По ту сторону солнца

Sing To Me — MISSIO & Death Stranding: Timefall Стоит ли говорить как чувствует себя человек проснувшийся от лихорадки? Откровенно говоря — хреново. Всё тело то полыхает жаром, то содрогается от мороза. Перед глазами мутная пелена, а в голове громыхающий звон такой силы, будто ты стоишь среди ряда колоколов Нотр-Дам. Но даже так, Кохэку упрямо взывает к хоть каким-то отголоском сознания и стойкости; среди пустоты мыслей глухо проноситься лишь одно навязчивое: «— Только бы встать.» С губ срывается сиплое подобие на звуки, но даже такой пустяк неприятно оседает в ушах. Она слабыми руками откидывает одеяло, что каким-то невообразимым способом стало неподъёмно тяжёлым. Переносит ноги на холодный паркет; голые ступни соприкасаются с ледяной поверхностью, и она бы даже скривила лицо — поежилась, если бы были силы. Курода дышит часто и глубоко — чудо, что не задыхается. Опираясь о стену ведёт себя вглубь квартиры и сама не совсем понимает причины: либо ополоснуть пылающую голову под струёй воды, либо найти на кухне что-нибудь из лекарств. Насчёт последнего она совсем не уверена — в её доме медикаменты водились крайне редко. И что-то на полпути заставляет девушку остановиться. Она подносит к векам пальцы, трёт оные, пытается вернуть картине мира четкость и ясность, но получается из рук вон плохо. Кохэку моргает настолько часто, насколько ей позволяет непослушное тело. Она всматривается в пучину темного коридора и замечает некую странность, совсем не свойственную её педантичной натуре. В проходе валяются грубыми пятнами чьи-то ботинки. Осознание чужого присутствия бьет по голове стальной дубинкой и хлёстко отрезвляет заплывшие мозги. Посторонние. Одно единственное, что разносится в черепной коробке тревожным звоночком. И тех крох сознания хватает чтобы понять — это не могут быть они, то немногое близкое ей окружение, что всегда убирает вещи в шкаф. Как оказалось такая привычка может быть полезной. В голове снова мутнеет, локти непослушно соскальзывают со стены, но теперь девушка целенаправленно плетётся в стороны ванной комнаты. Она не думает, что может излишне громко идти, или что нежданные гости прямо сейчас возникнут перед глазами. У Куроды взгляд бессмысленно мотается по стенам однотонной квартиры, но в памяти назойливо орет одно единственное: «— Слишком рано. Ещё слишком рано.» Как в дыму она помнит путь до спасительной двери, как с содроганием и резкостью повернула замок и как облегченно спустилась по дереву вниз — на холодный кафель. Кохэку заплетающимися руками стаскивает домашнюю одежду, что сейчас больше походила на удавку, непослушными пальцами закрепляет повязку; пусть сил на плотный жгут у неё нет, но мышечная память работает отменно — руки в точности воспроизводят все необходимые действия. Слепо находит какую-то кофту и надевает под низ футболки — чем больше, тем лучше. Спокойнее. По коже бегут мурашки, она вся скорчилась от нахлынувшего, словно тайфун, холода. Казалось, он пробирал до самых костей и заставлял в напряжении стискивать челюсть. В серой патоке всё рябило и тряслось. Теперь в глаза закралась самое настоящая дымка. Кохэку старается сделать твёрдый шаг сама, без опоры на мебель и стены — покачивается и снова больно врезается в шероховатый бетон. Она упрямо стискивает зубы, да с такой силой, что начинает крошиться эмаль. Она мысленно даёт себе уже сотую пощечину, но череп только сильнее металлическим обручем сдавливает. Кохэку часто дышит — загнанным зверем, ещё сильнее щурит и так раскосые глаза и мрачным взором прожигает горящий свет из кухни.

