По ту сторону солнца

Такемичи тяжело дышал, уставившись в потолок. Сердце грохотало, в голове шумело, а тело всё ещё не до конца привыкло к скачку во времени. 2005 год. Он снова здесь. Снова в прошлом, снова с шансом всё изменить. Последние воспоминания о будущем — размытые, болезненные, наполненные отчаянием. Они врезались в сознание, как ржавые лезвия, раздирая его изнутри. Он пытался удержать их, расставить всё по порядку, но в голове была каша. Первое, что пришлось осознать — смерть Майки. Не просто смерть. Это было не убийство, не трагедия, не случайность. Это было нечто большее. Разрушение. Конец. Майки остался на холодном бетоне, пустые чёрные глаза смотрели в небо, губы кривились в почти детской, но уже навеки застывшей усмешке. Эта картина вырисовывалась в его голове до боли отчетливо и не исчезала как бы сильно Такемичи не давил на виски. Его легенда закончилась без пафоса, без прощальных слов, без последнего вздоха. Всё, что оставалось, — это холод его тела, липкая кровь, темнеющая на асфальте, и пустота, которая навсегда засела в груди Такемичи. И в центре всего этого стоял Кохэку. Кровь на её руках, на её лице, на её одежде. Серые глаза, холодные, как зимний рассвет, смотрели на него без толики насмешки, такой далекой и привычной. Задорной и живой. В них не было ни сожаления, ни боли. Только спокойная, ледяная уверенность. Шуджи Ханма встретил свой конец по щелчку пальцев, без единого промедления словив свинцовую пулю. Тетта Кисаки умер в луже собственной крови, когда Кохэку прострелила ему голову, не дрогнув. Доракен бился до последнего, сражался, но даже он, со всей его мощью и силой ничего не мог противопоставить темному дулу автомата. Имена, что шли следом аккуратным и стройным списком на холодном пергаменте, заставляли кровь стыть в жилах, а сердце вновь и вновь умирать в вихре неописуемой трагедии. Такемичи видел их мёртвые лица. Мицуи, что некогда помогал не отхватить лишнего удара в пылу драки. Его спокойная улыбка навсегда останется в памяти Ханагаки — что в его привычные пятнадцать, что в его двадцать восемь. Даже в свою последнюю секунду она украшала знакомое лицо как и много лет до этого. Он Видел, как они умирали. Один за другим. Люди которым он был многим обязан и те кого повстречал в первый раз. Всё, ради чего он сражался, исчезало, истекало кровью в сыром подвале с холодными стенами и запахом дорогих сигарет. И Кохэку, с мягкой улыбкой, смотрела на него так, будто это был всего лишь очередной эпизод в длинной истории её жизни. А потом… Последняя капля. Конверт, с красивым и ровным подчерком, где гласили слова приветствия, лично детективу Тачибано Наото. И это короткое предложение заставило вновь нахлынуть тому липкому и давящему чувству страха. Знает. Все знает. Маленький пластиковый предмет, лежащий на столе в участке, оказался ни чем иным, как обычной офисной флэшкой. Наото вставил её в компьютер, Казутора стоял рядом, сжимая кулаки, его дыхание было тяжёлым, прерывистым. Такемичи знал, что он не хочет смотреть. Но они должны были. Но то что ожидало их на этом цифровом хранении, будто заточенное лезвия, вонзилось под ребра и медленно начало крутиться, вспарывая плоть и огаляя красное сердце. И тогда они увидели. И тогда они поняли. Казуторе не «повезло» добраться до Ханагаки Такемичи в последний момент. Его не собирались убирать изначально. Авария. На видео-регистраторе машины было записано, то что так великодушно подарила им Ямадзаки Кохэку. Хината. Она даже не успела закричать. Свет фар, удар, скрежет металла. Её тело, отлетевшее на несколько метров, как кукла, брошенная беспощадной рукой судьбы. Камера записала всё: момент удара, тот жуткий звук, который эхом отдавался в сознании Такемичи, даже спустя месяцы. Она не пошевелилась. Не сделала ни единого движения. Просто лежала там, где её волосы, словно пудровый шёлк, рассыпались по асфальту. Они выжили. Все трое. Детектив, что решил добраться до слишком многого. Наемник, что рискнул играть против кормящей руки. И он сам, последний из некогда существующей организации-опонента. Как напоминание остальным, как яркая демонстрация. Они оставиались живыми и невредимыми. Без увечий и ран. Но жизнь их неумолимо сломалась и переломилась в самый последний момент.

