С днем рождения, Волче

— Вадь, а ты ничего не попутал? — спрашивает Олег почти ласково, когда в голове более менее перестает звенеть, а перед глазами — прыгать шустрые разноцветные мушки. Вадик отвлекается от телефона, будто бы и в самом деле не заметил, как пару минут назад Олег со стоном пришел в сознание и попытался найти себя в окружающем пространстве. Он откладывает телефон на небольшой столик перед собой и громко, со вкусом потягивается. В отличие от Олега, которому такая роскошь недоступна, потому что он стоит теперь на коленях со скованными сзади руками, Вадик сидит, развалившись в кресле, и беззаботно покачивает ногой. Они в самолете. Судя по всему, в частном джете, одни, Олег все еще в тюремной робе, ноги скованы, но он хотя бы может развести щиколотки и сесть на пятки, чтобы было удобней, руки — тоже, причем сразу в запястьях и в локтях, отчего неприятно тянет сведенные лопатки. На лице, удерживаемый ремнями, плотно сидит намордник — такой объемный, что Олегу даже не нужно скашивать глаза, чтобы его увидеть. Шею что-то сдавливает, но явно не металл. Больше похоже на широкий кожаный ошейник. Вадик склоняет голову чуть набок и улыбается. Олег улыбается ему в ответ, и, будь на месте Вадика кто угодно другой, по салону бы уже поплыл резкий аммиачный запах мочи. Олег годами отрабатывал рабочий оскал как раз для таких ситуаций, когда под рукой ни пистолета, ни любого подручного оружия — но Вадику хоть бы хны. — Волков Олег Давидович? — спрашивает он, кивая на Олега, и сразу же отвечает сам себе: — Вроде ты. Вытащить из тюрячки, упаковать в подарочную бумагу и доставить на место. Нет, ничего не перепутал. Фух, не пугай меня так, Волчик! Он берет со стола бутылку с водой, отвинчивает крышку, роняет в узкое горлышко вытащенную из своего ярко-красного коктейля трубочку, встает и подносит к лицу Олега. Трубочка проходит между металлических прутьев намордника, щекочет губы, и Олег обхватывает ее и делает несколько глотков. Пить хочется страшно, но он не жадничает и не торопится, смакую секундную сладость первого глотка. Кажется, у Вадика в бокале что-то с гренадином. — Он хоть нормально заплатил? — спрашивает Олег, напившись. Вадик не стал издеваться, дал ему сохранить лицо и вдоволь утолить жажду и только после этого убрал бутылку. — Сто пятьдесят лично мне и еще полтинник на сопутствующие расходы. Я сначала думал сэкономить, чтобы побольше себе в карман положить, а потом решил: один раз живем! — он обводит рукой шикарный интерьер джета вокруг, и Олег согласно цокает языком. — К тому же, ну, не в багажном же отсеке тебя везти. Да и где бы я достал такую огроменную переноску? Олег ведет плечами, улыбается чуть шире, приподнимая верхнюю губу и показывая зубы, и Вадика все же пронимает — невооруженным взглядом не поймать, но Олег слишком долго и хорошо его знает. Они смотрят друг на друга несколько секунд, потом раздается мелодичный дзынь сверху, загорается табло "пристегнуть ремни", и самолет плавно наклоняется вперед, сбрасывая высоту. Вадик пожимает плечами, мол, извиняй, и возвращается в кресло. Олегу пересесть и позаботиться о своей безопасности никто не предлагает, и он остается на месте. Лопатки тянет все сильнее, намордник неприятно давит на переносицу, скулы и под подбородком. Болит плечо у основания шеи — видимо, туда и вошла игла, которой его вырубили.  Вообще-то Олег привык быть по другую сторону шприца с наркотой. А еще по другую сторону мешка, который ему набрасывают на голову, когда шасси касаются взлетной полосы, и захлопывающегося багажника, но он не сопротивляется ни когда Вадик берет его за плечо и поднимает на ноги, ни когда выводит из самолета, ни когда упаковывает в машину.  