Нож и крик дома

 «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит»

М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Крик умирающего дома дошёл до Антона на следующий день. Последний его отголосок по касательной прошёлся у уха, и Петров буквально застыл. В сырой от пота постели, с едва разлепленными глазами. Рома стоял в проходе. И дрожал. Тогда он всё понял. Тогда Антон вспомнил. Маленькую белую ручку, тяжёлые капельки, обрушивающиеся на пол. Чужой нож в родном доме, совершивший три убийства. Тихих и беспощадных. Три. Нож убил троих. По ощущениям — совершил мировой геноцид. Им нужно было угощение. Рыдания обожгли глотку, нечем было дышать. Истеричное «нет» — в голове. Холодное озлобленное «да» — дрожь Ромы. Дом окончательно обрушился на его плечи, и даже Пятифан не смог устоять на ногах. Свалился вместе с умершим. С умершими. Рома поседел, наверное, меньше, чем за ночь. Тишина — единственное, что теперь действительно существовало. Только равнодушные завывания ветра снаружи разрезали гробовое молчание в деревянном склепе. В последней главе жизни. В которой уже была поставлена точка. Рома стёр пальцы в кровь, стараясь превратить убийственную кляксу в подобие запятой, обломал себе плечи, сдерживая натиск руин старого гроба, а сейчас стоял, искалеченный, побледневший, седой. С точкой в конце и обломками жизни. Антон сквозь пелену перед глазами глядел на Рому. На единственный оплот своего существования теперь. И видел, как тот с грохотом рушился. «Надежда умирает последней». Тогда она окончательно захлебнулась. — Не... — так тихо. Но оба услышали крик. — Не бросай меня, — почти одними губами. Безнадёжный тяжёлый взгляд — исчерпывающий ответ. Дышать не стало легче. Но появилось, чем. «Что делать?» — уже без слов. «Я не знаю» — всё ещё беззвучный диалог глаз. «Я не хочу жить» — Антон не сказал этого ни словом, ни взглядом. Но всё его тело кричало об этом. И Рома заходился в упрятанной в разуме истерике, что не мог взять листок и ручку, чтобы перечеркнуть эти кляксы одним широким уверенным махом. Он мысленно истекал кровью от того, что не заметил пропажу ножа раньше. Он крутил его в руке несколько раз за минуту. И именно в этот день не коснулся его ни разу. А сейчас он стал разящим пером смертоносного таланта. Рома ненавидел и себя, и его. Воспоминание покрылось слоем пыли: за ним никто не ухаживал, многие детали выпали из целой картины тех событий. Но он припомнил теперь уже друга, стоящего перед этим, в погонах, абсолютно потерянного, несущего всякий бред. Рома тогда подумал, что Антон страдал лёгкой формой шизофрении, а потом оправдал его нелепую ложь благородной попыткой прикрыть их задницы. Если бы он поверил Антону раньше, ещё тогда, в классе, когда тот городил про чёртову лису. Может быть, писатель в Антоне бесповоротно тогда бы и задохнулся. Но сейчас творец завершил проклятую поэму. Рома не смог сжечь рукопись. «Рукописи не горят» Откуда он это помнил? — Это был сон? Роме захотелось смеяться. А потом долго и надрывно рыдать. Нет, это не было сном, и Антон это знал. «Я бы хотел, чтобы это было именно им» — вот, что говорила его нацарапанная на лице улыбка. Петров уже почти задыхался. — Они... — на большее его не хватило. — Нет, я услышал крик совы и разбивающееся окно, а потом девчачий смех и рычание. Закрылся здесь, никто не постучал. К утру ничего уже не было. Никого тоже, — внутри только холод. Надо бы отогреться. Ни спичек, ни сигарет у него не было. Бяша скурил вчера днём последнюю. Они хотели выйти вечерком и купить новую. Но