Любовь живёт три года: алкоголь

Mulla VUDOO Меня до сих пор иногда тяготили чувства, так сладко впивающиеся горячими нотками в моё холодное тело. Они всегда были истинно родными и близкими, но чертовски недосягаемыми. Одностороння любовь ведь... Они всегда были у меня под запретом, и я правда старался запрятать их глубоко в тёмной чаще своих желаний без допустимого исхода на их раскрытие, потому что такова у меня судьба. Мои мысли совсем перестали адекватно складываться, когда я распластался на полу у Юнги дома. Так что на нормальное решение с собственной стороны я могу совсем не рассчитывать. Я понимаю, что Юнги по своему обычаю просто напился под предлогом праздника (который не для повода выпить мы бы праздновать не стали) и поэтому спокойно мог вытворить всякое без лишнего смущения и загона по поводу своих действий, потому что забывать всё на утро даже от половины бутылочки он огромный мастер, — но тем не менее я в какой уже раз не спешу останавливать его от ещё одной рюмки крепкого, как сделал бы любой другой со словами «А ну заканчивай с выпивкой, с тебя довольно, здоровье испортишь». Кто угодно, но только не я. Я лишь продолжаю выслушивать жалобы Юнги о заядлом профессоре с его вечными проектами, ненужными предметами для его профессии и о том, что порой он чувствует непереносимое одиночество, пустоту, несмотря на большой круг знакомых. Ещё слушаю его о том, что только я способен придать краски унылым денькам, — о том, как он благодарен мне, ведь я не оставил его с вечными по-доброму издевательскими шутками, якобы ужасным характером (который мне таковым никогда не казался), постоянными поучениями чему-то и любовью к алкоголю. А я вот, хах, по обычаю, по-особому внимаю только последним словам, последнему изречению, между строк которых читаю, как сильно Мин нуждается во мне, какая важная роль в жизни старшего мне предоставлена, а ещё то, какие шансы предоставляются моим чувствам в такие вечера — о чём, разумеется, хён не в курсе. Я помню день, когда некий студент по имени Мин Юнги должен был прийти в мою школу, чтобы заменить учителя по музыке на несколько занятий и провести дополнительные уроки для кружка по пианино для своей практики. Я помню, каким красивым выглядел учитель Мин в наш первый день знакомства: тёплый свитер с горлышком вороньего цвета, почти такого же цвета брюки и пастельно-мятные взлохмаченные волосы, тёмно-карие глаза с лисьим взглядом, сверкавшие на белой коже, и улыбка-дёсен, приводящее сердце в трепет больше, чем любимые музыкальные инструменты. Что до его смеха, то эта мелодия была для меня привлекательнее, чем любая мелодия, ещё когда-либо прозвучавшая в той комнате. Тогда, помню, я просил учителя Мина задержаться каждый раз, как заканчивалось основное занятие, чтобы позаниматься вместе. Я выдумал, что хочу выучить одну мелодию, а Мин щи согласился мне помочь. И с тех пор я больше никогда не забывал о нежных прикосновениях меж ключиц и шеи шершавых ладоней, которые учитель без подтекста оставлял на моей коже (частенько нарочно не полностью прикрытой рубашкой), — накрывавшие мои пальцы его костлявые, указывая на правильные ноты, горячий шёпот в знак похвалы, а иногда наводивший на ошибки и скорейшее их исправление. Я тогда понял, что учитель Мин падок общаться через прикосновения, будто бы так можно было лучше донести любую информацию. Я до сих пор чувствую, как пылают щёки при воспоминаниях, когда без предупреждения я подбежал и обнял учителя Мина, якобы благодаря за помощь, и якобы я не нарочно нарушил его личное пространство, просто эмоции взяли вверх — а на самом деле в надежде насладиться теплом чужого тела, которое, возможно, почувствовать мне больше никогда не удастся. Ведь по правде, я хотел насладиться сполна запахом своего наставника, его объятиями в последние минуты занятия; желал прижаться к далёкому, но такому родному, пропитаться его ароматом кофе