***

Созвониться с Кен-чином сегодня всё-таки пришлось. Майки так торопился к сестре после столь рвущего душу звонка, что прочёл смс со списком нужных лекарств, уже паркуя байк. Оставлять сестру одну ему совсем не хотелось. Сама мысль, что ей предстояло прочувствовать за всё время нахождения у Коды, холодной стужей разливалась по венам и заканчивалась в окоченевших кулаках. Непобедимый Майки волновался. И в последнее время, эта тенденция его охренеть как не устраивала. И хуже всего, что поделать с этим он ничего не мог. Что толку от его прозвища? Какой смысл в владении собственной бандой? Зачем он упрямо сшибает с железной петли грушу, оставляет вмятины на стволах деревьев если всё и дальше продолжает ускользать от него. Словно песок сквозь пальцы, где он просто сторонний наблюдатель и даже разодрав глотку до хрипоты ничего не исправит. А ведь он должен Эмму защищать. Оберегать и носить на руках будто хрустальную. Его должно быть непозволительно много. Ведь так делал Шиничиро. Шиничиро был любимым старшим братом, что всегда укрывал от любых невзгод с кровоподтеками на широкой улыбке. Побитой, но всё такой же мягкой и тёплой. Словно само солнце. И теперь так делает Майки. У него совсем не выходит улыбаться так как это делал старший брат. Видит Ками, он пытался. Но в конечном итоге единственной, что он может — это растягивать губы каждодневно и тускло. По другому и не умеет. Да и такой способ со временем стал как спасательный круг. Надеваешь его и все думают, что ты в порядке: с кругом ведь, не утонешь? А Майки надевал и тонул. Вязко и долго погружался в невиданную бездну. Такую неуловимую, но тягучую и скользкую. Но даже всё это не помогало, и вот, теперь, он сковывает Эмму в объятиях и имитирует поддержку. Пытается сказать тем островком стабильности и надежности, где она, Эмма, обязательно будет в порядке. И видя как плечи чуть подрагивают, он понимает, что нихрена не работает. Тщетно. И он сам в этом виноват. Они сидят на чужой кухне, оба понурые хотя в лице ни у кого тоски нет. Майки по прежнему смотрит куда-то в прострацию; взгляд ни на чем конкретном не задерживает. Весь его вид говорит о спокойствии и какой-то ненавязчивой меланхолии, но глаза в сто крат темнее становятся. Эмма же сидит с прямой осанкой, скрещивает на столе руки и сверлит кутикулу взглядом. Она ровная как струнка, но голова еле заметно в плечи втянута и опущена. Брат с сестрой сидят в комнате за столом и молча ждут Дракена, что должен был прийти с необходимыми лекарствами. — Майки. — Эмма тянет тихо и без каких либо эмоций в голосе. На сего ей хватило всплесков. — Ммм… — тот понятливо кивает, говоря что готов слушать. — Как думаешь, что произошло? — она медленно кладёт голову на согнутый локоть и ложиться на стол. Оба понимают, что Тосва к этому отношения не имеет никакого. Иначе бы Сано узнал бы об этом первым. Майки какое-то время молчит, воздух чёрными обсидианами прожигает и чуть склоняет голову. Предположения у него несомненно были и не мало. Ситуация избиения в их кругах — не новость, и то что отделали одного из командиров — не сильно влияет на процентное соотношение. Майки ёжится от очередного укола где-то под рёбрами, но вида не подаёт. Говорить младшей сестре о его фантазиях и гипотезах не стал — как бы он не сформулировал — Эмма лишь больше себя накрутит. Воображала работала у неё дай бог каждому. — Не знаю. Семейство Сано сидят так и дальше: в могильной тишине с редким постукиванием стрелки часов. Редким, потому что время в этой небольшой и холодной комнате идёт отвратительно долго. Материя будто глумясь замедлила свой ход и каждым изменением на циферблате ехидно скалиться, насмехается и будто проверяет находящихся в помещении людей на прочность. Они сидят глубоко в своих мыслях в ожидании хоть какого-то внешнего толчка. До тех пор парень и девушка каменным изваяниями декорируют кухню. Казалось, что температура воздуха понизилась до убивающие могильной. Вся устоявшаяся духота