Рома не нашёл своего ножа. Рукопись уже была дописана. — Нож? — Антона чуть не стошнило. Рому, признаться, тоже. Ножа в доме больше не было. — Ушёл, — будто именно он был живым виновником. Казалось, Петров именно так и считал. Рома заметил, что плечи Антона расслабились. Холод. — Как мне жить теперь? — он спросил в пустоту. Даже если нет, Рома не знал, что ответить. Сам бы он, наверное, уже не жил. Снова тишина. Тонкие стёкла дрожали. — Я сошёл с ума? — Не знаю, наверное, да. Или сойдёшь, или мы уже оба. Рома чувствовал только холод. Сигаретку бы. — Наверное. Между ними всё ещё расстояние. Ни Пятифан, ни Петров не собирались его сокращать. Шизофреники своих не любят. Либо жертва не хотела попасться убийце. — Всё могло быть нормально, блять — Роме дышать было нечем. Тоже. Сигаретки рядом не оказалось. Он сполз по косяку двери. Пол был холодный. Как труп. Рому затошнило. Не было бы ничего нормально. Никогда бы не было. Как минимум потому, что он всё ещё оставался здесь с ним. И это всегда было бы ненормально. Антон смотрел на него. Теперь это пугало. Благо, что у писателя потерялось перо. Иначе на листе точно бы появилась новая клякса. Неизвестно только, кто бы потом из них двоих пытался всё это сжечь. Роме казалось, что лучше бы он. И это тоже было ненормально. Хотя он просто хотел вернуться домой. Желательно не сочувствующей интонацией Тихонова. Но это было нормально. — К Тихонову надо. Дребезжание тоненьких стёкол. — Он убьёт меня. — Никто тебя не убьёт. «Если тебя не сдать, убивать, наверное, уже будет некому. И некого.» — Я не могу, — скулёж. Рома не почувствовал почти ничего. И это было относительно нормально. — Они придут снова. Кто на следующий раз станет? Угощением. Он очень сильно не хотел, чтобы Антон в этот момент посмотрел на него. Но он посмотрел. — Я не знаю. Рома отлично улавливал запах вранья. Сейчас буквально воняло. — Надо к Тихонову, я пошёл звонить, — Роме холоднее, чем раньше. Мышцы напряглись. Вообще все. Будто надо срочно бежать. Возможно, действительно было нужно. За сигареткой. За жизнью. «Ничего не нормально, блять». — Рома, нет! Пожалуйста! — отчаянный вскрик. Пятифан спиной ощутил, как ноги Антона начинали опускаться на пол. Почти молниеносно. Спасибо отцу, что у него была такая реакция. Ноги сорвались сразу же. Слово пацана? Сейчас нужно было поступить нормально. Выхода другого, наверное, у них не было. Если бы Антон не ушёл вместе с ними, с этой идиотской маской зайца, в которой Рома вчера его нашёл. Рядом. Его вывернуло наизнанку на лестнице. Он почти добежал до телефона. Сзади — слабые быстрые шаги. «Блять. Блять, блять, блять». Лишь бы в руках не оказалось пера. Откуда бы ему взяться? — Ром, пожалуйста, — Антон застыл в самом начале лестницы. Дальше спускаться не стал. Почему-то. Может, потому что вокруг теперь не шибко приятное месиво, по которому не скажешь, что Рома вообще что-то ел с вечера. Горло жгло. Его стошнило одной желчью. Может, Антон не спускался, потому что тоже чувствовал, что лучше держать дистанцию. Пятифану понравилось думать, что он не спускался, потому что слишком брезглив. — Стой там, Антон. Не смей шагать дальше, — Рома глядел как раньше, по-волчьи, предупреждающе. Петров чуть сжался, но раскрыл рот, вдохнув воздуха. Он хотел что-то сказать поперёк. — Ты знаешь, что я и без ножа спокойно тебя приложу. И это было нормально. Тяжёлые юношеские шаги дальше по лестнице. Захлопнулась дверь. Изнутри на неё навалились. Попробовал бы Антон хотя бы скрипнуть половицей, не то чтобы даже приблизиться к