и книг. Я не сразу заметил, как с такой же силой господин Мин прижал меня к груди и не отпускал, похлопывая по плечу, пока не прозвенел звонок, напомнивший о реальности. О той реальности, что Юнги — студент, практикант, учитель по совместительству. А я? Я ученик, мелкий несовершеннолетний пацан. Когда наступило наше последнее занятие, я действительно думал, что мне больше никогда не выпадет шанс ещё хоть раз почувствовать присутствие учителя на физическом уровне, прижаться к бледной шее и незаметно её поцеловать, касаясь губами так, словно кисть делает мазок на картине. За те несколько минут, пока Мин щи собирал свои вещи, меня уже передёргивало изнутри, будто я медленно теряю что-то очень важное. У меня пальцы дрожали, как это горячее нечто по чуть-чуть больно отрывается от души. И я не знал, как далеко могли зайти мысли, не знал, как глубоко я мог в них погрузиться, если бы Мин перед нашей разлукой у ворот школы не сказал: — Честно сказать, поначалу я думал, что ты бездарь с красивым личиком. То есть хочешь внимания со стороны девочек, как со многими бывает, и только поэтому пошёл заниматься музыкой. Но я глубоко ошибался — оказалось, ты совсем другой. Ты действительно испытываешь тягу к музыке и тому старому потёртому пианино. Я никогда ещё не встречал людей таких одержимых, как ты. Если хочешь, мы можем продолжить заниматься у меня дома. Для тебя бесплатно. Для меня это тоже будет отличной практикой. Мы неплохо узнали друг друга, поэтому, думаю, особых неловкостей не возникнет. Что думаешь? Сначала я не поверил в услышанное (и не только оттого, что учитель Мин в прямом контексте назвал меня красивым и талантливым) и долго смотрел в глаза напротив, надеясь прочитать ответ на мой не озвученный вопрос "Это правда?". Однако кроме мелькающих ноток интереса и нетерпения в глазах я больше ничего не увидел. Может быть, из-за непомерного счастья и розовой ваты в груди, так сильно раздувавшей мои лёгкие. Может быть, из-за моего несфокусированного взгляда, которым я очерчивал каждую деталь на лице Мина и не мог сосредоточиться на чём-то одном. И хотя внутреннее чутьё, точно пузырьки в газировке, кружилось и плясало, всё равно не вызывало должного доверия. — Правда можно? — с затаённым дыханием я тихо прервал тишину, из-за чего, как я прочёл по реакции учителя, сильно раскраснелся, а после опустил взгляд и сбавил весь пыл. — Только что ты был таким энергичным и так искрился, а теперь вдруг раскис. Что такое? — Пускай я не ответил даже под пристальным взглядом, но мне отвечать и не нужно было: я знал насколько проницательным может быть старший, а старший знал, каким иногда немногословным могу быть я. — Да, правда. — На этом ответе я почувствовал, как у меня заискрило. — Если ты хочешь, то мы будем заниматься, да к тому же я тоже буду рад заниматься с таким же помешанным на музыке. Ну что, согласен? Только говори, пожалуйста, быстрее, у меня сегодня кое-что намечается в универе, поэтому много времени тебе уделить не могу, — поспешно добавил учитель Мин и посмотрел на свои часы с кожаным ремешком. — Да, согласен! — ответил я тогда с широкой улыбкой, желая обнять Мина, но вместо этого впился пальцами в единственную лямку портфеля. Я и не думал отказываться. Да ни за что! Грех отказываться от такого предложения важного мне человека, которого пока что не могу позволить себе звать по имени даже в мыслях из уважения. Мне самому очень хотелось спросить Мина насчёт подобного, хотя бы потому что больше я просто не хотел разлучаться, нежели терять возможность заниматься любимым делом. Стоило мне видеть, как учитель Мин не рядом, уделяет больше времени другим, касается чьих-то чужих плеч, — всегда я отдавался ревности. Чёрт знает, какие бы шутки сыграла со мной фантазия, если бы я совсем его потерял. Но мне не доставало смелости спросить, а мысли о возможной навязчивости только больше пугали и были ещё