***

Кохэку сидела на краю крыши, свесив одну ногу вниз, лениво постукивая кончиком ботинка по ржавой металлической балке. Ветер гулял в её коротких волосах, обжигая кожу, но она не чувствовала холода. Город под ней жил своей жизнью: машины, голоса, свет неоновых вывесок. Вся эта бессмысленная суета, словно гигантский улей, в котором никто не задавался вопросами. Они жили, умирали, исчезали, словно ничего не значащие статистические ошибки. Рука в перчатке лениво легла на колено, пальцы сжались, затем разжались. Как много крови прилипло к её коже за всё это время? Сколько голосов затихло от её рук? Удивительно, но она даже не могла вспомнить их лиц. Кровь сливается. Крики исчезают. Глаза теряют свет одинаково. Но в груди было что-то глухое, давящее, словно звенящая пауза перед ударом грома. Она не могла назвать это сожалением, не могла назвать страхом. Это было... что-то иное. Глухая, едва уловимая ярость. Зверь, что дремлет глубоко внутри, оборачиваясь во сне, рычит сквозь зубы. Кохэку прикрыла глаза, медленно вдохнув ночной воздух. Всё слишком затянулось. Все слишком расслабились. Они думают, что она тень, играющая на границе их мира. Но она не тень. Она буря. Тихая, несущая разруху, холодная. Буря, что сметает всех, кто не успел укрыться. И пора перестать медлить. Кохэку открыла глаза, глядя на светящиеся огни города. Она не поворачивала головы, но знала, что Судзуми Нода стоит рядом. Он всегда был рядом. Он знал её лучше, чем кто-либо другой, знал, когда молчать и когда заговорить. Он не задавал лишних вопросов, не пытался понять её. Он просто выполнял свою роль, и это устраивало её. Нода шагнул ближе, его шаги были едва слышны на крыше. Он был высоким и худощавым, с неизменно хмурым выражением лица, как будто на свете не существовало ничего, что могло бы его удивить. И, Кода готова дать руку на отсечение, вновь поправлял сползшие к носу очки. — Как ты? — спросил Судзуми, слегка покачав головой. Его голос был таким, как если бы он уже много лет знал, что ей не стоит задавать вопрос типа «что нового?» Кохэку не сразу ответила. Вместо этого, она взглянула на него, чуть прищурив глаза, как будто размышляя, стоит ли открываться. — Всё как обычно, — её тон был сухим, как всегда. Тонкую струйку крови коснувшуюся губ она будто и не заметила, только лишь прошлась языком, слизывая и пробуя собсвенную терпкость. С тихим шуршанием ей со спины протянули белый платок. — Ты всё ещё не устала от этого? — спросил он, не глядя на неё. Его голос был мягким, как всегда, с лёгким оттенком печали. Кохэку слегка повернула голову к нему, будто размышляя, стоит ли отвечать. — Устать? — она усмехнулась. — Разве от этого можно устать? Это просто небольшая плата. Сущая мелочь, если позволяет мне делать больше. Парень покачал головой, но не стал спорить. Он знал, что на такие вопросы у неё всегда был один ответ. Нода шагнул немного ближе, его взгляд был сосредоточен, но в нём не было ни упрека, ни осуждения. Он просто наблюдал, как Кохэку протирает платок о свои пальцы, убирая кровь. — Ты никогда не жалуешься, — сказал он, почти удивлённо, как будто сам себе открыл что-то новое. — Всё всегда так... бесстрастно. Кохэку посмотрела на него через плечо, её глаза были холодными, как металл. — Жалобы бессмысленны. Если только ты не намерен утонуть в сочувствии к самому себе. — Она чуть повела плечом, ощущая, как лёгкий ветер трогает её волосы. Судзуми молча кивнул, но слова, что она произнесла, явно оставили след в его взгляде. Он немного помолчал, поигрывая пальцами с краем очков. — Ты всё-таки не думаешь, что когда-нибудь можешь остановиться? — его вопрос был тихим, почти деликатным. — Просто так... взять и оставить это позади. Она задержала взгляд на горизонте, поглощённая огнями города. Ветер снова набрал силу, пронзая её холодной пронзительностью. — Это как... забыть, кем ты стал, — её голос был странно задумчивым, почти туманным. — кто-то может забыть. Но я нет. Нода чуть наклонил голову, его взгляд стал мягче, но не по-умолительному. — Если забудешь? Это не сделает тебя другим человеком. В этом нет слабости. Кохэку, не поворачиваясь, пожала плечами. — Слабость — это не забыть. Слабость — это не уметь продолжать. Ты сам мне говорил, что всё в этом мире циклично. Всё когда-то заканчивается. Я закончусь тогда, когда перестану быть собой. Он долго молчал, как будто эти слова заставили его задуматься, больше, чем он ожидал. — Может быть, тебе иногда стоит позволить себе просто жить, а не выживать, — сказал он почти по-дружески. Кохэку, не отвечая, просто закурила, опустив взгляд на улицу. Она почувствовала, как дым растекается в воздухе, и на секунду ей показалось, что город замедлился, даже если это было лишь в её воображении. — Я живу, Нода, — ответила она, обернувшись и посмотрев в его глаза. — Но на своих условиях.