двери, а уж тем более дёрнуть её, оттуда бы сразу же вылетел зубоскалящий прежний Рома, с тем безжалостным злорадствующим взглядом, от которого Петрова даже сейчас била дрожь. Тот Пятифан даже без ножа, признаться, пугал до чёртиков. И не пугал одновременно. Антон остался стоять. Желчь немного растеклась дальше по ступеням. Капля за каплей. Кап. — Убили, да. Он успел спрятаться, я не знаю, почему за ним не пошли. Я не знаю, почему его оставили, он вообще не врубается сейчас. Кап. Так же звонко, как прошлая. — Он хотел убиться ночью, сейчас тоже пытался. Он не особо говорит сейчас. Откуда мне знать?! Я пригнал, никого уже не было, а он сдохнуть пытался в ванной. Кап. Всё ещё громко. — Сказал только, что слышал рычание и смех чей-то. Бабский, ему показалось. Да откуда мне знать, сколько их было?! Он не говорит мне них…нихрена. Ага, может, потому что он как резаный орал и убиться пытался? Успокоился — я набрал. Да, б…блин, я сам блевал раз десять, там кровь везде. На стенах, на полу — это пиздец. Кап. Теперь уже менее ярко. Видимо, образовалась лужица. — Да, дверь открыта была настежь. Я забежал, в ванной хрипы и плач. Там его нашёл. Тишина. Антону показалось, он слышал, как крутились шестерёнки. Кап. — Повеситься хотел. Не успел голову сунуть, я схватил. Потащил в комнату его, он орёт, я случайно голову повернул в сторону, двери открыты в комнатах были. Там кровь. Я на месте там и блеванул практически. Звук его голоса оборвался, он снова старался удержать рвоту. Кап. Лужица увеличивалась. — Он позвонил. Мне. Я, блять, не знаю, почему не вам! Извините, да, больше не повторится. В трубке плакал и смеялся, я почуял, что что-то творится, сразу к нему выметнулся. Не знаю, больше никто не пришёл. Кап. Лужица должна была быть желтоватой, но на тёмном дереве она была такой же коричневой и едва ли заметной. — Даже блевоту? Удачи походить по ней. Жду. Он назвал адрес. Кап. Открылась дверь. Смотрел всё ещё по-волчьи. — Иди сюда, — поманил рукой. Абсолютно больше ничего не сказал. Антон спустился. — Маска где? Будь в адеквате сейчас, блять! Я твою жопу спасаю, придурок! Где она? — он впервые за утро сократил расстояние. Будто уже не боялся. Хотя с таким взглядом, наверное, человек вообще ничего никогда не боялся. Больно схватил за плечи. — Я не помню, я не помню, я не помню. Я вопрос задал, — Антон не хотел смотреть ему в глаза. На волка никто никогда не охотился. — Какой? Вспоминай, живо, блять, они скоро здесь будут! Если хоть что-то останется, блять, ты и я сядем! Будем вместе, блять, на нарах куковать! Про нож? Ты этот вопрос имеешь ввиду? Рома наконец согрелся. — Да, — он ответил так тихо, и вид у него был, как раньше. В те первые деньки, когда они встретились. Воспоминания смердели сыростью, как в погребе, в который всегда спускался из-под палки — мамке надо было что-то достать. — Пиздец. А до этого момента? На улице бушевал ветер. — Пустой дом, я ходил и... — Антон почти захлебнулся. — Понял, заткнись. Теперь только слушай, ты понял? Потом повторишь мне всё, что я тебе сказал, усёк? — Рома снова встряхнул его, рыдающего и захлёбывающегося. Тот кивнул. — Смотри в глаза мне. И на это раз он этот взгляд ждал. Загнанный, испуганный, горюющий и абсолютно потерянный. — Наденешь свежую одежду и избавишься от этой сейчас — нам пизда. Попробуешь её постирать — нам пизда. Не найдём маску — нам пизда. Рома слышал, как собственный мозг крутил шестерёнки. На последних уже оборотах. — Ты остаёшься в этом, ничего не меняешь, мы ищем маску. Мусорам говоришь, что, когда всё