одной веской причиной, чтобы просто молча идти рядом с моим учителем Мином (как бы я хотел убрать слово "учитель" здесь) и надеяться на чудо поднебесья, опавшее в окрас прерывистых волн карамельных цветов и красноватых оттенков. И чудо свершилось. Господин Мин сам предложил помочь, и не было известно почему. Может быть, увидел мрачного меня с опущенной головой, еле избегавшего падения из-за постоянно путавшихся ног. Может быть, из жалости ко мне, когда я напоказ пристально наблюдал за ним грустными глазами, пока тот заполнял какие-то документы. Может быть, из-за того, что увидел во мне зарождающийся талант, мимо которого не может пройти. Может быть, и для собственной практики в роли учителя. А может быть… Нет. Не может. Я сразу спугнул мысль о возможном взаимном интересе, потому что не могло всё быть таким простым и предсказуемым. Не мог Мин, взрослый и умный мужчина, за месяц привязаться к какому-то ребёнку старшей школы и заинтересоваться в нём, если ни как в личности, то хотя бы как в музыканте. Я, помню, как был твёрдо уверен в том, что дело совсем не в чувствах и тому подобных вещах, у Мина всего-навсего есть свои цели, вот и всё. А мне всего-навсего нужно было согласиться возникшему из неоткуда шансу, пока моя нерешительность не спугнула его. — Спасибо большое, Мин-щи. — Просто «хён». И пускай я всегда чувствовал малое неудовлетворение, но я был благодарен за то, чем в жизни я обладал. Меня вполне устраивали трёхчасовые занятия раз в неделю. Я вполне был доволен уделённым лишь мне одному вниманию, длинным разговорам после занятий, а в другие дни по смс. Я был счастлив нашим прогулкам, затягивающимся на слишком быстро уходящие часы. Мне нравилось — не могло не нравится — что стена «учитель и ученик» заметно блекла на фоне нашего общения, и мы всё больше узнавали друг друга. Юнги разрешил даже звать его по имени, и всё больше рассказывал о своей жизни, своей истории. Он говорил о детстве, об учёбе, о своей семье, о хобби и предпочтениях, о любимых фильмах и надоедливых героях, у которых вместо мозгов был тягучий ком сто раз пережёванной жвачки, и которые никогда не рассказывают всё сразу, а потом молча страдают. А я чувствовал себя тем самым персонажем с жёванными мозгами, но вместо того чтобы расстраиваться, успокаивался от слов Юнги, который говорил, что на самом деле понимает, почему персонажи так делают, очень хорошо понимает их скрытость, но, тем не менее, он продолжал постоянно ворчать, что раз это фильм или книга, можно им было бы быть и немного посмелее или хотя бы умнее. Я всё дивился, почему Юнги учится на музыкальном с такой страстью к книгам и фильмам? Да и как вообще он так натыкается на подобные истории? Юнги частенько подшучивал надо мной, называя меня кроликом: о моих красных щеках, светящихся глазах и улыбке. Он всё чаще делился забавными историями о себе и своих друзьях на парах или переменах в сообщениях и рассказывал, что в их маленьком коллективе по учёбе у каждого есть своё прозвище, которыми они друг друга называют время от времени. И хотя я был рад, что у Юнги есть такие хорошие друзья, но я действительно впадал в уныние. Почему Юнги такой открытый и весёлый не только со мной? Почему выделяет время, несмотря на вечную занятость в учёбе, не только для меня? Почему улыбается своей редкой, но по-настоящему яркой улыбкой-дёснами не только мне? А от мыслей о том, что так же крепко, как меня, он обнимает всех друзей, в груди всё сжимается тяжёлым комом, раньше из-за этого я даже начинал дрожать. Почему все те вещи, все те незаметные детали в Юнги, которые он дарил и дарит другим без задней мысли и особой значимости, для меня до сих пор значат так много? Даже слишком много... От них трепещет сердце, дыхание тяжелеет, мозги порой совсем отключает, и хочется просто обхватить руками и прижаться к тёплому телу, нежной коже на шее и открытым ключицам, пропитываясь запахом