Он засекает, что едут они минут сорок-сорок пять, но даже не следит за поворотами. Только отмечает, что поначалу часто торозят на светофорах, потом немного разгоняются, а от крышки багажника так и пышет теплом. Мешок на голове пористый, толком через него ничего не разглядеть, но можно разобрать узкую полоску яркого света. Солнце, жара, самолет — кажется, его вывезли в отпуск. Когда машина останавливается, Вадик открывает багажник, помогает Олегу выбраться и куда-то ведет. Цепь на кандалах на ногах достаточно длинная, чтобы ему не приходилось семенить. Сначала под босыми ступнями ощущается мелкая плитка, нагретая солнцем, но нагретая приятно, не до состояния раскаленных углей. Пахнет травой, какими-то цветами и душным безветрием. Потом ступени — Вадик великодушно предупреждает о них, чтобы Олег не споткнулся — скрипит дверь, и вот под ногами уже ровный прохладный камень. И в помещении, в котором они оказались, тоже прохладно. Шаги — босые Олега и тяжелые Вадика, обутого в излюбленные берцы — разносятся эхом. Коридор, понимает Олег, длинный, широкий и с высокими потолками. Тоже каменный, судя по акустике.  Вадик подталкивает его вперед, скрипит еще одна дверь, и Олег шагает внутрь какой-то комнаты. На плечо надавливают, и Олег понятливо хмыкает, останавливаясь и опускаясь на колени. С головы сдергивают мешок, Олег заблаговременно щурится, но в этом нет нужды. В просторной комнате стоит приятный полумрак, шторы на высоченных окнах задернуты, а под потолком горит, истекая приятным теплым светом, люстра. Сначала Олегу кажется, что это она так ловко имитирует дрожащее свечное пламя, но, приглядевшись, он понимает, что нет — там и в самом деле тает с полсотни свечей.  — Ух ты, — в подтверждение его мыслей выдыхает Вадик. В заднем кармане его джинс вибрирует телефон, он достает его, разблокирует экран и ласково улыбается. — Супер! А то я как раз уже потратил аванс.  Вадик разворачивается, смотрит в дальний верхний угол комнаты и шутливо, двумя пальцами, отдает честь. Олег, отследив его взгляд, замечает глазок камеры. — Ну, Волчик, бывай! — ладонь Вадика ласково проходится по его затылку. Олег предупреждающе рыкает, и прикосновение тут же исчезает. Вадик направляется широкими шагами к двери, но замирает, стоит Олегу его окликнуть: — Вадь. — Мхмм? Олег оборачивается через плечо, и они встречаются взглядами. — Будь добр, не попадайся мне ближайшее время на глаза. — Где-то пару месяцев, пока ты не остынешь? — Лучше полгодика.   Вадик понимающе хмыкает, отвешивает шутливый поклон и выходит в коридор, насвистывая что-то себе под нос. За дверью раздаются его удаляющиеся шаги. Олег садится на пятки, выдыхает и с интересом разглядывает комнату, в которую его привели — она просто огромная и вся в светлом мраморе, на котором танцуют отблески от свечей. В стене напротив Олега четыре высоких, но узких окна, кажется, одно из них приоткрыто, потому что штора из тяжелого темно-зеленого бархата едва колышется на ветру, то и дело пуская внутрь пятна солнечного света снаружи. Олег стоит коленями на холодном каменном полу, а в полуметре от него начинается пушистый светло-бежевый ковер с длинным мягким ворсом. Вот Вадик зараза. Мог ведь провести чуть вперед, чтобы Олегу было не так жестко стоять.  Или он сделал ровно так, как было велено?  