***

Ночь была тягучей, пропитанной запахами дешёвого табака, влажного асфальта и едва уловимой металлической нотой — то ли ржавчина, то ли предчувствие крови. Город жил своей жизнью, дышал мерцающими огнями и глухими голосами, но здесь, в этом переулке, было тихо. Кохэку опиралась плечом о стену, вяло крутя зажигалку в пальцах. Сигарета тлела, кончик алел в темноте, когда она втягивала дым. Её красная рубашка была расстёгнута у горла, тёмные волосы небрежно спадали на лоб. Серые глаза смотрели в ночь без выражения — пустые, как давно высохшее море. Она услышала шаги. Медленные, неторопливые, будто человек не просто шёл, а смаковал сам момент движения. Курода не двинулась, но уловила запах чужого табака, густого, насыщенного, отличавшегося от её собственного. — Куришь? — голос прозвучал ровно, но в нём было что-то лениво-вопрошающее, как будто человек просто хотел проверить, говорит ли она вообще. Кохэку медленно повернула голову. Мужчина — высокий, с длинными светлыми волосами, которые спадали на лицо, затемняя глаза. Он держал сигарету между пальцами, неторопливо стряхивая пепел. Она щёлкнула зажигалкой, прикуривая новую. Отвечать не было смысла. Кода выпустила дым через ноздри, усмехнулась одними уголками губ. Кохэку медленно повернула голову. Он стоял близко, чуть наклонившись к ней, держа между пальцами сигарету. В любой другой день, подобная близость заставила бы её невольно стиснуть челюсть. Как рефлекс. Как готовность оборонятся и принять колюще-режущее натренированным хватом. Сколько раз так пытались пырнуть её безликие доброжелатели? Бесчисленное множество и у однажды у кого-то это сделать получилось. Под слоем ткани фантомной болью закололо шрам — напоминание о собственной невнимательности и просчете. В тёмных глазах скользило что-то неуловимое — затаенное напряжение с холодным и четким намерением. Столкнувшись взглядами, незнакомец еле заметно дернул уголком губ, толи в одобрении, толи в иронии. Яркие переливный напротив прищурились в намёке на улыбку. — Помогает не думать, да? — кивком головы тот указал на тлеющую папироску. Курода тихо хмыкнула. — Иногда думаешь ещё больше. Он не ответил сразу. Просто смотрел на неё так, будто пытался прочитать что-то между строк. — Есть над чем? — Возможно. Он смотрел на неё, чуть склонив голову набок, будто изучая. Затем медленно поднял руку, почти не касаясь, но всё же провёл пальцем по её нижней губе, задерживаясь на мгновение. Движение было ленивым, как затяжка, и странно естественным, словно они уже встречались прежде, хотя оба знали, что это не так. — Иногда мысли становятся последними, — заметил он, снова поднося сигарету к губам. — Особенно если к ним слишком долго возвращаться. Кохэку не отвела взгляда. Лишь чуть прищурилась, вдыхая терпкий запах табака, смешанный с чем-то ещё — металлом, ночью, чужим присутствием. Она не знала его имени, но это и не имело значения. — А ты? — её голос был низким, лениво растянутым, будто скользил по воздуху, растворяясь в темноте. — Часто возвращаешься? Он усмехнулся едва заметно — уголком губ, призрачной тенью эмоции. — Только если есть к чему. Он говорил так, будто на самом деле не верил в это. Или, наоборот, слишком хорошо знал, что прошлого не избежать. Кохэку вытащила из кармана пачку сигарет, одной рукой ловко достала сигарету и закурила, не сводя с него глаз. Огонёк вспыхнул, осветив её лицо на краткий миг — жёсткие линии, тонкие губы, чуть нахмуренные брови. — И? — спросила она, выпуская дым, который смешался с его. — Нашёл ответ? Он снова посмотрел на неё так, будто пытался разгадать что-то, что не поддавалось объяснению. — А ты? — отозвался он вопросом на вопрос. Кохэку молчала. Она не умела отвечать на такие вещи. Да и не любила. — Если с самого начала знаешь, чем всё закончится, — тихо сказала она, — это уже неважно. Он выдохнул дым, наклонился чуть ближе. — Если знаешь — значит, готов. Кохэку прищурилась, изучая его. В темноте не было видно ни теней, ни истинных намерений. Тонкая серьга в ухе, тлеющая сигарета в пальцах, слишком спокойный взгляд — он выглядел так, будто знал больше, чем говорил. — А если нет? — Тогда это бессмысленно. Они молчали. Время, казалось, растянулось, закручиваясь между ними вместе с дымом. Никто не спрашивал имени. Никто не просил объяснений. Парень не отводил взгляда, и в