своего хёна, как я делал всегда, и не отпускать. Никогда не отпускать... чтобы никому больше не достался... Но я не мог позволить себе такого удовольствия. Ни тогда, ни сейчас, и, кажется, никогда вовсе. Да, я любил старшего, сильно любил, и люблю до сих пор, даже спустя три года. Я нередко становился жертвой самобичевания, что мне не хватало шага до крепкой хватки самой Депрессии, которая каждый вечер в окошко стучала. Но стоило мне случайно столкнуться с Юнги, идущим в местное кафе за очередной порцией крепкого кофе, ароматом которого его одежда насквозь пропиталась, снова почувствовать поглаживающие спину крепкие руки и увидеть теплоту в чужих любимых очах — внутреннюю чашу пробивало нежной заботой старшего, и растворялись вся грусть и боль, из-за которых по ночам подушка не знала пощады моих слёз. Стоило лишь снова почувствовать горячее дыхание и сухость чужих губ на лбу, я внутри таял от разлитого по телу щекотливого горячего чувства. Я понимал, я знал, что вечно так не будет, что в конце концов старший нашёл бы себе пару и, если бы не оставил, то точно отстранился бы от меня, а мне только и оставалось бы то невозможное, что забыть про чувства, которые только укрепились плотными нитями из золота, и поддержать хёна. Игнорировать чувства. Отвлекаться от них. Подавлять их. Пытаться разрушить, уничтожить. И результатом сего деяния было бы в прямом смысле слова ничего. В самом плохом смысле. Конечно, настолько сильно я страдал ну, может, год назад, может, чуть меньше, но не сейчас. Сейчас мне уже немного легче. Скажем, подушку свою я больше не мучаю, да и бессонницей, как раньше, больше не страдаю. Сейчас просто у меня осталось не очень много: совсем не исчезающие чувства, благодарность за то, что Юнги по-прежнему рядом, и, кажется, уходить никуда не планирует, — искреннее пожелание счастья во всех начинаниях и счастливой любви, чтобы она не была такой же несчастной, как у меня, такой же одинокой, — и надежда, ничем не подкреплённая надежда о том, что, может быть... может быть, у нас что-то получится. Наверное, именно потому что эта надежда ничем не подкреплена и точно так же ничем не опровергнута, я продолжаю вытворять некоторые шалости каждый раз, когда понимаю, что Юнги пьян — а значит, ни черта утром не вспомнит. Сейчас я, как считаю, опустился до уровня «Куда ещё ниже? Бьём дно». Мой хён, мой любимый хён в омуте окутывающего разум крепкого алкоголя лежит напротив меня и наблюдает, ничего не говорит, не подаёт никаких знаков, просто молчит и, лёжа на спине, повернув голову ко мне, смотрит своими блестящими радужками, отражающими слишком яркие для тёмной комнаты огоньки пурпурных фонарей. Пускай Юнги ни за что бы раньше не стал праздновать всемирный день учителя, но почему-то он решил, что раз я его так захвалил в последнее время по поводу преподавания, то он просто "обязан" это отметить. Алкоголь не должен был играть никакой особой роли в наш вечер ужастиков, но в этот раз пара бутылок, заставили не останавливаться на обыденном, придавая помимо странной атмосферы ещё и смелости (мне, разумеется). Когда же спиртное закончилось, то мы просто свалились с дивана от тяжести собственного тела и до сих пор не можем оторвать друг от друга глаз. Я думал, что так всё и закончится игрой в гляделки, вот только сейчас Юнги нежно поглаживает меня по щекам (наверняка, почти красным, хотя кому какое дело до этого в полумраке); он ворошит мои волосы и водит пальцами по шее. А теперь я уже зачем-то нависаю над Юнги, сделав опору на предплечья по бокам от головы хёна, и смотрю с ленцой в уставшие глаза, смотрю на точные в своих чертах отблески в глазах старшего, играю с непослушными белёсыми волосами и пропитываюсь, прильнув к Юнги грудью, каждым ударом его драгоценного сердца, что заставляет каждый мускул дрожать. Не от страха — от предвкушения. У нас в коллекции множество моментов, которые никто, кроме