громогласно рассыпается им под ноги колотым стеклом. — Что вы тут делаете? Болезненный сип приводит подростков в чувство отрезвляющей оплеухой; заставляет с запоздалым шоком уставиться в сторону говорившего. Майки чуть головой ведёт, сбрасывает мрачное окоченение и во все глаза смотрит на хозяина квартиры. А смотреть, как оказалось, было на что. И Майки от увиденного плечом передергивает, а рот так не к стати открывает. Весь в бинтах и пластырях, с россыпью мелких и многочисленных царапин, ушибов. С заклеенным глазом и фиолетовыми цветами чуть ли не по всей коже. Но даже не это заставляет нервно дернуться кадык на шее. Кода перед ним еле стоит — пошатывается из стороны в сторону. Неуверенно придерживает костыль подрагивающими пальцами и смотрит мутно и будто насквозь. Каждая деталь в нем говорит, нет, кричит о том насколько всё хреново. И сутулая спина, и прижатая к туловищу голова, и напряженная линия плеч. Майки в глубоком потрясении — ахуе. Хотя, кому как не ему относиться к подобному с должным похуизмом и хладнокровием — столько всего было видано и даже на собственной шкуре прочувствовано. Но от чего-то видеть именно Коду, не кого-то другого, а Коду в таком положении было до того неожиданно и неправильно, что с ног сшибало. Ведь, он, Манджиро за все их многочисленные баталии и стычки ни разу не увидел у того, верткого, аки сапсан друга ни единого увечия. Более того, он и рук из карманов особо не вытаскивал, сам крутился по асфальту как заводной, но под руки никому не попадался. И сейчас он видит картину настолько карикатурную в его представлении… — Тебе нельзя вставать! — Эмма реагирует чуть расторопнее: уже стоит на ногах и во все глаза парня оглядывает. С заботой и содроганием. — А что вообще произошло? — мямлит невнятно и смотрит куда-то вскользь — во взгляде полная мешанина. …что кровь в жилах начинает магмой кипеть. Кохэку дышит тяжело, будто бежал целый марафон, не меньше. На щеках редкая краска, но не от смущения или же гнева. Она чувствует как всё внутри неё пылает и содрогается. Ей душно и хочется не то что одежду — кожу содрать. Она медленно задыхается, а картина перед глазами плывет мутным маревом с еле различимыми силуэтами людей. Хочется спать. Эмма её оглядывает, и наконец делает осторожный шаг навстречу. Боится, что от одного дуновения, Кохэку может рассыпаться горкой пепла. Но это случается раньше. — Зачем я вообще… Договорить не успевает, покачивается и оседает — ноги больше не держат, а опора в виде костыля громыхает где-то вдалеке, глухим отголоском. Заплывшим глазом провожает сорвавшуюся с места Эмму и чувствует чужую руку на животе. Повисает бессознательной тушей. Доракен появляется очень вовремя и к месту. В одной руке пакет с медикаментами, другой поддерживает Куроду. Благодарит выработанную, за годы уличных драк, реакцию: успевает подхватить поперёк туловища неожиданно завалившегося друга. У Рюгуджи от неожиданности всё на лице написано, а с губ преждевременно срывается: — Блять. — Кохэку-кун! — Эмма чуть вскрикивает и с расставленными в стороны руками подбегает. За ней так же спешно следует не менее взвинченный Майки. Школьники с максимальным старанием усаживают Коду на кафель и наблюдают как у того съехали на пылающее багрянцем лицо бинты. По разгоряченной коже струятся капли пота, а через приоткрытые губы выходят потоки еле заметного пара. — Да он весь горит! — Сано торопливо прикладывает ладонь ко лбу друга и с ужасом отстраняется, будто обжегшись. — Надо перенести его на кровать. — Майки хмурит брови и призывно смотрит на Кен-чина. Тот понятливо кивает и подхватывает распластавшегося парня под колени. На пару с Манджиро они уносят его из кухни. Эмма следует за ними, пеленает Коду с ног до головы и торопиться намочить компресс. Ближайшие пол часа они проводят в метаниях у кровати больного. Прекращают когда наконец удаётся сбить злосчастный жар. Эмма устало мажет взглядом по мерно вздымавшемуся одеялу и с чистой совестью прикрывает дверь.