Правильно, куда еще провонявшую кровью, потом и дорогой псину? Точно не на персидские ковры, и уж тем паче — не на огромную с балдахином кровать и не в шикарное массивное кресло с покатыми подлокотниками темного дерева. Помимо кровати и кресла в комнате обнаруживается изящный комод на обманчиво тонких ножках. И все, больше ничего нет. Только бесконечные кубометры приятного прохладного полумрака. Несмотря на это, комната не кажется нежилой, Олегу чудится, он слышит нотки какого-то сладкого цветочного парфюма. Или, может, это из окна так тянет? Как будто сиренью или чем-то вроде того. Он никогда особо не разбирался. Олег осматривает потолки, но больше камер не обнаруживает. Он приглашающе улыбается в ту, первую, когда видит, что глазок объектива чуть сузился, по-видимому, приближая изображение, и облизывает губы. Глазок расширяется обратно. Совсем нестрашно, наоборот, внутренности приятно тянет слабым, каким-то нежным азартом. Олег не может сказать точно, как долго ничего не происходит. По его внутренним часам проходит минуть пятьдесят, но здесь погрешность сильно больше, чем когда его везли в том же багажнике. Там можно было считать промежутками: две минуты от одного поворота до другого, еще семь до светофора, итого девять и так далее, а сюда его привели, поставили на колени и кукуй в свое удовольствие. В какой-то момент руки начинают откровенно затекать, Олег морщится и пытается повести плечами, но ничего не выходит. Он ставит зарубку на этой точке. Будем считать, что до нее прошло пятьдесят минут. Еще через пять глазок камеры снова сужается. Еще десять — и за спиной скрипит дверь и раздаются шаги.  Олег не выпрямляется и не поднимает голову, остается сидеть ровно в той же позе, в какой просидел последний час. Шаги — гораздо легче чем у Вадика или него самого, но тоже босые — на секунду замирают, но тут же возобновляются. Вошедший человек подходит со спины и несильно шлепает Олега по плечу раскрытой ладонью. Олег сводит лопатки, раздается звон ключей. Человек размыкает наручники, удерживающие его руки в локтях, и Олег позволяет себе долгий благодарных вдох. Запястья остаются скованными, но даже так сильно комфортнее. Откуда-то сверху раздается самодовольный смешок, и Олег, по прежнему не поднимая головы, улыбается. — Привет, Птичка.  Он узнал его даже не по смешку, а по шагам. Сережа ходит быстрее, словно вечно куда-то торопится, а этот нет — легко и непринужденно топает босыми ступнями мимо Олега и плюхается в то самое шикарное кресло. Олег наконец поднимает голову. Между ними метра три ковра и еще половинка холодного мраморного пола у Олега под коленями. Они встречаются глазами, и Птица широко ухмыляется, устраиваясь в кресле поудобнее. Олег смотрит на него во все глаза. — Хорошо выглядишь. — Спасибо, Олежек, приятно, что ты заметил. Я старался, хотел встретить тебя при полном параде. На нем длинный шелковый халат в крупных белых и нежно-розовых пионах. Явно на голое, только после душа тело. Он остриг волосы, но не слишком радикально — влажные пряди едва достают до плеч. Кажется, он еще и подкрасился. По крайней мере, Олегу кажется, что рыжина снова стала яркой и сочной, не чета той блеклой пакле, в которую превратились Сережины волосы после года в дурке. Синяки с лица совсем сошли, Птицы выглядит отдохнувшим и едва не светится изнутри. Последний раз они виделись почти два месяца назад, в телестудии семьдесят восьмого канала. Потом Олега арестовали и двое суток он был уверен, что Сережа мертв — он не назовет их самыми страшными в своей жизни, потому как однажды он три дня полз по пустыне без еды и воды, а в другое однажды его похоронили заживо в отместку за то, что он выдал допрашивающим его людям дезинфу. Вероятно, их несколько расстроило и разозлило, что их разведотряд угодил в засаду и его размотало на кровавые лоскуты.  Но да, тогда, в камере, было неприятно, муторно и тоскливо. А спустя двое суток к нему пришли три человека в штатском и долго, со вкусом колотили и пинали по ребрам и ногам, чтобы узнать, куда съебался Разумовский. Олег мог бы сдать все восемь заготовленных отходных путей, просто чтобы напомнить кое-кому, что это невежливо — расстреливать в упор человека, взорвавшего ради твоих хотелок половину Питера. Его остановило только то, что, если Птицу поймают, придется начинать сначала и в гораздо более стесненных обстоятельствах. — Думал, ты оставишь меня гнить в тюрьме, — Олег улыбается, чувствуя, как от этого намордник сильнее давит на скулы.   