меня, всерьёз не воспринимает. Когда я подходил со спины к Юнги в очередном порыве коснуться чужой талии, а тот неожиданно поворачивался, и мы чуть ли не носами сталкивались, а я со смехом притворялся: "Ой, прости". Я краснел, а Юнги просто с добротой потешался и рисовал пальцами на моих щеках остатками кетчупа. Когда я ложился на его плечо при просмотре кино в метельную погоду со словами, что при подобной непогоде и домашнем уюте просто невозможно не захотеть провалиться в лёгкий сон, то итогом всегда были тёплые объятия, ближе прижимающие к себе, — плед, которым Юнги меня укрывал, и сон на двоих, с ушедшим на второй план фильмом, сюжет которого каким-то образом запоминал только Юнги. Я старался запомнить каждую деталь таких дней: ритм родного сердца, щекочущие мои щёки немного сухие пальцы хёна, от которых я всегда быстрее засыпал, однако вместо этого всё старательнее отгонял от себя тянущие нити сновидений и старался запомнить каждое прикосновение. Пользуясь Юнги, который думал, что я уже сплю, льнул к нему ближе, прижимался к шее, утыкаясь носом в ключицу, будто мне становилось холодно, или захотелось пристроиться поудобнее под боком. Впрочем, Юнги никогда не отталкивал и даже не пытался уложить меня как-то, мол, чтобы во сне не ворочался, а наоборот, аккуратно, медленно меняя сидячее положение, ложился, пристраивал меня на своё плечо, ворошил волосы и желал приятных снов. Как я мог не влюбиться ещё сильнее?! А когда я обнимал и спутывал ноги, притворяясь во что ни на есть глубоко погружённого в сон человека, Юнги поправлял задравшийся плед, то я так и засыпал под отдающие эхом звуки телевизора и шумом ветра, смешавшегося со снегом за окном. Теперь же, кажется, нам обоим плевать на волшебство старинных улиц, преобладающих средневековыми приметами и теперь погружающихся в трепет лёгкого дождя, плевать на то, как он громко стучит по стёклам, хотя это наша любимая погода, — плевать на любимый фильм, диск которого был изрядно потрёпан, ведь мы его так много раз брали пересматривать, — плевать на всё кругом: на пустые поваленные бутылки, на телефон, который вибрирует уже порядком нескольких минут. Мне точно сейчас не до того, насколько затекли мои ноги от неудобного положения, и болит в голове. Всего-то, твою мать. Плевать, что так неприлично мы пялимся друг на друга минут пять и точно не меньше, и дышим прерывисто ртами, разящими неприятно горьким спиртным и специями от чипс. Я начал задумываться, что ещё от одной бутылки того дешёвого пива я не отказался бы. Для смелости, которой не хватало лишь самую малость. Мой мозг алкоголь всё равно не берёт так быстро своим количеством, зато на руках сейчас стоять неудобно, и дрожь в пальцах совсем не унимается. И всё же, на что я сейчас готов? На самом деле не на такие уж и многие дела, хотя и очень серьёзные. Просто вот, кто не рискует — не пьёт шампанского, верно? И да, хмельного по-прежнему не хватает для резких действий, но вполне достаточно для мыслей «Лучше раз, чем никогда. Немного медленно, но верно», а ещё "Какой же он красивый, какой же он восхитительный". И пусть надежда на то, что всё завтра исправится, виляла хвостом вдалеке, я никогда и не за что бы не отказался от такого шанса: хоть раз почувствовать губы Юнги, которые на солнце всегда блестели, а в улыбке мягко и нежно растягивались. Сколько раз я представлял моменты наших поцелуев и ещё больше раз прогонял эти мысли прочь. Однако теперь, прильнув всем своим существом к телу старшего, располагая его руками на своей шее, перебирая мягкие волосы и понимая, что людей против всего этого в комнате одиноких нет, я поначалу лишь пробую прикоснуться, затем обхватываю верхнюю губу и касаюсь нижней. Они на самом деле сухие, достаточно грубоватые для того, чтобы я на свою пьяную голову захотел облобызать их своим языком и существенно пососать. А собственно, почему бы нет? Для увлажнения