стихло, ты вышел. Зашёл в комнату, в Олину, увидел там… Тоха. Пятифан никогда не видел, как человек рушился на глазах. До этого момента. — Замолчи, замолчи, замолчи, она живая, она живая, она убежала, она успела, Рома, она успела, я видел, она ушла, я не успел, — голос почти пропадал. Мог ли человек умереть прямо так, в руках, Рома не знал. Но ему снова стало холодно. — Тоха, блять, будь здесь, никакого тебя в этой истории быть никогда не должно, ты слышишь? Блять, только бы ты не сорвался при них, блять. У них всё меньше времени. — Антон, мы умрём, блять, через максимум сорок минут, если ты сейчас не будешь со мной. Ты думаешь, Тихонов тебя в живых оставит? Меня? — он заметил сознательность в глазах напротив. И это снова было ненормально. — Ты зашёл, увидел, что там произошло, кровь, никого нет. Потом ты почти не помнишь, только то, как валялся на полу, плакал. Тебя затошнило от запаха. Ты побежал в ванну, а там уже то, как я оттаскиваю тебя от петли. Дальше я сам. Я скажу, что ты пытался подвязаться к ручке двери, там у тебя верёвка, на которую бельё вешают, лежит. Дальше ты начал биться в истерике и орать, пытаться дотянуться до бритвы, я провозился с тобой какое-то время, ты вроде успокоился. На вопросы не отвечал, я потащил тебя к тебе в комнату. Мы забрались на второй этаж, ты снова закричал и забрыкался, я отвернулся от твоего локтя и посмотрел в комнату. Увидел кровь, развернулся и потащил обратно на лестницу, меня стошнило. Мы просидели в ванной, ты, как мне показалось, успокоился, ответил мне на какие-то вопросы, я ушёл посмотреть, что там. Меня стошнило в твоей комнате снова, когда я обошёл всё. Вернулся к тебе, ты снова с верёвкой возишься. Мы просидели так всю ночь, я почти уснул, услышал шорохи на кухне. Зашёл, ты что-то искал, я отвёл тебя обратно в ванну, дождался, пока ты снова впадёшь в вялое состояние и позвонил им. Это всё, на что у меня хватает мозгов. И это всё, что нам остаётся, — Рома наконец выдохнул. Антон продолжал смотреть ему в глаза, словно только так мог продолжать жить. Наверное, это было недалеко от правды. — А теперь повтори мне. От начала и до конца, а потом мы идём искать маску. Он повторил ему от начала и до конца, с нужными запинками, рёвом и паникой, с криками и ломающимся нутром. Рома поседел ещё на пару волосинок. А потом они нигде не нашли маску. Пятифан хотел сдохнуть прямо на месте. А потом Антон вытер лужу почти засохшей крови в комнате Оли своей рубашкой. И истерично плакал. Рома очень сильно хотел выпрыгнуть в окно. Но всё ещё оставался с ним. Всё и всегда было ненормально. Тихонов и остальные люди подъехали через десять минут после окончания поисков. Успех писателя настигает тогда, когда читатель верит в его историю от начала и до конца. Рома, наверное, мог бы получить за своё произведение премию. Или литературный критик любил поиграться. Пятифан не хотел об этом думать. Иной истории у него больше не было. Авторство Антона, причастность его ума и рук к завершению кровавой поэмы, полной клякс и измятых тетрадных листов, успешно ими пока скрывалось. Рома надеялся, что Петров премии не получит. Они сидели в полицейской машине, Антона трясло и вряд ли, думал Пятифан, когда-либо перестанет трясти вообще. Возможно, они оба сошли с ума. Возможно, скоро сойдут. Лгать Роме всегда было легко. Ложь срывалась с языка настолько быстро и складно, насколько это возможно. Сейчас он обнаглел настолько, что врал Тихонову. Тот пока не учуял. Врать было нормой. Но всё, что касалось Антона... ...Рома делал ненормально.