Сегодня утром его вывели из камеры и погрузили в бронированную машину, чтобы доставить на первое слушание по делу. Приставили троих человек охраны, не считая водителя. У Вадика ушло чуть меньше пяти минут, чтобы с ними со всеми расправиться и вырубить Олега. Птица цокает языком и закидывает ногу на ногу, отчего полы халата расходятся в стороны, обнажая его икры. Изнутри щекочет едва уловимым дежа вю, но Олег даже не пытается поймать его за хвост — бесполезно. — Такой был план. Я даже хотел заплатить паре психиатров из комиссии, чтобы на последнем суде где-то через пару лет в СИЗО тебя бы признали невменяемым и засунули в ту же лечебницу, в которую засунули нас, подумал, это будет забавно, но… Вот тут, — Птица морщится и пару раз стукает себя по виску указательным пальцем, — устроили такую истерику, что пиздец. Он страдальчески вздыхает, и Олег вдруг представляет его в роли уставшей мамаши, пытающейся уговорить валяющегося по полу четырехлетку встать и пойти на кассу без чипсов и кока-колы, только вместо кока-колы он сам, Олег Волков, связанный, на коленях и в наморднике, и неуместно фыркает. Птица сводит брови, нахмурившись, его словно коротит, всего на секунду лицо у него делается какое-то другое, в глазах мелькает беспомощная затравленная синева, и Олег рефлекторно дергается навстречу, но поздно. Синева пропадает, ее затапливает знакомым золотом.  — Ти-ихо, тихо, — шикает Птица и облизывается, не глядя на Олега. — Видишь, я свою часть уговора выполнил. Если будешь хорошо себя вести, разрешу тебе его оставить, — он поднимает глаза на Олега и нехорошо, едко ухмыляется. — Он по тебе соскучился.      Олег изо всех сил старается держать лицо, но судя по тому, как улыбка на губах Птицы становится шире и злее, ему это не удается. — И я тоже, — припечатывает Птица и разваливается в кресле, наслаждаясь реакцией, — чуть-чуть. Пока Сережа был в больнице, по большей части в отключке во время их встреч, когда они разрабатывали, дорабатывали и перерабатывали план, было сильно проще. Надо было сосредоточиться на происходящем, не отвлекаться. Почти всегда получалось — Олег думал обо всем, как об очередном задании, его наняли и, чтобы сохранить репутацию, он должен хорошо выполнить свою работу, а потом… будет потом.  Теперь, стоя на коленях со скованными за спиной руками, абстрагироваться так же качественно не выходит. Впрочем, даже сейчас Олег дал бы фору глупому влюбленному мальчишке, которым когда-то был, Птица это видит — он всегда видит Олега насквозь, также, как Олег всегда знает, когда перед ним не Сережа — и ему это не нравится.  Ничего, почти ласково думает Олег, дрянь пернатая, потерпишь. — Где мы? — В Италии. — И что мы делаем в Италии? — Я привожу в порядок дела и отдыхаю, ты … я пока не решил. Может, лежишь прикопанный под розовым кустом, может, сидишь на цепи, чтобы Сережа хорошо себя вел и не ставил палки мне в колеса. Может, помогаешь мне с делами. Зависит только от тебя. Несколько секунд они неотрывно смотрят друг другу в глаза, и то самое дежа вю расправляется за ребрами, затапливая приятным теплом. Ему было без тринадцати минут двадцать шесть, вспоминает Олег, Птица точно так же сидел в кресле в одном халате на голое тело, а он стоял перед ним на коленях и брал его пальцами в такт движениям языка на члене. Было хорошо и восхитительно больно внутри, и особенно — от Птицыного люблю-люблю-люблю, никогда так и не сказанного Сережей.  Теперь не больно.  