вполне себе сойдёт. К тому же, меня никто в грудь не толкает, да и когда теперь уже чувствую, как следует желанный ответ, то напористо продолжаю. В этот момент я понял, что именно этих немного потрескавшихся губ мне не хватало за всё совместное время. Именно эти тягучие поцелуи, немного медленные из-за нахлынувшей усталости, но не в меньшей мере приятные и нежные, я хочу ощущать всегда, в первые минуты каждого утра и каждый вечер по приходе, каждый раз, когда мы обнимаемся, каждый, раз когда кругом тишина, каждый чёртов раз, когда я его вижу. Я и не мог раньше себе представить, что наш первый поцелуй будет именно таким: немного мокрым, таким сладким, чувственно нежным и медленным, спокойным, ещё с привкусом лука и сметаны с кисло-сладким соусом. Чёрт меня дери, мой любимый вкус... Такая нежность мне приятна, она сводит с ума. Мне кажется, будто на меня спало божье благословение, и я просто должен быть хотя бы и за такую возможность благодарным неизвестным силам, ведь наслаждаться нужно тем, что есть. Но, боже, плевать. Я хочу больше. Я разрешаю себе быть жадным и чувствовать недостаток. Мне хочется большего. Мне нужно больше, потому что именно сейчас, в момент, когда Юнги начинает властвовать над ситуацией, а я покорно ложусь на спину и утягиваю его за собой, цепляясь за его шею с выступившими венами, до меня доходит, что ни в коем случае я его не отпущу. Не позволю разорвать эту близость, когда поцелуй яро затягивается, когда движения становятся грубее, когда воздух постепенно заканчивается. Сколько я читал о том, что дышать нужно носом, а теперь понимаю — хочется хапать кислород ртом вместе с его выпуклыми мягкими устами, сейчас мне не до носа. Я не остановлюсь, и потому, когда он отстраняется и смотрит мне в глаза, я не позволяю хёну этого сделать; не позволяю себе жадно глотнуть грязного воздуха — я сразу тяну Юнги обратно на себя и обнимаю сильнее, сжимая в своих объятиях, чтобы провести языком по его верхней губе, углубляясь с каждой секундой. И хён тоже этого хочет, потому ведь, надавливая и впиваясь в губы до боли, взаимную жадность хён перекликает с ласковым ворошением в моих волосах. Этот контраст так ему идёт. Три года. Прошло чёртовых три года с того дня, когда преданные единственному чувства ласково заглянули в моё сердце и повесили с внутренней стороны мощный замок, вокруг построили непреодолимую крепость, ясно изъясняясь, что никуда они уже не денутся. Три года прошло с откровенных взглядов, постоянной сухости в горле и желания. К чёрту секс, я просто хотел быть рядом, прикасаться и болтать, плевать что не о чём, но чтобы старший отвечал и смеялся в ответ. Три года прошло, и множество ночей следовали за ними без сна, но с жалобными стонами, свидетелем которых, похоже, стала только моя бедная верная подушка для сна, — чтобы судьба хоть раз улыбнулась мне и немножко помогла. Два года. Прошло чёртовых два года с тех стыдливых поступков, которые я тайком вытворял, целуя спящего хёна в щёку и похищая полу-поцелуи с уголков малиновых губ старшего, позволяя себе лишнее и оглаживая неприкрытые бесстыжей одеждой острые ключицы и — в частые моменты потери самоконтроля — тёплого торса. Два года стали списком множества истраченных нотных тетрадей, озвученных на пианино для Юнги со скрытым смыслом «Не хочу признавать, но мне тебя так мало». Один год прошёл с первого срыва Юнги передо мной, когда он напился в своём кругу друзей, куда с радостью ранее позвал меня. Я знаю, что хён просто не хотел показывать мне свою тёмную сторону. Не хотел, чтобы мне открылся такой Юнги. Грубый, переполненный неизвестной злобой, несдержанный в эмоциональных всплесках, устрашающий в своих взглядах и спонтанных резких движениях и цепких хватках, от которых возникали мысли о синих соцветиях, что после точно появятся на запястьях и плечах. Которые и появились на моих запястьях, а Юнги не видел. И я с ненормальной