было даже четкого вопроса. Это бесформенное, элероне и незримое присутствие, обволакивало с ног до головы. Схожее состояние, когда резко погружаешься на глубину. От давления сдавливает тело, а от нехватки кислорода мутнеет сознание. Кто мог знать, что поиски ответов на один вопрос приведут меня к такому исходу? Это страшнее и глубже того что было раньше. Такое липкое и тягучее, словно трясина. Глухое и неприступное, будто тебя отключили от всех чувств. Осязание, обоняние, слух, вкус… Ничего не оставалось. Оно чёрное, огромное, просачивающееся в каждую клетку тела. Холодное и горькое ощущение медленно текущей злости. Эта чернота, такая непроглядная и безграничная смогла развеяться после короткого осознания в голове. То красной лампочкой горело, отложенное на время, и так удачно вспухнувшее в голове. Сладостное и прохладное чувство наслаждения, что собой создавало дымку перед глазами. На кончике языка, будто по настоящему оказалась самый лучший деликатес. Встреча с Киемасой должна была состояться уже завтра.