Птица склоняет голову набок, снимает ногу с ноги и чуть разводит колени. — Помнишь, какое сегодня число? — он скользит пальцами по своему бедру, отводит полу халата, обнажая молочную кожу бедра. Олег сглатывает, чувствуя, как потихоньку твердеет в штанах. — Семнадцатое марта. Я еще подумал: забавное совпадение, первое слушание назначили аккурат в мой день рождения. — Не совпадение. Он пытается давить на болевые точки и едва ли осознает, что обнажает свои собственные. На его месте Олег бы выбрал любую другую дату.  На его месте Олег позволил бы себе сгнить в тюрьме. Птица касается своего колена пальцами с аккуратно подстриженными перламутровыми ногтями, ведет выше, и Олег неотрывно следит за движением, пока оно не останавливается у самого паха, пока еще прикрытого тканью. — Иди сюда, — говорит Птица и несколько раз причмокивает, словно подзывает собаку. Олег тянется было подняться с колен, но Птица раздраженно мотает головой и цокает языком. Повторяет: — Иди сюда. Давай, ко мне. Он моргает, глаза у него делаются голубые, перепуганные, снова всего на секунду. Олег держит лицо. В этот раз получается лучше. Он не для того четыре года скакал по пустыне, трижды чуть не сдох, а один раз, кажется, все-таки сдох взаправду, чтобы снова на это вестись. Птице придется пересмотреть свои рычаги воздействия. Старые слегка заржавели.  Олег не думает о Сереже. Ни о пяти годах, что они не виделись, ни о Птице, который, притворяясь Сережей, сказал тогда, где-то за две недели до того, как Олег ушел: — Так стыдно было, словами не передать. Думал: узнаешь, видеть меня не захочешь. Подумаешь, что больной. Ненормальный. Птица соврал, Олег не поверил и они остались каждый при своем. А теперь Олег перебирает коленями под пристальным, сочащимся презрением взглядом, подползая ближе. Когда между ними остается всего ничего, Птица выставляет вперед одну ногу, но не чтобы остановить, а чтобы прижать тыльной стороной ступни его полутвердый член. Олег шумно выдыхает, не отводя взгляда. Ничего, в эту игру можно играть вдвоем. — Довольно лестно, что ты отвалил за это двести штук. Мне обычно столько за убийство платят, а сосу я бесплатно, если человек хороший и мне не хочется сбежать от него на другой конец планеты. Взгляд Птицы вспыхивает нутряной злобой, он замахивается, бьет и тут же с шипением отдергивает руку, ударив пальцы о прутья намордника. Голова Олега мотается в сторону, в ней приятно звенит. Член под ступней Птицы наливается крепче, и Олег потирается о его ногу, а потом подается вперед, прижимаясь намордником к обнаженному бедру. Пахнет мылом и дорогим молочком для тела, чистой нежной кожей. Сережей. Олег поворачивает голову набок, трется щекой, отчего ремни намордника сильнее впиваются в кожу, смотрит снизу вверх. Птица смотрит на него в ответ, так восхитительно растерянно, что у Олега что-то екает внутри. Пять лет назад он многое бы отдал, чтобы оказаться с ним на равных. — Когда ты ерепенился, с тобой было веселее, — говорит Птица деланно равнодушно, но запускает пальцы Олегу в волосы и приятно, больно тянет, не разрывая зрительного контакта. — А теперь что? А теперь у тебя надо мной нет власти. — Всего-то и понадобилось, что разлюбить вас обоих, — с улыбкой отвечает Олег. Взгляд у Птицы делается стальной, острый. Он сжимает волосы Олега крепче, потом отпускает и наощупь находит застежку намордника. Играется с ней, не спеша открывать. Второй рукой он берет Олега за подбородок, отрывает от своего бедра и так и держит. Если он сейчас одним движением свернет Олегу шею, Олег возможно успеет кончить за секунду до. — Ты ври, да не завирайся, — тихо-тихо говорит Птица, глядя ему в глаза. Он просовывает указательный палец между прутьев и толкает Олегу в рот. — Ты сбежал от него, как последний трус, ты сдох, но ты все равно приперся за ним — и двух месяцев с ареста не прошло. За вами. — За нами, — поправляется Птица, словно прочитав его мысли, и Олег дергается, впервые за день почувствовав что-то сродни страху. Он уже забыл, каково это, чего-то бояться, и теперь вдруг оказывается, что — приятно. Особенно когда страх идет в комплекте с давно забытой ненавистью и терпким возбуждением.  