улыбкой рассматривал их перед зеркалом... Но сейчас не о том. Я не сбежал, когда увидел такого Юнги. Я бы и не смог. И не попытался как раз тогда, когда Юнги подловил меня в пустом коридоре прихожей, где я ни на шутку испугался, а колени начали подкашиваться из-за чувства, будто я, прижатый к стене крепкой хваткой до боли знакомых музыкальных рук, вот-вот схвачу неслабую пощёчину. Но вместо ненужных слов о том, чтобы Юнги пришёл в себя и остановился, и прочих красноречий, которые помогли бы ему хотя бы остаться в сознании, я только расслабился в сопротивлениях, успокоился и зажмурился, откинув голову на стену, чего-то выжидая. А потом понял, что попал под прицел тех самых диких глаз, под которым я чувствовал себя так беззащитным, но таким ценным. Пусть я сначала и подумал, что мне врежут, но потом вспомнил, кто передо мной стоял: всё тот же мой Юнги, любимый хён, который наконец-то смог немного открыться с другой стороны. Я не успел далеко отойти от реальности, когда почувствовал горячее дыхание на ухо, что выдал тихое «Думаешь, ударю?». Только после этой фразы я наконец обратил внимание, что хватка значительно ослабла на моих руках, а что-то тёплое и тяжеловатое оказалось на плече. Юнги. Юнги оказался на моём плече и уткнулся носом в шею, что-то бормоча про «Не испугался… остался… спасибо…». Я, будучи на полу под Юнги сейчас, стараюсь не отвлекаться на минувшие дни, которые почему-то так бессовестно врываются именно тогда, когда хён тянет за волосы на затылке, чтобы оставить на месте соприкосновения жадных грубых губ и моей кожи заметное красноватое соцветие, — но всё же понимаю, почему сейчас в памяти не даёт покоя именно этот момент, ведь именно тогда... Хах, я даже не сожалею, что именно тогда мне немножко сорвало крышу. Знаете, почему говорят "алкоголь для смелости"? Потому что так голова очищается настолько, что ты прекращаешь додумывать неизвестно что, прекращаешь заглядывать в неизвестное будущее и наслаждаешься моментом настолько тонко, что перестаёшь видеть хоть одну вескую причину остановиться перед тем, чего так сильно желает быстро гонящееся за вожделенным сердце. Вот и у меня тогда произошло точно так же. Тогда алкоголя было влито настолько достаточно, что я даже не обращал внимание на то, говорил ли что-то Юнги, вздыхал ли он томно и глубоко, касался ли в ответ шершавой кожей. Я просто освободил себя от никчёмной хватки и лишних мыслей и подтолкнул Юнги к стене ровно на то место, где недавно сам тёрся спиной с мыслями, как хён отреагировал бы утром, что врезал любимому младшему. К счастью, появившиеся неожиданные тёмные мысли так же просто растворились в полумраке едва освещённого синим неоном коридора, где мы вместе находились, когда я порвал на Юнги чёрную вельветовую рубашку и, не обращая внимания на звонко ударяющиеся о пол пуговицы, чей стук рассыпался в громких музыкальных битах в жанре фонк за стенкой у компашки Юнги, — просто смыкал зубы на оголённых ключицах, всасывал белоснежную кожу меж моих губ на его шее, плечах, открытой груди и торсе. На столь невинном и никем не тронутом произведении искусства — я отчётливо помню свои мысли — мне так и хотелось создать картину собственных соцветий, что я, собственно, и сотворил, чёрт подери. Я ещё тогда грозно приказал Юнги идти обуваться, а сам смотал в гостиную за вещами, быстро упомянув ребятам, что Юнги совсем плохо, и мы пойдём, а ещё что нас не надо провожать. Я обувался так быстро, словно застёгнутый замок на ботинках совсем не сдирал кожу до крови, и, накрыв Юнги своей чёрной бомберой, чтобы тот не замёрз по пути домой, я накинул на себя сумку хёна, и мы вышли из чужой квартиры. Да, тогда я здорово ещё трудился над своей картиной у Юнги дома после того, как в конец опьяневший старший повалился на кровать без сил и уснул, а я вовремя оказался напротив хёна, не сумев ничего с собой поделать, ни то что глаз