его глазах не было ни осуждения, ни одобрения — только пустота, как в её. Они стояли на грани, где каждое слово могло разорвать хрупкое равновесие. Кохэку почувствовала, как её нервы натягиваются, как струна. Как приятно засасывает под ложечкой от этого терпкого послевкусия — нечто, необычайно странное и щекочущее нервы. Словно ты самолично делаешь рывок навстречу к пламени инферно, такому одновременно знакомому и далекому. Будто кривое отражение на водной глади. Это было неудобно — вот эта его невозмутимость, которая напоминала собственную. И вместе с этим заволакивало темным маревом, в которое хотелось погрузится с головой. Она сделала ещё одну затяжку, удерживая взгляд на нём, словно проверяя, что он всё ещё здесь, что его интерес не исчез. Что он так же как и она сама, чувствует, внушает это шаткое единение, что возможно никому не доводилось находить и за всю свою жизнь. Мрачная и голодная ухмылка впервые за долгое время, расцвела на лице тесаными, вострыми чертами. Ужасная в своей алчности. Убиенная и спрятанная под самыми прочными и крепкими замками. Она нашла свое отражение в Красивом лице напротив. Ее — ненормально белая кожа и его — светлого кофейного. Даже ночью тот казался не сравнимо здоровее и бодрее её — ходячего инфернала или неупокоенного о’ни. Этот своеобразный контраст распалял по венам неутолимую жажду, неиссякаемую и сильную. В голове набатам стучала кровь, воображение рисовало самые разные картины. Одной из них было то, как на полотне распускались алые укусы и кровоподтёки на чужой коже. И наверное, это было впервые. Спустя долгие годы забвенья и ледяного мороза, покрытая инеем натура, закованная в железные путы, прибитая гвоздями к кресту в искреннем намерение удержать. Усмирить. Потому как слишком рано. И то голодное чудовище, что проснулось когда-то с врученным её в детские руки лезвие. Тот страшный монстр в виде маленькой девочки, что окропил свои руки чужой кровью. Тот, от чьей улыбки собственный отец — холодный и внушающий трепет одним своим видом — содрогнулся. Ямадзаки тушит алеющие искры пальцами обтянутыми черной тканью. Она отталкивается от стены как от ненужной больше опоры и приближается — в узком пятне зрачка, как под прицелом наставленного калибра — скрыться невозможно. По коже невольным проявлением смятения, прошлась стая мурашек, ладони сжались в кулаки и намокли, вязкая слюна скатилась по сухой гортани. Жар и мороз в одночасье прошибли его до самых кончиков волос. Человек перед ним, что еще мгновение назад был приятным дополнением к уходящему дню, теперь загонял его к добычу. Как если бы питон смотрел на дичь — немигающим, гипнотическим взглядом серых хрустиликов. И Он не отступил. Наоборот, его губы слегка растянулись в ответ, как будто эта тёмная, зловещая привлекательность их как-то объединяла. Парень в красной рубашке продолжал смотреть на него, его взгляд теперь был более острым, как нож, который кажется не опасным, пока не чувствуешь его прикосновение. Он сделал шаг вперёд, его движение было плавным, уверенным, как у хищника, который не спешит, зная, что его цель не уйдёт. Изана никогда не чувствовал ничего подобного ни разу за всю свою жизнь. Ни одна ситуация не напоминала собой эту. Ни разгоряченная драка, Ни чувство собственного величия и отмщения когда от его желания и намерения, один идиот покончил с собой. Это пьянило круче любого алкоголя и затягивало в бездну самых темных и немыслимых эмоций. Он не знал его имени. Он встретил его сегодня ночью в одном из бесчисленных переулков с сигаретой в зажатых пальцах. Но любые мысли и слова тут же угасли. Потому как резким рывком его схватили за воротник и притянули к себе. Потому как в его губы впились голодным и жадным поцелуем, заставив замереть на мгновение, как если бы время вдруг остановилось. Все ощущения одновременно утратили форму и обрели её снова, но теперь всё было искажено, насыщено жестокой страстью, как удар молнии, который сжигает всё на своём пути. Губы чужака были горячими и настойчивыми, каждый его жест был уверенным, словно это не первый раз, когда он находит кого-то, кто может стать его отражением в этой тёмной игре. Изана ощущал, как сердце ускоряет ритм, и в этом безумии была свобода. Свобода от мыслей, от боли, от всего, что он когда-то держал в себе, сжимающим кольцом вокруг своего сознания.