Птица надавливает на пах сильнее, Олег глухо стонет, облизывая его пальцы. Наконец щелкает застежка, намордник падает Птице в ладонь, и Олега в следующую же секунду снова берут за волосы и утыкают лицом в бедро. — Можешь не сдерживаться, Сережа теперь в курсе. Я рассказал ему во всех подробностях. И даже показал. Вдоль позвоночника простреливает секундной паникой, и Олег приоткрывает пересохший рот и припадает к внутренней стороне Птицыного бедра жадным поцелуем. Птица стонет, раздвигает ноги шире и съезжает в кресле. Намордник падает на пол, ворс ковра почти полностью скрадывает звук. Олег высовывает язык и лижет по наметившемуся пятну засоса, целует рядом, внахлест, и Птица болезненно всхлипывает. Олег не видит, но чувствует, как он тянется освободившейся рукой к своему члену, отводит полу халата, обхватывает себя и начинает дрочить насухую. Олег протестующе мычит, и Птица, правильно истолковав его порыв, грубо оттягивает его за волосы и приставляет к губам влажную налитую головку. Олег обхватывает ее губами, посасывает, глядя на Птицу снизу вверх. Птица касается его растянутого рта пальцами, гладит. — Ты даже представить себе не можешь, сколько раз я делал для него вот  так, притворяясь тобой. Он всегда становился таким шелковым и послушным после, м-м… Видишь, Птенчик? Я тебе, конечно, врал, но не во всем. Давай, Волч, глубже, покажи, как умеешь. Олег берет глубже, за щеку, потом в горло, Птица снова всхлипывает, и Олегу чудится за этим звуком Сережа. Б-блять. В паху горит огнем, но Птица слишком занят своими ощущениями, чтобы думать еще и об Олеге, и Олег сам прижимается крепче к его ноге и потирается, сдавленно мыча вокруг члена. Вверх-вниз, вверх-вниз. Сердце колотится как сумасшедшее, внутри все плавится от удовольствия и напряжения, еще пара движений — и он кончает в штаны. Шибает таким удовольствием и восторгом, какого Олег не испытывал во время секса, наверное, никогда. Он скулит, не в силах больше сосать, и Птица вытаскивает член у него изо рта, додрачивает себе по слюне и смазке и вязко выплескивается ему на лицо, дрожа всем телом и тут же обмякая в кресле. Хватка в волосах все не ослабевает, и Олег, тяжело дыша, приваливается Птице к бедру и прикрывает глаза. Господи, думает он, как хорошо.  А еще думает: как же я устал. И: когда вернулся в Питер, чтобы стереть его с лица земли, не было вот этого щемящего тоскливого чувства, будто вернулся наконец домой. Ждал-ждал, и хоть бы что. Теперь есть. Он не знает, сколько они так сидят, но в какой-то момент Птица шевелится. Олег пытается отодвинуться, но его не пускают. Птица наклонятся, а в следующее мгновение Олега немного оттягивают от бедра и к лицу прижимается прохладный металл намордника. Олег вздрагивает, протестующе мычит, но Птица уже защелкивает застежку, возвращает руку в волосы и снова прижимает его к своему бедру. — Вот так. Хороший мальчик. Больше не убежишь от нас. Он просовывает пальцы между прутьями, собирает свою сперму, касается подушечками губ, и Олег послушно облизывает их. Птица держит за волосы, потом, целую вечность спустя, вдруг шумно выдыхает, отпускает и касается совсем осторожно, перебирает пряди на затылке. Олег жмурится крепче.  Он не хочет знать, кто из них говорит ему тихо-тихо: — С днем рождения, Волч. конец