Игра в себя

- Давай, котёнок, ты же не хочешь, чтобы Лёша сердился, - Квашонкин медленно облизывает губы в предвкушении и кладёт широкую ладонь на сашину кудрявую макушку. Пушистые, густые ресницы Малого неустанно дрожат: пока он смотрит на рыжего снизу-вверх, пока расстёгивает ему ширинку, пока касается ртом одеревеневшей горячей плоти. Не получается. Потому что нет помощи, поддержки, есть только узкие бёдра, остервенело толкающиеся вперёд, пальцы, которые грубо водят по щекам и мусолят спутанные волосы. И запах, который всегда казался родным, а тут вдруг сделался до боли незнакомым. Спустя пять минут неумелых попыток всё подходит к завершению, и Лёша выглядит удовлетворённым. А Санюша так и сидит на коленях, катая на языке терпкий вкус. Нельзя жалеть, он же обещал партнёру услугу. «Невыносимо, когда насильно, а добровольно – невыносимей». На этих строчках Раковских закатывает глаза – обессиленно, тяжеловесно. Правдоподобно. Но Пушкин не поднимается с места, чтобы рукоплеснуть и воскликнуть: «верю!». Нет. Он занят, представляя, как целует эти мягкие на вид, фарфорово-кукольные ресницы. Каждую по отдельности. Сначала одну, потом вторую, пресвятые негодники, да сколько же их? Студент приземляет режиссёрские нежности фразой: «невыносимо, когда бездарен, когда талантлив – невыносимей». Константин Викторович знает, каково быть уникальной снежинкой. И ты живёшь, наводишь то порядок, то суету, берёшь однокурсников в театральном за подбородок, вкратце объясняя, кто здесь папочка. На тебя все равняются, к тебе все прислушиваются, говорят: «ну раз ты не знаешь, раз ты не можешь, то мы и подавно.». И ты дальше живёшь, живёшь, краешком сознания надеясь на появление кого-то с такой же штукою внутри. В итоге возникает эта сущность в виде гномика, маленькая хтонь, звезда Гайд Парка в теле гикнутого ребёнка. Думаешь: «дурак ты, Пушкин и загоны твои дурацкие, он сам к тебе дошёл (даже не на лыжах – подсказывает взрощенный на Союзмультфильме мозг)». Нет, он не хочет расходиться с Сашей по жизни. Но им ещё работать вместе.