***

Кохэку открывает глаза лишь под вечер. Какое-то время лежит в непонятках, заторможенно мотает головой и её голову молнией прошибает мысль: чувствует она себя на удивление лучше. Черепушка чуть раскалывается, но в целом ощущает она себя значительно легче. Легкие зудом не разрываются, гипервентиляции и раздвоения перед глазами как не бывало. Она по наитию ощупывает тело и еле слышно шипит — увечья и гематомы никуда не исчезли. Ямадзаки встаёт на ноги и в этот раз не спешит заваливаться назад. Находятся предусмотрительно оставленные кем-то костыли и следует на оживление возгласы со стороны её кухни. Через призму нечетких воспоминаний она изымает информацию о нахождение здесь Эммы. Позже с досадой причмокивает: «— И не только Эммы.» За столом её встречает Майки, у раковины моющий посуду Доракен, что со своим ростом словно атлант подпирающий стену, плиту оккупировала Эмма в, где-то добытом, фартуке. — Есть хочу… — Сано тянет протяжно попутно проводя рукой по столу и умещая на ней голову с копной непослушных волос. — Задолбал! Сколько можно повторять: ещё пять минут. — Эмма оборачивается и гневно стреляет глазами. Видимо, Майки спрашивает уже не первый раз. — Ты это говорила пятнадцать минут назад. — просто отвечает Майки и пилит стену немигающим взглядом. На всё комнату разносится журчание живота. — Что-то не устраивает — готовь сам. — строго припечатывает дальнейшие завывания и жалобы старшего брата. Тот бывает неимоверно доставучим. — Ты ведь знаешь его, уж если он и решиться в кое то веке, разогреть себе обед, то в итоге на воздух взлетит вся кухня. Майки совсем безнадежный. — привыкший отмалчиваться Кен вмешался в разговор. Он спокойно домывал остатки грязной посуды, что ему под руку доставляла девушка. Слушать такие перепалки между родственниками он давно привык. — Заткнись, Кен-чин! —против аргументов своего зама Манджиро не нашёл, что ответить. Парень лишь недовольно насупил нос и надул щеки. — Да хватит меня уже так называть. Задрал. — еле слышное бурчание было проигнорировано. — Что на ужин? Стоять в проходе и строить из себя предмет мебели уже надоело. — Очухался уже? — в её сторону нацелились две прожигающе темные бездны. Аквамариновые глаза с завидной прожорливостью съедали стоящего у двери парня. Выглядел тот значительно лучше, что не могло не радовать. — Удон. — Доракен пусть и был немногословен, но мысленно порадовался, что самочувствие товарища пришло в норму. Он на секунду отвлёкся на оного и положительно отметил у себя в голове, что тот заваливаться оземь не собирается. На губах мелькнула полуулыбка. — Как сейчас чувствуешь себя, Кохэку-кун?! — Эмма зазвенела мелодичной трелью и оглядывая подошедшую с неким трепетом и нежностью. Остатки напряжения испарились с задорной ухмылкой на чужих устах. — Вашими стараниями встреча с праотцам мне не грозит. — она смотрит на девушку у плиты и её настроение возрастает с трепетаниям под рёбрами — Спасибо. Она произносит это с придыханием и теплотой, смотрит на Эмму и теперь губы перестают иронично кривится: на них пусть и мимолетная, но расцветает улыбка. Они вместе трапезничают, Эмма мимоходом говорит, что у Коды мышь в холодильнике повесилась и пришлось отправляться за продуктами. Кохэку чуть смеётся попутно прося прощения и продолжает нахваливать готовку девушки. Подобное она давно не ела. Сано отшучивается и заразительно улыбается. Доракен скупо хвалит сегодняшний ужин и Эмма наливается смущенным багрянцем. Щеки у неё пылают а они будто и не замечают ничего. Привыкли уже. Про себя Кохэку неожиданно замечает, что хотела бы видеть такую Эмму: чуть растрепанную, с жаром на щеках в розовом фартуке у плиты. С прекраснейшим заливным смехом и яркими сверкающими медовыми патоками. Думает об этом и у неё где-то внутри неприятно ёкает. Потом всю дружелюбность атмосферы разрушает Майки одним единственным предложением, что мертвым грузом у них троих висел: — Что с тобой произошло? Парень смотрит пытливо, но с какой-то только ему присущей непосредственностью. Это заставляет в мгновение сбросить те крохи искренности, что поблескивали в расплавленной стали. Привычный туман отрешённости совсем незаметно меняет носителя. Теперь Кода чуть щуриться, отклоняет голову и с легкостью произносит очередную ложь: — Наткнулся в переулке на каких-то придурков, мёбиусов вроде бы, темно было — точно не скажу. Меня как по голове огрели так и целой толпой ломанулись. — во рту пропадает лапша за лапшой, на губах расцветает словно цветы очередная история. Сказки — на то и сказки, что выдуманные. Ненастоящие. Но от чего-то люди в них верят. Зубы вгрызаются в мясо слишком сильно. Челюсть сжимается с такой силой, что перетирает всё в кашу. Злоба в Кохэку плещется с такой силой и яростью, что она только буднично улыбается и про себя вторит: «Отвратительно»