оторвать. Отбросив контроль над своим опьяневшим телом куда-то в сторонку, я расцеловывал полуголого Юнги вполне себе с трезвой головой. Да в общем-то, мешать себе я тогда и не очень-то хотел. Неважно, что несмотря на то как Юнги долго расспрашивал меня о том, что произошло и куда мы зашли по пути домой, я до последнего настаивал на том, что мы вроде никуда не заходили, я просто отвёл старшего домой, ведь ему было очень плохо, после чего его на меня стошнило (ага, соврал), а сам же после ушёл домой. Чуть позже я понял, что скорее всего Юнги наверняка всё понял по моим опущенным взглядам, что тяжелели при каждой попытке соврать, но в итоге это стало совсем не важно, потому что он отступил. На этом мне больше нечего сказать, кроме того, что если не тогда влитое море алкоголя, то я бы точно отступил, отступил полностью. За пару дней до дня "соцветий" у меня были мысли, что... не знаю как, но я забуду, брошу, оставлю все эти чувства позади, не знаю, начну притворяться, насколько это только возможно, потому что я настолько сильно был уверен в безнадёжности моих односторонних чувств, уже больше смахивающих на болезнь, что моим единственным выходом тогда стала вера в одну фразу "Любовь длится три года". Как же я ошибался, когда потерялся в тех тёмных, невыносимо глубоких очах, в которых так и читалось "Будь рядом". Я потерялся, забылся и не стал себя удерживать от желания, о котором раньше думал как о чём-то лишнем и мне совсем не нужном. "Ошибался" — уже не очень подходящее слово, наверное. Тогда я просто надеялся, что моя влюблённость — это не любовь, отчего она скоро должна была бы пройти. Но нет. Не сработало. Когда я создал на Юнги в ту ночь свою картину, незаметно расписанную из букв "Мой", уже тогда мне стало ясно, что пропал в нём я уже навсегда. Утонул, растворился, добровольно отдался ему, подарив своё сердце. А потому та фраза стала совсем бесполезной. Сейчас же эти мысли, долго терзавшие меня долгими ночами после, уже не имеют никакого значения. Ничего больше не имеет значения, кроме того что вот он, Юнги, мой любимый Юнги, нависший сверху, сжимает мои волосы на затылке, смыкает зубы на моём теле, будто возвращая должок, лепечет что-то нежное мягкими движениями губ на моей горящей коже. Юнги не может знать чувствительных точек моего тела, ведь не он так пристально наблюдал за объектом любви. Так почему?.. Почему он попадает в самые нужные места, трогая именно там так тягуче и медленно, словно делал это сотни раз? Словно знает, как мне нравится? Когда сейчас касается хён, то всё тело так и дрожит, так и отзывается мурашками... Что только говорить об искорках у меня в мозгах от его укусов и засосов?.. Хочу, чтобы этот ингредиент стал завершающим в этих полумрачных пьяных чувствах, о которых Юнги на утро и не вспомнит, а я никогда не забуду. Мне без него всё равно уже не жить. Так почему мне не потешить своё одиночество до того, как Юнги однажды представит меня своей пассии? Плевать. Я не хочу терять такой момент сейчас, и поэтому, как бы приятно мне сейчас не было, что я мычу довольно, срываясь на стоны, которые в трезвом виде мне было бы стыдно слышать, — но мне хочется лишь одного — поцелуя. Того грубого, жадного, мокрого, который был пару минут назад. Только его… — Прошу, — растягиваю полушёпотом и притягиваю розоватые щёки своими ладонями. — Тогда ответь на один вопрос, — лепечет Юнги в самые губы, касаясь кожи, но не опускаясь достаточно низко, чтобы можно было поцеловать их... жадина... Он оставляет свои ладони под моими плечами, вжимаясь своей грудной клеткой в мою... — Я знаю, что той ночью это ты меня разукрасил. Для чего ты так старался, что до сих пор не признался, а только продолжаешь вытворять что-то каждый раз, когда я напиваюсь? И вот тут уже я протрезвел. Потому что блять?! То есть Юнги никогда ничего не забывал, и проблемами с алкоголем в принципе никогда не страдал?!

|...|