Игра в себя

Константину Викторовичу знакомо это чувство первичной очарованности – когда ты влюбляешься в голос человека, его интонации, ловишь каждое слово и хочешь буквально целовать мысли. Кто же знал, что Раковских – не поверхностный солнечный раздолбай, нет, он куда глубже. Душа Санюши не вмещается ни в один резервуар, её слишком много даже для монолога белокурой актрисы. Этот парень отыгрывает простачка, старательно, потому что может. Неясно только, отдаёт он себе в этом отчёт или нет. Раковских же может выплюнуть даже актёрская среда, потому что по умолчанию такого самородка с руками оторвут, но разве найдётся проект, в котором грани сашиного таланта будут ярко сверкать, а не тускло поблёскивать? На повестке дня – «Семь нот молчания», пьеса, в которой помимо желторотых студентов задействованы Алеся и Игнат – верные режиссёру, как щенки, которых до отвала напоили молоком. У Пушкина уже начинает складываться ложное ощущение, что ему ребята какое зло плохое сделали, вот и заглаживают вину долгими годами. Но нет – шли на удачу, а попали под надёжное крыло. И не птицы даже как будто, а боинга. Пушкин – он же семьянин по сути. Тащит всех и вся на сутулой спине, хотя давно бросил бы – гордый, хорошо, что страсть к искусству не осталась односторонней. Вова Бухаров вовремя подскочил – из осветителя мало-помалу переквалифицировался в литературного редактора. Так что режиссёрское утро не с кофе начинается, а с голосовых сообщений, за время прослушивания которых мужчина успевает решить, какие очки надеть и на какую сторону чёлку зачесать. Бухаров ироничный очень – вся эта привязанность к пушистым грызунам, закос под молодую экстравертную версию Боба из мультсериала про закусочную, извечная улыбка, как будто приклеенная наспех скотчем и не менее извечное: «чувак, я тут такое придумал, чувак!» Вовка – добрая душа, но эту душу не вскрыть и консервным ножом. У него в беседах проскальзывало порой «ну не умею я словами через рот», а когда челкастый обращался с трудной жизненной ситуацией, выпаливал: «не могу знать, не испытывал таких чувств». Синдром спасателя бывший мастер по свету считал проявлением редкой отзывчивости. И сам бы рванул за полночь к человеку, в котором внезапно что-то родственное нащупал. После бутылки вишнёвого сидра. Словом, картина мира у пушкинского подопечного была какая-то покосившаяся. И в странной раме. Почему Саша представляет себя за тарелкой борща и гречневой каши (не в одном, он не фанат молекулярной кухни), ждущим Константина Викторовича из института в кухонном закутке? Откуда в его голове чёткий видеоряд, где в хронологическом порядке мастер сначала обнимает его за плечи со спины, потом трётся сохраняющей лёгкую небритость щекой о запутанные волосы, а затем, ложка за ложкой, наворачивает магически вкусный свекольный суп, не боясь замарать светлый льняной пиджак? Раковских затягивает потуже абрикосово-оранжевый шарф, выправляя локоны. К вечеру в этот период осени становится прохладней, но не до неуютности. Студент околачивается у театра, который однажды приютит его окончательно. Ведёт пальцем по стеклу, за которым – краткий прогноз на будущее: «Сегодня – Кавардак, завтра – Самое важное».